Жизнь без авось. Рассказ 35. Одинокий праздник

 Одинокий праздник

Марк Абрамович Гинзбург, инженер — механик с тридцатилетним стажем, а ныне — житель небольшого городка под Дюссельдорфом, проснулся в субботу с непривычным ощущением внутреннего трепета. В Киеве такие даты, как шестидесятилетие, отмечались с размахом, от которого потом еще неделю гудели ноги у хозяек и слегка побаливали головы у самых стойких гостей. Юбилей в его понимании всегда был не просто сухой цифрой в паспорте, а неким торжественным подведением итогов, выходом на финишную прямую, когда критически важно собрать вокруг себя всех, кто был рядом, и доказать самому себе: ты не один в этом огромном, холодном мире.

Переезд в Германию в самом конце девяностых вымыл из его жизни многих близких людей. Кто-то осел в Хайфе, привыкая к вечному солнцу, кто-то растворился в каменных джунглях Бруклина, а Марк, поддавшись на уговоры своей покойной ныне Софочки, выбрал немецкий порядок, тишину и социальную защищенность. Порядок он получил в избытке, но вместе с ним пришла и пугающая, почти стерильная тишина европейских пригородов, где даже шум дождя порой казался регламентированным по времени и громкости.

Подготовка к юбилею началась за добрый месяц. Марк Абрамович, верный старым привычкам широкой души, решил устроить настоящий «пир на весь мир». Он специально дождался вечера субботы, чтобы праздник начался после исхода Шаббата. Хоть он и не был глубоко верующим человеком, но определенные традиции сидели в нем крепко: суббота — для тишины, а вот праздник нужно начинать, когда на небе появятся первые звезды.

Он арендовал небольшой общественный зал в «Gemeindehaus» (1), закупил в русском магазине икру, шпроты, три вида колбасы, маринованные маслята и несколько бутылок хорошей водки. Соседям по лестничной клетке, коллегам из небольшой мастерской, где он подрабатывал консультантом, и случайным знакомым из местной еврейской общины он сообщал о грядущем торжестве просто, широко и совершенно по-свойски.

— Приходите в субботу к восьми вечера, как только закончится Шаббат! — говорил он, сияя глазами. — Будет настоящий стол, будет музыка, будем праздновать мой юбилей! Жду абсолютно всех.

Он сознательно не рассылал официальных открыток с просьбой подтвердить присутствие. В его представлении это было чем-то лишним, бюрократическим и даже слегка оскорбительным для настоящей дружбы. Разве нужно формальное, отпечатанное на принтере приглашение, чтобы прийти к старому товарищу на рюмку водки с хрустящим огурцом? Разве искренняя человеческая радость нуждается в печатях, штампах и предварительных уведомлениях? Он свято верил в магию старого доброго «сарафанного радио» и в ту самую силу гостеприимства, которая когда-то объединяла целые коммунальные квартиры.

Субботним поздним вечером арендованный зал сиял чистотой. На длинных столах, накрытых белоснежными накрахмаленными скатертями, теснились тарелки. Марк лично резал прозрачные, почти светящиеся ломтики сала — «для души», как он называл этот привезенный контрабандой деликатес, — и любовно раскладывал маринованные грибочки, посыпая их мелко нарезанным луком. В углу на тумбочке негромко хрипел старый магнитофон, изрыгая звуки одесских песен его молодости.

В восемь часов тяжелая дверь наконец скрипнула. В зал вошли супруги Майер — Ганс и Хельга, бывшие коллеги Марка по проектному бюро. Они были единственными, кто за неделю до этого прислал короткую, сухую записку по почте: «Мы подтверждаем свое присутствие».

— С днем рождения, Марк! — торжественно произнес Ганс, протягивая юбиляру небольшую, очень аккуратно упакованную в серую бумагу коробочку с набором садовых инструментов. — Ты выглядишь очень бодро для своего почтенного возраста. Поздравляем.

— Проходите, проходите скорее, дорогие, присаживайтесь! — Марк почти силой усадил их во главе длинного, пока еще совершенно пустого стола. — Сейчас вот все соберутся, и начнем по-настоящему. Ганс, тебе сразу налить или подождем первого тоста?

— О, нет, Марк, — вежливо и немного натянуто улыбнулся Ганс, демонстративно взглянув на свои наручные часы. — Мы зашли только на час, максимум на полтора. У нас в половине десятого запланирован просмотр документального фильма о миграции птиц по телевизору. Мы не можем себе позволить задерживаться дольше.

Марк Абрамович замер с тяжелой бутылкой в руке. Его охватило легкое, неприятное недоумение, которое он, впрочем, поспешил отогнать привычной бодростью.

— Какой еще фильм, Ганс? Птицы никуда не улетят без вас! Сегодня же такой повод, юбилей! Нужно сидеть до утра!

Но Хельга уже аккуратно разложила на своей тарелке крошечный, почти микроскопический кусочек колбасы и начала медленно, методично его пережевывать, словно совершала ответственный лабораторный эксперимент. Они завели неспешный разговор о превратностях погоды, о неуклонном росте цен на отопление и о новых правилах сортировки пластикового мусора, которые ввели в их районе. Марк суетился вокруг них, подливал сок, постоянно заглядывал в темное окно, ожидая увидеть там свет фар и толпу шумных, веселых гостей, паркующих свои машины.

Прошло полчаса. Тяжелая дверь больше не открывалась, и лишь сквозняк иногда шевелил тяжелые шторы.

— А где же все остальные люди? — наконец прямо спросила Хельга, обводя недоуменным взглядом бесконечные ряды пустых стульев. — Ты звал кого-то еще, Марк? Нам казалось, это камерный ужин.

— Конечно! — почти воскликнул Марк, чувствуя, как где-то под сердцем начинает зарождаться липкий и холодный комок тревоги. — Я сказал абсолютно всем в мастерской. Сказал Берману из нашей общины, сказал соседям по дому, даже почтальону намекнул... Все улыбались, кивали, обещали подумать!

Ганс и Хельга обменялись коротким, едва заметным взглядом. В их глазах не было ни капли сочувствия — только легкое, вежливое недоумение, которое граничило с плохо скрываемой жалостью.

— Но Марк, — мягко и наставнически произнес Ганс. — Ты ведь так и не прислал официальный «Einladung» (2) с четкой просьбой о «R;ckmeldung» (3). Понимаешь, люди в этой стране просто не могут планировать свое личное время на основе короткого устного разговора в коридоре или на бегу. У каждого взрослого человека есть свой «Terminkalender» (4). Если ты не получил от них письменного подтверждения, это автоматически означает, что люди не придут. Это логично и правильно.

— Логично? — переспросил Марк, чувствуя, как голос начинает дрожать. — Логично не прийти к человеку, который от всей души открыл для тебя двери и накрыл этот стол? У нас в Киеве...

Он внезапно осекся. Слово «Киев» в этом пустом зале прозвучало как название какой-то далекой, давно погибшей и мифической планеты, законы физики и морали которой совершенно не действовали в этом стерильном, предсказуемом пространстве. Там, в той его прошлой жизни, на один только запах жареной курицы и звуки первого тоста мог сбежаться весь подъезд. Там не нужно было за месяц вперед согласовывать визит в электронном календаре, чтобы просто выпить рюмку за здоровье соседа.

В девять пятнадцать Майеры синхронно встали со своих мест.

— Огромное спасибо за угощение, Марк. Все было очень вкусно и необычно. Нам пора идти, фильм начинается ровно через пятнадцать минут, мы не любим пропускать начало.

Они ушли, оставив после себя лишь легкий запах дорогого одеколона и звенящую, почти осязаемую пустоту. Марк Абрамович остался один. Он медленно опустился на стул, который еще хранил тепло тела Ганса, и тупо посмотрел на огромный поднос с бутербродами. На него смотрели десятки черных глазков маслин, и в каждом из них, как в кривом зеркале, отражалось его собственное, выкристаллизовавшееся одиночество.

Он вдруг с поразительной остротой почувствовал всю абсурдность происходящего. Весь этот «Mishegas» (5) — его наивная попытка пересадить старое, могучее дерево с глубокими корнями в чужую, выжженную формализмом и правилами почву. Он строил этот вечер на фундаменте душевного порыва, а наткнулся на глухую железобетонную стену планирования и личных границ.

— Эх, Софочка, — негромко прошептал он в пустоту зала. — Ты бы сейчас точно сказала, что я старый, неисправимый дурак.

Он медленно встал, подошел к магнитофону и нажатием одной кнопки оборвал хриплый голос певца. В зале воцарилась такая тишина, что стало отчетливо слышно, как тикают его старые наручные часы — подарок завода к двадцатипятилетию безупречной службы. Немецкая тишина была особенной. Она не была просто отсутствием звука; она была присутствием невидимых, но прочных границ. Здесь каждый человек представлял собой маленькую, хорошо укрепленную крепость с поднятым разводным мостом. И чтобы этот мост хоть на вечер опустили, нужно было отправить официальное прошение в трех экземплярах как минимум за две недели до предполагаемого визита.

Марк взял со стола запотевшую бутылку водки, налил себе полный лафитник и выпил его залпом, даже не потянувшись за закуской. Горло обожгло привычным огнем, и на короткую, призрачную секунду ему показалось, что он снова там, в маленькой, прокуренной кухоньке на Оболони. Там, где тесно, где дым стоит коромыслом и где так шумно от споров и смеха, что порой не слышно собственных мыслей. Но морок мгновенно рассеялся. Перед ним снова был безупречно чистый, пустой зал Gemeindehaus, выкрашенный в нейтральный, успокаивающий бежевый цвет.

Вдруг входная дверь снова осторожно приоткрылась. Марк невольно вздрогнул. На пороге стоял Фридрих, его пожилой сосед снизу, человек патологической, почти пугающей аккуратности, который всегда здоровался с Марком лишь коротким сухим кивком головы.

— Добрый вечер, господин Гинзбург, — произнес Фридрих, не решаясь переступить порог. — Я проходил мимо и увидел в окнах свет. Вы что-то празднуете в такой поздний час?

— Да, Фридрих. Сегодня мой юбилей. Шестьдесят лет. Заходи, присядь, выпей со мной хоть одну.

Фридрих заметно замялся на месте, нервно потирая сухие ладони.

— О, это крайне неожиданно, господин Гинзбург. У меня совершенно нет с собой подарка. И я, признаться, уже плотно поужинал дома. По правилам нашего общинного дома, после двадцати двух часов должна строго соблюдаться «Nachtruhe» (6). Я просто зашел напомнить, чтобы музыка не была слишком громкой, если вы планируете танцы.

Марк посмотрел на соседа и вдруг внезапно рассмеялся. Громко, до слез, до колик в животе. Это был горький смех человека, который в один миг осознал все правила игры, в которую он так отчаянно пытался играть, пользуясь старыми, замусоленными картами.

— Заходи, Фридрих! — сквозь смех и слезы крикнул он. — Музыки больше не будет, я обещаю. Будет только водка, икра и полная тишина. И никакой политики. Просто посиди со мной пять минут, не больше. Это ведь не слишком сильно нарушит твой безупречный распорядок?

Фридрих, видимо, чем-то тронутый этим странным, почти истерическим весельем соседа, нехотя переступил порог. Он сел на самый край стула, словно в любую секунду был готов сорваться и убежать обратно в свою крепость.

— Ровно пять минут, господин Гинзбург. Моя супруга уже ждет меня к традиционному вечернему чаю.

Они молча выпили по одной. Фридрих очень осторожно, кончиком языка попробовал шпроту, удивленно и недоверчиво подняв седые брови.

— Это... весьма специфический вкус. Рыба в копченом масле? Очень необычно для субботнего вечера.

— Это вкус моей юности, Фридрих. Это вкус того времени, когда мы в своей стране еще не знали страшного слова «Termin» (7).

— Я искренне не представляю, как можно полноценно жить без четкого плана, — честно признался немец, промокая губы салфеткой. — Отсутствие структуры порождает хаос. А хаос неизбежно ведет к депрессии и стрессу.

— А мы десятилетиями жили в этом хаосе и, представь себе, были по-своему счастливы, — ответил Марк, снова наполняя рюмки, несмотря на протестующий жест соседа. — Мы просто не планировали радость заранее. Она у нас случалась сама собой, как стихийное бедствие.

Фридрих ушел ровно через десять минут, оставив Марка в еще более глубоком и мрачном раздумье. Старик сидел, глядя на горы дорогой, нетронутой еды. Ему стало невыносимо жалко не тех денег, что были потрачены на этот пир, а той огромной энергии надежды, которую он вложил в каждую расставленную тарелку. Он окончательно понял, что его «культурный код», его вера в безусловную человеческую общность — это здесь не добродетель, а досадная, неудобная помеха.

В Германии одиночество не считалось бедой или проклятием; оно было своего рода формой социальной гигиены. Личное пространство здесь охранялось тщательнее и суровее, чем любая государственная граница. И его сегодняшняя попытка взломать это пространство своим шумным юбилеем выглядела в глазах местных жителей как милое, но крайне утомительное чудачество чужестранца.

Он начал медленно собирать еду. Пластиковые контейнеры, припасенные Софочкой когда-то «на всякий случай», теперь казались злой насмешкой судьбы. Он упаковывал колбасу, сыр, рыбу, отчетливо понимая, что будет доедать всё это в полном одиночестве всю следующую неделю, а может и две. Его жизнь окончательно превратилась в один бесконечный «Feierabend» (8) — то самое время после работы, которое по местным законам полагается проводить в абсолютном покое, но этот покой теперь душил его сильнее любого гнева.

Выходя из холодного зала и выключая за собой свет, Марк Абрамович Гинзбург в последний раз оглянулся на пустые столы. Он не чувствовал злости на этих людей. Только тихую, глубокую лирическую грусть, которая была похожа на серый осенний туман, стелющийся над Рейном. Он окончательно осознал, что переехал в страну, где абсолютно всё работает четко, как швейцарские часы, но эти часы умеют показывать только время, а не биение живого человеческого сердца.

Он шел домой по совершенно пустынной улице, тяжело неся в руках сумки с остатками своего неудавшегося праздника. Где-то там, в далеком Киеве, сейчас, наверное, тоже была глубокая субботняя ночь. Там кто-то громко смеялся под окнами, кто-то фальшиво пел песни под гитару, и кто-то обязательно заглянул бы к нему на огонек, просто потому что увидел свет в окне и почувствовал запах праздника.

— С днем рождения тебя, Марк, — совсем тихо, одними губами сказал он себе, открывая ключом дверь своего подъезда. — Теперь ты стал по-настоящему полноценным европейцем. У тебя есть четкий план, у тебя есть гарантированная тишина, и у тебя есть полный холодильник еды, которую тебе совершенно некому раздать.

Он вошел в свою темную квартиру, аккуратно поставил сумки на кухонный пол и сел в старое кресло, даже не включая свет. За окном мирно спала Германия — правильная, предсказуемая, безопасная и бесконечно далекая от его широкой, неприкаянной и всё еще тоскующей души.

Примечания:
Gemeindehaus (нем.) — Гемейндехаус — общественный дом, помещение для собраний общины.

Einladung (нем.) — Айнладунг — приглашение.

R;ckmeldung (нем.) — Рюкмельдунг — обратная связь, официальное подтверждение.

Terminkalender (нем.) — Терминкалендер — календарь встреч, ежедневник.

Mishegas (идиш) — Мишегас — безумие, вздор, абсурд.

Nachtruhe (нем.) — Нахтруэ — ночной покой, время тишины.

Termin (нем.) — Термин — назначенная встреча, строго зафиксированное время.

Feierabend (нем.) — Файерабенд — время отдыха после работы, завершение дел.