Русы Часть вторая, глава пятая

Глава пятая
Тайное становится явным

I
Двадцатилетнему императору византийскому Михаилу было не до царствования и не до государственных дел. Отец его, император Феофил, умер, когда ему было два года, и до пятнадцати лет он жил под материнским присмотром. Эта опека ему порядком надоела, и чем сильнее была любовь его матери – императрицы Феодоры – тем больше он ее ненавидел, тем чаще думал о том, как избавиться от этой навязчивой любви. Еще больше ненавидел он любовника матери Феоктиста, который вместе с ней управлял страной. Он мечтал восседать на троне, но не потому, что влекли его власть и корона, а лишь для того, чтобы наслаждаться безграничной вседозволенностью. По природе своей он был деспотом, по наклонностям – распутником. В народе его прозвали Мефист, что значит пьяница.

Помог ему в осуществлении этих желаний его дядя Варда. Феоктиста убили, регентский совет разогнали, а дядя получил титул кесаря. Так в шестнадцать лет Михаил сделался хозяином своих страстей и прихотей, Варда стал управлять государством, а мать и сестры юного императора были сосланы в монастырь.
Когда-то отец Михаила император Феофил запросто ходил по константинопольским рынкам, разговаривал с торговцами, приценивался. В народе его любили. Феодора отменила иконоборчество*, и ее уважали. Михаила боялись и презирали. Говорили, что товарищи его пиршеств состязались в пьянстве и бесчинствах, а император награждал золотом самого грязного развратника. Говорили, что растратил он казну на свои кутежи. Говорили, что патриарха Игнатия* сослал он на Принцевы острова лишь за то, что патриарх пенял ему на беспутство.

Старых вельмож у подножия трона не осталось. Даже Петрона, умеющий приноравливаться к любой власти, удалился в свое поместье. Про договор с русами никто уже не вспоминал, да и царства такого больше не было.


*иконоборчество - преследование верующих, поклоняющихся иконам

*патриарх Игнатий сменил на патриаршем престоле Мефодия





II

Византийский судовладелец Богдан был в Константинополе человеком известным и уважаемым. От императорского двора он всегда старался держаться подальше, хотя и водил знакомства со многими знатными вельможами. Ему было уже под сорок, и сам в море он давно не выходил, а в случае надобности отправлял в плаванье своего старшего сына Ждана. Обычно до полудня он бывал на верфи, а остальное время проводил дома со своей женой Леонией и детьми. Среднему, Арсению, исполнилось пятнадцать лет, он как две капли воды походил на Богдана в этом возрасте, когда тот только заступил на службу к князю Бориславу. Младшую, десятилетнюю Хариту, назвали в честь тетушки. Хотя тетушки Хариты уже не было на свете, всё в доме напоминало о ней, и казалось, что она незримо приглядывает за семейством. Леония выглядела теперь как придворная дама: она следила за своей внешностью и оставалась по-прежнему стройной, хотя и округлилась в формах.

Любимым их местом был сад за домом. Вдвоем или с детьми они обычно проводили вечера в беседке, среди цветов и кустов роз. Днем же Леония, как когда-то Харита, в сопровождении служанки обходила рынки, выбирала покупки и приносила домой слухи и сплетни о том, что происходило в городе. По воскресеньям и праздникам они ходили всей семьей в Святую Софию, и казалось, ничего не сможет нарушить эту размеренную, упорядоченную жизнь.

О князе Бориславе Богдан вспоминал редко. После той давней поездки в Тмутаракань он всё ждал известий об освобождении русских пленников. Но ни известия, ни слухи не доходили до него, и тогда он решил, что русское посольство вывезли с Принцевых островов на родину тайно. Он боялся выспрашивать об этом при дворе, но ждал, что князь Борислав даст каким-нибудь образом знать о себе. Самому отправляться в плаванье не представлялось возможным, да и не ждал его там никто. С годами эти мысли тревожили меньше и от года к году блекли и забывались в домашней суете и в делах.

Четыре года назад прошел слух, что хазары захватили Тмутаракань и Фанагорию на Русском море, но слухи эти были расплывчатыми, неясными, неточными и заслонялись событиями, происходящими в Константинополе. Тогда сменилась власть в стране, трон захватил Варда и юный император Михаил. Еще через два года стали говорить, что на словенские земли пришел варяжский князь Рюрик с дружиной. Но это уже было совсем далеко, и мало кого в Византии волновало. А совсем недавно пришли в город гости из северного города Новгорода и рассказывали, что правит на тех землях и собирает под свою руку славянские племена тот самый Рюрик. А еще говорили, что на Днепре, в городе Киеве, сел на княжеский трон Аскольд, родом из русов, владеет он богатыми землями, а флот его из множества ладей доходит уже до Эвксинского Понта. С этими купцами Богдан встречался сам, видел их товар и не верить им у него не было никаких причин.

Исподволь, не сразу, вызревала в Богдане мысль поехать на Русь и своими глазами всё увидеть. Где-то рядом, на задворках этих дум, брезжило еще одно желание: увидеться со старыми своими товарищами по посольству: с князем Бориславом, с Глебом, даже с боярином Кушкой. Живы ли они? И неожиданно для него самого эта вторая мысль вытеснила из головы всё остальное и стала главной. Иногда в часы вечернего отдохновения в тенистом саду он уносился в своем воображении на север, и Леония не могла понять, что с ним происходит: он сбивался и терялся в мыслях посреди беседы или мечтательно глядел куда-то вдаль, мимо нее.

Ему стали сниться чудные сны: будто плывет он на ладье по Русскому морю, а на горизонте уже маячит знакомый с детства город, и встречают его на пристани князь Борислав с княгиней Любавой и Глеб, и писарь Агний, и боярин Кушка, и ведут они его в терем, а из окна открывается такой простор – реки, острова, леса, луга, озера – аж дух захватывает. А потом, как бывает лишь во сне, переносился он на реку Днепр, о которой рассказывали купцы: мимо уточками плывут суденышки, а за изгибом реки вырастает красивый город на холме по имени Киев.

Поутру Леония видела, как он улыбается во сне, а в глазах его стоят слезы. Наверное, он и сам не смог бы объяснить, что с ним происходит: какая-то тоска неизбывная напала, и не пойми отчего, но грудь давило от этой тоски, и щемило сердце, когда думал он об этих дремучих лесах и полноводных реках, каких никогда не увидеть в солнечной Византии.

Тогда он окончательно решил отправиться через море в родные края, найти князя Борислава и своими глазами посмотреть на град Киев, о котором рассказывали купцы. Леония приняла его решение спокойно, не как в прошлый раз, когда тревога разъедала душу: вернется или нет. Теперь знала: вернется.

- Не ведаю, Леония, сколь долго продлится мое плавание. Хочу, может быть, в последний раз поглядеть на родные места. Бог даст, увижусь с князем своим и с давними товарищами. Возьму на свой корабль купцов с товаром и пойду через море вверх по реке Днепр, где, как сказывали мне, стоит торговый град Киев. Хочется мне взглянуть на него. Молвят, что прекраснее этого города в тех краях нет ничего.

Богдан не любил откладывать, и слово у него с делом не расходилось. Слух о новом торговом пути на север, где земли, сказывали, обильны, уже разошелся по Константинополю, и от купцов, желающих везти свой товар, а обратно возвернуться с другим – мехами и янтарем – отбоя не было.

Зима выдалась теплой. Подступал 860-й год, когда Богдан тремя судами отправился в путь.








III

В последний раз царь показался народу, когда встречал Аскольда с дружиной. С того времени из дворца он не выходил, а в последние дни и вовсе не вставал с постели. Его мучили боли, но сильнее болела душа за разрушенное царство, за потерянные земли. Знал, что всё вернется, но когда? – уж не на его веку. Флот сохранил и многих людей уберег от полона и смерти, но прежнего государства уже не было.
 
Войско почти всё полегло в битве с хазарами, из ближних бояр мало кому довериться можно было: кто-то затаился в ожидании, а кто сбежал или отстранился от ослабевшего государя. Из верных людей остались только Белогор, начальник царской стражи, воевода Ратибор, командующий флотом Ярополк и княгиня Любава. С Любавой, словно наверстывая утерянные годы, он виделся часто и только ей мог доверить свои сомнения и заботы. Аскольд, которого царь объявил своим наследником, сидел на киевском престоле, и постепенно все дела по управлению новыми русскими поселениями взяла на себя княгиня Любава. Ей же подчинялась и оставленная Аскольдом дружина. Царь слег, и теперь все споры и суды решала и вершила она.
Обычно Любава приходила в царские палаты к вечеру, когда солнце падало в море, и дневные труды затихали. Она садилась у изголовья постели и рассказывала, как прошел день.

Однажды царь спросил ее:
- Скажи мне, Любава, а ты всё еще веришь, что Борислав жив?
Почему-то она уже не могла, как раньше, ласточкой лететь к любимому. Но будто издалека, через моря, через горы и долы, видела она покрытый зеленью остров и монастырь на горе, в котором уже двадцать лет томился ее Борислав.
- Не только верю, знаю: жив он.





IV

Богдан сошел на берег в Олешье и первым делом послал своих людей разузнать, кто правит на этих землях, и известно ли в городе хоть что-то о князе Бориславе. Оказалось, что царь русов здесь, но совсем плох, и всеми делами управляет княгиня Любава. О князе Бориславе никто ничего не знал.
«Уж не жена ли это моего князя? – думал Богдан. – Но где же тогда сам Борислав?»
И, не мешкая, направился к терему, где жила княгиня Любава. Стража не хотела его пускать, он настаивал, на шум вышли слуги, а вслед за ними на высоком крыльце появилась княгиня.

Богдан видел ее в доме князя своего лишь несколько раз, но узнал сразу, хоть и минуло с того времени двадцать два года. Она мало изменилась, величавее стала, стати и достоинства прибавилось, истинная царица.
Богдан поклонился.
- Вы, верно, не узнали меня, княгиня. Я – Богдан. Я служил у вашего мужа князя Борислава.

Любава переменилась в лице, и в глазах ее Богдан увидел такую радость, такую любовь, такой свет, будто эти простые слова, сказанные им, зажгли ее изнутри и словно по волшебству обратили ее в ту порывистую, веселую, жизнерадостную девушку, какой была она двадцать два года назад.
- Пойдемте в терем. Прошу, - вымолвила она.

Любава вглядывалась в лицо Богдана и пыталась вспомнить того смышленого мальчика, что прислуживал Бориславу. Перед ней сидел хорошо одетый по византийской моде мужчина средних лет, в котором не осталось и следа от того мальчишки.
- Вам что-то известно о моем муже?
Богдан удивленно взглянул на нее.
- Я думал, он давно с вами.
- Что с ним?

И тогда Богдан рассказал ей всё с самого начала: о посольстве ко двору короля франков Людовика, о том, как князь сватал его Леонии и потом отправил в Константинополь вместе с ромеями, о монахе Мефодии, раскрывшим правду о предательстве императора Феофила и заточении русских послов на одном из Принцевых островов в Мраморном море. И, наконец, о встрече с князем Любомиром, которому он поведал эту историю.
- Значит он меня обманул, - вздохнул Богдан.
- Предатель, предатель, вдвойне предатель, - шептала Любава.
Если бы Любомир был жив, она бы, не задумываясь, сама вонзила бы ему нож в сердце.

Богдан протянул ей княжеский перстень:
- Князь просил передать его вам.
Любава узнала его и теперь разглядывала перстень со всех сторон, гладила его и целовала, не стесняясь гостя. Она была словно не в себе. Но так продолжалось недолго. На глазах Богдана княгиня преобразилась. Глаза ее заблистали, щеки раскраснелись, волосы стряхнули ненужные гребни и волной разлетелись по плечам. Она выпрямилась и словно стала выше ростом. В лице ее появилось что-то ведьминское, хищное. 
- Идем со мной. Надо всё рассказать царю.


Ночью государь собрал Совет и приказал Ярополку готовить флот. Великий хакан русов сидел на троне гордо, прямо, как в прежние времена. Боль его словно отступила на время.
- Жив Борислав или нет, Византия ответит за свое предательство. Посылай, княгиня, гонцов к Аскольду. Пусть берет войско и идет на Царьград. Весь род наш поднимется, чтобы отомстить им.
- Я сама поплыву в Киев.
А про себя подумала: «Не зря говорят: не буди Лихо, пока оно тихо.»

Богдан на своих кораблях и ладьи со стражей княгини Любавы пошли вверх по Днепру вместе. «Надо же, - думал Богдан, - выходит, киевский князь – это сын князя Борислава.»





V

Схватить послов и держать их в заточении в течение двадцати лет – это было неслыханно.
Аскольд был потрясен. Радость, теперь он был уверен, что отец жив, мешалась в голове с ненавистью к тем, кто сотворил такое, и желанием отомстить. Он вновь и вновь просил Богдана повторить свой рассказ, словно пробовал на вкус всякие мелочи: о том, как принимал их Феофил, как они шли к Людовику, о посольских, о боярине Кушке, о жизни на острове, как ее описывал монах Мефодий. Он брал в руки отцовский перстень с родовым гербом и разглядывал его со всех сторон, словно пытался найти в нем то, что не было сказано: о чем думал и что чувствовал его отец.

Аскольд никогда не бывал в Царьграде, тем более при византийском дворе, но в голове не укладывалось, как мог царь – владыка полусвета – так низко пасть, чтобы заточить послов, пришедших к нему с миром. Аскольд не доверял норманнам: свеоны и даны были врагами, но они были просты и понятны, они жили грабежом и воевали за земли, с которых взимали дань. Царьград – иное дело. Как говорили, это был просвещенный центр мира, воюющий с варварами и арабами. Аскольд не был изощрен в играх и хитростях. Он был воин и за годы битв сделался жестокосерден и научился думать, что по-другому нельзя: или ты прольешь кровь, или убьют тебя. Но с византийским двумыслием он сталкивался впервые и понимал, что стерпеть это нельзя и простить невозможно, и остается только отомстить или погибнуть.

Он позвал Дира, созвал тысяцких и своего тестя Ольму, которому доверял более других. В одном они были едины: за свой род, за своего князя должно вступаться всем вместе. Так исстари повелось.

Ольма сказал сурово:
- В Царьграде полмиллиона жителей. На византийском флоте восемьсот кораблей, сто тысяч воинов в императорской армии. Погибнуть достойно в битве с ними – это почетно. Но подумайте лучше: как победить?
Дир взял слово:
- Если бы знать, когда эта армия и флот выступят на войну и уйдут из Царьграда, можно было бы ударить.
- Вокруг Царьграда стоят световые маяки, что на дальние расстояния передают сигнал об опасности. Знать бы еще, где они расставлены, - добавил Ольма, - тогда бы и ударить внезапно.
Аскольд задумался.
- Есть у меня на примете человек, который всё это сможет вызнать. Захочет ли? – не знаю пока.



Аскольд привык говорить прямо, а дело делать честно и быстро. С Богданом он тоже не стал хитрить.
- Знаю, что любил ты отца. Знаю также, что давно византийцем стал. Потому говорю всё, как есть, без утайки. Поможешь, спасешь князя своего и людям моим жизни сохранишь. Нет, скажи открыто, неволить не буду.

За долгие годы жизни в Константинополе Богдан привык и к хитрости, и к лести, и к витиеватости в словах. Правда не была в почете, и только в семье он отдыхал и от пустых слов, и от задних мыслей. К этому давно привык, и теперь грубая, как удар по лбу, правда, сказанная киевским князем, поставила его в тупик.
- Прости, князь. Дай подумать.
- Что же, думай, не тороплю.

Князю своему Бориславу Богдан был обязан всем и никогда об этом не забывал. Без него не получил бы он в жены Леонию, а оказался бы в плену, как все остальные. Без него не стал бы изучать греческий и не познакомился бы с епископом Феодосием, и не познал бы веру Христовую. Без его приданого не стал бы он тем, кем есть теперь: богатым, уважаемым жителем Константинополя. Но князь киевский прав и в другом: византийцем стал Богдан за двадцать лет, хоть и корни русские, хоть и говорит до сих пор по-русски со своими соплеменниками. Как же тут можно: одно забыть, а другое принять?

Наутро он сказал князю Аскольду так:
- Не могу я, княже, допустить, чтобы рать твоя вошла в Константинополь. Много крови будет, а у меня там семья и родня, и соседи, и друзья, и город этот не чужой мне. Князя Борислава в монастыре на островах в Мраморном море ищи. Но если дашь слово, что не зайдешь за стены города, даже если ни одного воина на башнях не будет, и ворота перед тобой распахнут, тогда помогу я тебе.
- Даю слово, - молвил Аскольд. 
- Тогда слушай. Сигнальные маяки обращены на юг, с Эвксинского Понта не ждут угрозы, так что проведешь свои корабли незаметно. Готовится война с халифатом Аббасидов. Я думаю, в скорости император Михаил поведет армию и флот на арабов. Иди со своей дружиной к Олешью и жди там от меня знака.
- Спасибо, Богдан. За русов и за отца моего спасибо. А слово свое я сдержу.

---------------------------------------------------------

Аскольд и Дир собирали войско. Наместником в Киеве князь оставил своего тестя Ольму.


В начале мая в Олешье двести варяжских кораблей, что привел с собой Аскольд, и его восьмитысячная рать объединились с дружиной русов и ста восьмидесятью ладьями, что вывел царь из Тмутаракани. Русь варяжская и русь тмутараканская соединились.

Спустя месяц в числе других купеческих судов, что останавливались в Олешье, бросил якорь корабль, и сошедший с его палубы молодой человек направился прямиком к царскому дворцу. Его пропустили беспрепятственно. Это был старший сын Богдана Ждан, и привез он известие о том, что византийский император Михаил во главе армии и флота выступил в поход.

Через неделю русский флот вышел в море. Было решено, что двести кораблей возьмут в осаду Царьград, а остальные ладьи Аскольд поведет к Принцевым островам.

На закате 18 июня 860-го года двести русских судов причалили к берегам Босфора.




      (продолжение следует)