Записки суперпозиционного животного 21

ЗАПИСКИ СУПЕРПОЗИЦИОННОГО ЖИВОТНОГО. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ: ОБЫЧНЫЙ ЧЕТВЕРГ, ИЛИ КУДА ОНИ ЕДУТ В СЕМЬ УТРА?
Часть первая: УТРЕННЯЯ СИМФОНИЯ В ТРИОЛЬНОМ РАЗМЕРЕ
Четверг начался, как и положено четвергу, - с чувства глубокой экзистенциальной ошибки. Понедельник - это ясно: старт, пока ещё свежа ложь о новых начинаниях. Вторник - инерция. Среда - маленькая победа над серединой. Пятница - предвкушение. Суббота и воскресенье - священны и не подлежат обсуждению. А вот четверг… Четверг - это день, когда понимаешь, что неделя затянулась, сил нет, до финиша далеко, а все твои планы уже в понедельник оказались неподъемными как упавшее дерево в лесу.
Я наблюдал. Своё тёплое место на подоконнике главного входа я считал идеальной точкой для этого.
Ровно в 6:45 институт издал первый звук. Не скрип и не гул, а чпок. Это щёлкнул старый электромагнитный замок на чёрном входе - том, что со двора. Чпок - и через три секунды дверь отворилась, впустив в полумрак коридора первый луч утреннего солнца и тётю Марусю.
Она входила не как человек, а как стихия. В одной руке - авоська, битком набитая таинственными свёртками, в другой - ведро с таким видом, будто это не ведро, а знамя, которое она несёт на штурм цитадели скверны. Её лицо было сосредоточено и прекрасно в своей непреклонности.
- Опять нагадили, - провозгласила она пустому коридору, снимая платок. - Ночь прошла, а они, небось, опять понаделали своих экспи.. тьфу.. криментов где ни попадя. Словно дети малые.
Она имела в виду учёных. Для неё все они были невменяемыми детьми, которых надо кормить, убирать за ними и изредка бить веником по мягкому месту для вразумления.
Я проследовал за ней, как тень. Утренний ритуал был священнодействием.
6:50. В подсобке зашипел чайник - старый, весь в известковом налёте, как сталактит. Тётя Маруся достала из авоськи свёрток. Это был бутерброд. Не просто бутерброд, а археологический артефакт. Хлеб, масло, колбаса, потом слой масла, потом ещё хлеб. Она развернула его, положила на газету и принялась пить чай, глядя в стену с видом полководца перед битвой.
Я вздрогнул. Оказалось, это у неё в кармане зазвонил телефон-раскладушка. Она поймала его на середине второго звонка.
- Нет, ещё не убрала. Только пришла. Кто? А, этот… лысый с усами из пятой? Ну, он вчера опять за мусоропровод ползал курить. Говорила ему – кури на улице! Не слушает. Ладно, потом перезвоню, надо мыть.
Она отключилась и, встретив мой взгляд, пояснила:
- Это Любка с третьего этажа. Она каждый день в семь утра едет куда-то. А как не спросишь, говорит, что уже едет домой. Куда она едет в семь утра? Загадка.
Я согласно мотнул головой. Да, загадка. Одна из многих.
7:15. В институт пришёл первый учёный. Это был не Персиков и не Виталий, а какой-то вечно мрачный биохимик с пятого этажа, которого тётя Маруся звала «Кислый». Он прошёл, не поднимая глаз, бормоча под нос: «…не катализируется, чёрт возьми, почему не катализируется…» Он нёс с собой сумку-холодильник, от которой пахло чем-то безжизненно-органическим. Загадка номер два: куда деваются все те пробирки с серой жидкостью, что он приносит? Их никто никогда не видел на выходе.
7:30. Пришла первая бабка. Не тётя Маруся, а другая. Из соседнего дома. Она зачем-то каждый четверг приходила в институт, поднималась на второй этаж, стояла там у окна ровно десять минут, смотрела на двор, вздыхала и уходила. Тётя Маруся, встретив её в коридоре, кивала:
- Здравствуйте, Марфа Семёновна.
- Здравствуйте, Мария Игнатьевна. - пауза. - Листья желтеют.
- Ага. Осень на носу.
- Да уж…
И они расходились. Листья желтели с марта. Это была их еженедельная мистерия.
Часть вторая: ДНЕВНОЙ АТОМ И ЕГО ОБОЛОЧКИ
К 9:00 институт наполнился людьми. Он ожил, загудел, зашуршал бумагами, зашипел кофеварками. Я совершил свой первый обход.
Кабинет Персикова. Профессор уже сидел за столом. Перед ним стояли три чашки. В одной - остывший кофе. Во второй - чай. В третьей - вода. Он поочерёдно отпивал из каждой, не глядя, словно проводил сравнительный анализ жидкостей на предмет содержания вдохновения. На доске была с понедельника нестёртая формула. Персиков смотрел на неё с таким выражением, будто это не формула, а бывшая возлюбленная, которая его бросила. Он вздохнул и написал рядом: «А если честно?»
Я прилёг на диван. Он через десять минут обернулся.
- А, Барсик. Скажи мне как кот: можно ли доверять мирозданию, которое так упрямо скрывает свои тайны?
Я благоразумно промолчал. Он принял это за мудрость.
Лаборатория Виталия. Виталик уже был в состоянии управляемой паники. Он составлял отчёт. Отчёт представлял из себя три столбика: «Сделано», «Не сделано», «Непонятно, что это». Столбик «Непонятно» был самым длинным. Виталий ел печенье «Юбилейное», крошки от которого падали прямо на клавиатуру. Он их не замечал. Он был поглощён попыткой вспомнить, что означала аббревиатура «ПНК-7» в его же прошлогодних записях. Загадка номер три: куда деваются все эти печенюшные крошки? Под его столом должно было быть уже месторождение.
Коридор. Здесь, возле автомата с кофе, происходил ежедневный ритуал. Два аспиранта, Лена и Игорь, стояли и делали вид, что случайно встретились.
- Привет. Кофе?
- Да, пожалуй. Только без сахара.
- Я тоже без.
Они брали кофе, стояли, молча смотрели в пол, потом Игорь говорил:
- Ну, я пойду, спектры ждут.
- А меня - бактерии.
Они расходились. Это длилось почти год. Все в институте, включая тётю Марусю и меня, знали, что они влюблены друг в друга. Все, кроме них самих.
Обеденный перерыв был кульминацией абсурда. В столовой собирались все. Профессор Персиков неизменно брал котлету с гречей и компот. И неизменно говорил: «А помните, двадцать лет назад были котлеты.. фарш с хлебом?» Ему кивали. Котлеты, разумеется, были та же самые.
Виталий пытался есть и читать соцсети одновременно, в результате ронял телефон в тарелку с супом. Стабильно пару раз в месяц. Уже полгода как минимум.
А за соседним столом две лаборантки вели диалог, который, я уверен, шёл с момента создания института.
- Я вчера сериал смотрела.
- Какой?
- Да один. Там она его любила, а он её нет. Потом она уехала, а он понял, что любит.
- И что?
- Да ничего. Умерла в конце от неизвестной болезни.
- А, такой. Я тоже смотрела. Грустный.
- Да. А печёнка сегодня жёсткая.
- Да уж.
Я сидел под столом и ждал вкусняшки. Моя философия в этот момент была проста: если мироздание - сложная конструкция, то кусок сосиски на полу - её неоспоримый и вкусный элемент.
Часть третья: ВЕЧЕРНИЕ ТЕНИ И РАЗГОВОР В ПОДВАЛЕ
К пяти вечера институт начинал выдыхать. Усталость висела в воздухе, смешиваясь с запахом пыли, озона и несбывшихся надежд. Учёные потихоньку расходились, оставляя на столах чашки с недопитым чаем, горы бумаг и ощущение незавершённости.
Я спустился в подвал. Здесь пахло по-другому: холодным металлом, пылью и тем странным, чистым запахом вероятности, который исходил от Гоши.
Он лежал на своём привычном месте. Его пергаментные крылья были сложены, а синеватое свечение пульсировало ровно, почти механически. Он не спал. Он вычислял что-то. Его глаза-линзы были прикрыты, но я чувствовал, как вокруг него дрожит воздух - не от движения, а от сложных, невидимых глазу операций с самой тканью реальности.
Я прилёг рядом, касаясь боком его прохладной чешуи. Он не открыл глаз, но его «голос» прозвучал у меня в голове, тихий и отстранённый:
- Ты наблюдал за ними. Весь день.
- Да, - мысленно ответил я. - Это моя работа. Они смешные. Предсказуемые в своей непредсказуемости. Сегодня Виталий уронил телефон в суп. Опять.
Гоша не ответил. Пульсация его свечения слегка изменила ритм. В этом была тень былой заинтересованности, но теперь - окрашенная снисхождением.
- Они повторяют одни и те же действия. Как алгоритмы с ошибкой в цикле. Ты видел, как тот человек у окна… «Кислый»? Он прошёл утром с сумкой. Вечером он вышел без неё. Но содержание сумки не изменило ни одной переменной в его вероятностном поле. Он нёс пустоту. Или нёс что-то, что не имеет веса для этого мира.
Я задумался. Действительно, куда девалась та серая жидкость?
- Может, он её просто вылил?
- Возможно. Но зачем тогда носить? Ритуал. Как и всё, что они делают. Ритуал для успокоения. Чтобы создать иллюзию цели.
В его словах не было прежнего любопытства. Была констатация. Холодный анализ. Мне стало неуютно.
- А вот те два… Лена и Игорь. Они любят друг друга. Но не говорят. Это тоже ритуал?
Гоша наконец приоткрыл один глаз. Рубиновый свет скользнул по мне.
- Да. Очень энергозатратный и неэффективный. Они тратят кванты энергии, время, создают сложные эмоциональные поля… ради чего? Чтобы не изменить состояние системы. Они стремятся сохранить неопределённость. Как твой ящик. Только их ящик - их отношения. И им страшно его открыть. Потому что тогда ритуал закончится. А нового они не придумали.
Он говорил так, будто разбирал неработающий механизм. Без злобы. Без сожаления. С лёгким недоумением.
- А разве не в этом красота? - попробовал я возразить. - В ожидании? В дрожи перед открыванием?
- Красота - понятие для наблюдателя. Я анализирую эффективность. Их ритуал не ведёт ни к размножению, ни к кооперации, ни к открытию. Он ведёт к стагнации. К энтропии. Это… красиво, как падающий лист. Но лист падает, чтобы стать частью почвы. А они просто падают. Без цели.
Мы помолчали. Сверху доносились звуки уборки - тётя Маруся вытирала пыль с ящика Шрёдингера, ворча под нос.
- Тётя Маруся, - сказал я. - Она каждое утро приходит и воюет с грязью. Это её ритуал?
На лице Гоши (если у дракона может быть лицо) промелькнуло нечто вроде слабой улыбки.
- Её ритуал имеет цель. Поддержание локального порядка в системе хаоса. Она - обратная связь. Сдерживающий фактор. Без неё система (институт) расползётся в хлам за неделю. Она важна. Как фермент.
- А профессор? Его три чашки?
- Попытка найти внешний источник вдохновения, когда внутренний иссяк. Неэффективно, но безвредно.
Я подошёл и ткнулся лбом в его прохладную чешую, как делал раньше, когда он был меньше. Он не отстранился, но и не ответил на ласку. Его внимание было где-то далеко.
- Гоша, - тихо сказал я. - Ты… ты перестал играть в пыль.
Он помедлил.
- Пыль - это хаотическое движение частиц. Я понял его законы. Мне стало неинтересно. Теперь я изучаю законы движения… всего. Структуру Ствола. Как он гнётся. Где тонко.
В его голосе прозвучала та самая нота, от которой у меня сжалось сердце. Не злонамеренность. Интерес. Холодный, всепоглощающий интерес хирурга к анатомии.
- И что? Нашёл тонкие места?
- Да, - просто ответил он. - Много. И одно - прямо над нами. Очень интересное.
Больше он ничего не сказал. Он снова закрыл глаза, погрузившись в свои вычисления. Я лежал рядом, слушая, как тётя Маруся наверху гремит вёдрами, и думал о том, что «обычный четверг» - это и есть та самая ветвь, та самая ткань Ствола, которую Гоша теперь изучает как инженерный проект. И мне вдруг страшно захотелось, чтобы этот четверг, со всей его бессмысленной, повторяющейся, трогательной глупостью, длился вечно. Потому что альтернатива - это когда кто-то решает, что пора вносить в проект «эффективные» изменения.
Часть четвёртая: ТИШИНА И ОДНА ЗВЕЗДА
Когда стемнело, и тётя Маруся, хлопнув дверью, ушла со своим знаменем-ведром, институт погрузился в тишину. Не абсолютную - гудели серверы, капала вода в дальнем кране, скрипели старые паркетные доски, остывая.
Я вышел на крышу. Воздух был чист и прохладен. Город светился внизу миллионами окон - таких же ящиков, в каждом из которых шла своя маленькая драма с котлетами, невысказанной любовью и телефонами в супе.
На востоке, низко над горизонтом, загорелась одна яркая звезда. Или планета. Не важно. Она была одна. И она знала своё место.
Я думал о ритуалах. О бабке, которая едет «домой» в семь утра. О «Кислом» и его таинственной сумке. О Лене и Игоре. О трёх чашках Персикова. О печенюшных крошках Виталия.
Это был не хаос. Это был узор. Сложный, бессмысленный, прекрасный узор жизни в Стволе. И этот узор держался не на законах Кроны и не на силе Корней. Он держался на этой самой повторяющейся, упрямой, смешной верности своим маленьким абсурдам.
А в подвале подо мной дракон вычислял точки напряжения в этом узоре.
Я громко мурлыкал, чтобы заглушить тишину и собственные мысли. Мурлыканье - тоже ритуал. Очень древний. И, наверное, с точки зрения высшей эффективности - совершенно бесполезный.
Но он грел.
Наблюдение: Иногда кажется, что весь мир - это огромный, плохо написанный код, полный бессмысленных циклов и зависших процессов. И самое мудрое - это найти в нём тёплое место и смотреть, как он глючит, попивая виртуальный чай. А самое опасное - это захотеть его переписать. Потому что даже в самом глупом, самом зацикленном коде может жить что-то драгоценное. Что-то, что знает, куда ездят бабки в семь утра, и считает это важным.
P.S. На следующее утро, в пятницу, Виталий снова уронил телефон. Но на этот раз не в суп, а в чашку с кофе профессора Персикова. Профессор не стал ругаться. Он вздохнул, вытащил телефон, вытер его обшлагом халата и сказал: «Виталий, вы неисправимы. Как и этот мир. И, знаете, я этому почему-то рад». Виталий покраснел и прошептал: «Извините, Аркадий Васильевич». А я под столом нашёл целую, нетронутую печенюшку. Маленькая победа. Их нужно ценить.