От Рождества до Покрова

(Из книги ЛЕСКОВКА)


Под Рождество каждая половица нашего старенького до-мишки, каждая занавеска на окошке, где меж рам дозре-вают подмёрзшие рябиновые гроздья, каждая крошечная, но уютная, словно бабушкина душегрейка, комнатка, напитывается смолистым сосновым духом.
Отец загодя, с утра, становится на широкие охотничьи лыжи, затыкает топор за солдатский ремень, подпоясы-вающий собачий тулуп. Подламывая корочку хрусткого наста, идёт через игинское поле в Хильмечки – ближайшую рощу. К обеду притаскивает на липовых салазках, справленных для хозяйских дел, сосну. Размашистую, под потолок. Приносит из амбара заготовленное ещё по осени на Жёлтом ведро песка. Сосёнку устанавливаем в горни-це на самом видном месте.
Ледышки и снег обтаивают, хвоя разомлевает в тепле и источает такой аромат, что завороженный происходя-щим кот Патефон выгибает спину и замирает на пороге. Принюхивается, а потом – боком, боком пробирается зна-комиться с новой пушистой жиличкой.
Отец спускается в погреб и возвращается с ящиком си-напа. Это особые яблоки, отборные, рождественские. За-вёрнуты в бумагу, пересыпаны ржаной соломой. Дожда-лись своего часу.
К палочке привязываю прочным, хитрым узлом нитку и украшаю жёлтыми, с румяными бочками, синапками сосну. Шишки оборачиваю припасённой за год шокола-дочной фольгой.
Пахнет клеем, гуашью. Маленький братишка перепач-кан красками с головы до пят. Колечки гирлянд, сугробы ваты, ливень серебристого дождика, стаи замысловатых легкокрылых снежинок…
– Принимайте с пылу, с жару, – мама вносит большу-щее блюдо. Золотистая гора печенья: зверюшки, звёздоч-ки, ёлки, сказочные герои – свойские игрушки из нашей печки. Духовитая сдоба не даёт покоя коту, устроившему-ся под сосной на куче ваты. Он подбирается и уносит-таки пухленькую белочку.
– Пока не затвердели, продевай цыганской иголкой те-сёмочки, – командует мама.
Развешиваю украшенные помадкой-глазурью пече-нюшки на колючих лапах.
Ароматы сосны, синапа, ванили кружат голову. К ним примешивается запах плавящегося воска. Потрескивают свечи, пощёлкивают на кухне берёзовые полешки. Скри-пят под окнами валенки, распахиваются промёрзшие сенные двери. С каляным морозным духом вваливаются ряженые. Шутят-дурачатся, распевают старые-престарые песни. Рассыпают по хате овёс, приговаривают: «Роди, Боже, жить, пшеницу, всяку пашницу».
Братишка прячется за мамин подол, боится размалё-ванной, с пеньковой бородой, «козы». Из-под её выверну-того наизнанку овчинного тулупа выглядывают стёган-ные в ёлочку приметные бурки деда Зуба. «Коза» склоня-ется к маленькому Андрюше, запускает руку в карман и вынимает горсть ирисок.
– Коза-дереза! – пыхтит мальчишка, но от конфет не отказывается.
– Угощайтесь, гости дорогие! – мама выставляет при-готовленные вкусности.
Ряженые ссыпают сласти-угощенья в огромный мешок и, поблагодарив хозяев, пожелав им светлого Рождества, выкатываются в сенцы. А мы подбираем просыпанное зерно и храним его до весны.
Укладываюсь в горнице у разряженной сосны, чтобы не проспать праздник. В окно глядится яркая-преяркая Рож-дественская звезда, и я уплываю навстречу ей по густым смолистым волнам.
;
* * *

Что означает фраза «ломать косарецкого», для меня и в детстве было тайной, и до сих пор остаётся непонятным. На Крещенье зять в нашей деревне едет к тёще ломать этого самого косарецкого.
За несколько дней до праздника в кухне ко вбитому в потолок кольцу подвешивают гуся. На пол расстилают холстину, и мама с бабушкой щиплют птицу. Пух ложится на табуретки, на стол, на загнетку и сундук. Ресницы, бро-ви и волосы женщин становятся белыми-белыми. По до-му, будто в форточку намело, порхают пушинки.
Железным крюком надёргивает дедушка в стогу за ам-баром вязанку соломы и, когда тушку выносят на двор, разводит костёр. На большие вилы укладывает ощипан-ного гуся и палит на огне. Пахнет горелым пером, пу-шинки на гусе тают, словно снег, а дедушка знай повора-чивает птицу то одним, то другим боком. Пламя слизыва-ет пух и перья, гусь лоснится от вытопленного жира. Ба-бушка забирает его на кухню, добела натирает отрубями, гремит чугунками. А дедушка старается над очередным гуськом.
Спустя пару часов сквозь приоткрытую дверь на улицу выползает такой дух, что у меня текут слюнки, словно у соседского кутёнка Мухтара. Я бросаю салазки и спешу в хату.
– Проголодалась, поди, на морозе? – торопится под-кормить бабушка, – бульонцу гусиного съешь-ка, голуб-ка, – мясу-то ещё томиться и томиться.
Только к вечеру поспевает долгожданный холодец. Мама помогает бабушке его разбирать, а я кручусь рядом: то лапку погрызть дадут, то кусочек печёночки обломится. Пока женщины стряпают, я уж и сыта.
Может, зять приезжает к тёще на Крещенье не коса-рецкого ломать, а просто духовитый холодец есть? – раз-мышляю я, укладываясь на печке с объевшимся котейкой Патефоном.
Наступает Крещенское утро. Дедушка ещё вчера, про-бравшись сквозь прибрежные лозняки, на Крому, вырубил во льду Иордань – двухметровый крест. Церковь на По-повке давным-давно взорвали, водички святой взять не-откуда. В Крещенский Сочельник берёт бабушка воду из Иордани и кропит ею скот, хлев, дом и двор. А на само Крещенье мы отправляемся умываться на реку. Набираем водицы у ключей на весь год. Когда бы не пробовала я Крещенскую воду, хоть в июльскую жару, кажется мне, пахнет она январскими сугробами да метелями. Ледяная, аж дух захватывает.

* * *

Сколько себя помню – под Сретенье всегда метёт, ку-ролесит, будто старается зима на прощанье такого наво-ротить, чтоб запомнили её надолго. В такой вьюжный день я и родилась. Предпраздничная, значит.
На Сретенье – успокаивается, любо-дорого поглядеть за окно – тишь да благодать. Солнце лупастит, на весну перелом. Середина февраля, а весна рядом бродит.
В хату со двора, чтоб не подмёрзли, приносят новорож-денных козлят. От них пахнет парным. Кухня пропитыва-ется козьим духом.
Просыпаюсь поутру и чувствую: бабушка стряпает на завтрак омлет из молозева – первого коровьего молока. Значит, дождалась она таки, ночью отелилась Зорька. Бе-гу в хлев. Уже обсохший, чёрненький с белой звёздочкой во весь крутой лоб, бычок мукает навстречу, взбрыкивает и прячется за опавшие мамкины бока. В честь ли моего Дня Рождения, по случаю ли появления на свет Зорьки-ного Маврика, в кормушке настоящее лакомство – июнь-ское сенцо с разнотравья.
– Не сено, а чай. Хоть в самоваре заваривай, – улыба-ется дедушка, зашедший взглянуть на телёночка.
Копаюсь в хоботной плетушке. Собираю праздничный букет – сухие кукушкины слёзки, иван-чай, лисохвост, клубника луговая (даже с ягодками!), чуть поблёкшие ва-сильки и целая охапка ромашек. Закрываю глаза, приню-хиваюсь: букет дышит летом, Ярочкиным логом, сеноко-сом.
Днём на припёке взопревает навоз. Из-под сарая, от гречишной соломы тянет мёдом. Или кажется? Может, просто хочется тепла, и я тороплюсь почувствовать ещё неощутимые запахи?
Порывом ветра доносит от сирени, что за верандой, тонкую-тонкую, горечь побуревших почек. Чудится еле уловимый терпкий аромат пробуждающихся вешних со-ков.
На улицу из кухонной форточки вслед растолстевшему за зиму Патефону вышмыгивает запах поспевших тык-венных пирогов-гарбузят. Мама манит из окна перепач-канной в муке рукой.
– Помоги-ка стол накрыть да за Андрюшей под горку сбегай. Укатался, наверно, валенки не стащишь.
Пьём чай. Наш фирменный: липа, мята, зверобой да щепоть земляничного цвета. Вспоминаем, уплетая пиро-ги, как растили для них духовитые медовые тыквы. Вы-махали громадные. В сентябре отец с трудом погрузил на телегу да перевёз дозревать под сарай.


* * *

За неделю до Великого поста днями напролёт рычит маслобойка, разливается по кринкам, густеет сметана. Топится масло. В дуршлаги откидывается творог, выкаты-вается снежными шарами из марли на кухонный стол. Отец собственноручно, никому не доверяя, варит сыр: долго бьёт масло, творог и яйца в ведёрной круглой ма-китре, следуя каким-то замысловатым прадедовским ре-цептам.
Сырная неделя – широкая Масленица. Кот лоснится от постоянного облизывания вкуснющих остатков, на столе не переводятся рыба, масло, молоко, яйца и сыр.
Накануне, вечером, с появлением первых звёзд, ба-бушка идёт к колодцу и потихоньку, чтобы никто не слы-шал, просит месяц заглянуть в кухонное окошко, осветить опару да подуть на неё. Бабушка ставит опару на чистей-шем снегу, собранном на дальних огородах, пришептыва-ет: «Месяц ты, месяц, золотые твои рожки, загляни в окошко, подуй на опару».
Дрожжевой дух бродит по дому, пьянит и дурманит.
– Отнеси-ка, Таня, блинчик на поветь, да гляди, чтоб Патефон не стащил, – подаёт мне бабушка первый блин, – на помин усопших.
Несу горячий с пылу с жару блинок на улицу и слышу бабушкину присказку.
– Честные родители наши, вот для вашей душки бли-нок.
Бабуля напекает целую стопу тонюсеньких дырчатых блинов. Поедаем одним махом.
– Блин – не клин, живота не расколет, – подшучивает дедушка.
На другой день к печке заступает мама. Она жарит ма-ленькие пышные оладушки. К ним подаёт прибережённое к Маслене любимое лакомство – земляничное варенье. Кубаны с томлёным молоком опорожняются быстро под мамины оладьи.
Отец запрягает Воронка, и мы отправляемся под Гнез-дилово на кулачки. Отведав кучу блинов, поднакопив си-лушки, местные мужички пытают её в кулачных боях, хо-дят стенка на стенку, деревня на деревню.
Вечером – катанье с горок на санках, костры, и опять – блины, блины. С рыбой, с мёдом, с сыром, с творогом… Гречневые и пшеничные, кукурузные и овсяные, на лю-бой вкус. И каждый день непременно другие.
Заканчивается Масленица. Патефон подбирает недо-еденные блины. Мама обходит дом, вымывает подокон-ники и половицы уксусной водой – выгоняет масленый дух. Пахнет кислым. Начинается Великий пост.
;
* * *

Сходят снега, после первого тёплого дождичка проклё-вывается робкая зелень. Мимо тополя не пройдёшь: ды-шишь не надышишься пахучей клейковиной, не насмот-ришься, глаз радуют крошечные листики.
Из корзинки высаживаю на лужок желтопузиков – гу-сяток. Беру тёплый, махонький комочек, солнечный, словно одуванчик. Подношу к щеке – и пахнет одуванчи-ком.
По лознякам ползут длинные мохнатые гусеницы, кишмя кишат. Присматриваюсь: да это цветы. Ива цветёт. А запах!.. Вжикают, облётываются первые пчёлы. Наго-лодались за зиму, будоражат их весенние ароматы.
Припекает. Мама выкатывает из чулана квасную кад-ку. Заправляет первый квас – с мятой, с изюмом.
Во время Великого Поста начинается работа на земле. Чтобы поддержать семью, придумывает мама постные вкусности-разности.
А что тут мудрить? Рыжики, например, и в праздник, и в будень – одно объеденье. Мама жарит картошку на ко-нопляном масле (запах к соседям за забор идёт), рыжики посыпает мелконарубленным чесноком. За уши не оття-нешь!
Как уж умудряется она капусту засаливать – до самой Пасхи хрусткая. Ешь и ещё хочется.
Особая гордость отца – мочёная антоновка. Разломишь яблочко – белое, сахарное, духовитое.
А на Благовещенье, когда «и птица гнезда не вьёт, и девица косы не плетёт», приносит дедушка с прудка, что у старой мельницы, десяток – другой краснопёрок. В саду, на собственноручно слаженной печурке коптит их на яб-лоневых веточках.
Обрезая сад, собирает поленницу, даже хмызник от яб-лонь и вишен не выбрасывает, складывает под сарай. Что на копченье пригодится, что в печи в холода сгорит, напитает хату ароматным садовым духом.
– На Благовещенье работать не след, – считает дедуш-ка, – кукушка завет нарушила, вот и скитается теперь без родного гнезда, Господь наказал. Детей по чужим гнёз-дам раскидывает.
Сидеть, сложа руки, весь большой весенний день он не выдерживает, поэтому и приловчился на рыбалку ходить.
Бабушка на Благовещенье пережигает соль в печи, до-бавляет в тесто, печёт большие хлеба – «бяшки», угоща-ет ими скотину от всевозможных хворей. Ставит образок в закром с яровым зерном, приговаривает:

Мать Божья!
Гавриил-архангел!
Благословите,
Благословите,
Нас урожаем благословите:
Овсом да рожью,
Ячменём, пшеницей
И всякого жита сторицей!

На восходе выносит отец клетку с синицами во двор, даёт нам с братом по птице, чтобы выпустили на волю.
День-деньской подкарауливает кот диких горлинок, слетающихся покормиться к куриной кормушке. От Пате-фона пахнет свежей рыбой, на морде сверкают серебри-стые чешуйки.
Вдоль стёжки, от клёна до ворот, натянута верёвка. По-лощется свежевыстиранное бельё. Вчера затеяла мама большую стирку, весь день колотила вальком на омуте. От подсохших занавесок и покрывал тянет свежестью, реч-кой. А клеверный стог в углу двора задышал, подсыхая после первого дождика, парной мякиной.


;
* * *

В Чистый четверг с утра бабушка готовит кринки и ма-хотки. В печке томится молоко, откидывается творог, со-бираются в узелочки яйца. Под Светлое воскресенье идём с ней к одиноким и хворым, несём угощения к празднику. Бабушка разливает по пузырёчкам какое-то благовонное снадобье, которое накануне варила под шёпот молитв. Может быть, в нём и не хватает всех компонентов, но она уверенно называет его «миро» и одаривает в Великий четверг односельчан. А ещё – пережигает спозаранку в печи соль с квасною гущей.
– Осквернил её Иуда-предатель, надобно очистить, – растолковывает бабуля.
Хранит в коробочке на Божничке и лечит ею от все-возможных болезней. Запах и свойства этой соли особые, и называется она Великочетверговая.
Хата к этому дню пахнет чистотой. Вымыты окна и по-лы, развешены праздничные занавески, из сундука выну-та пасхальная скатерть: по домотканому льняному полю вышиты мелкие крестики, а по уголкам – ХВ. Она дышит прошлогодней пасхой и свечами.
В кухне стоит крутой луковый дух – мама красит насто-ем из шелухи десятков пять яиц. Несколько, смочив, об-валивает в пшёнке, помещает в тугой марлевый мешо-чек. Весёлые яйца «в крапку» раздарит в Велик день ма-леньким крестникам.
Отец топит баню. Вечером смываем грехи, паримся берёзовым веничком, на голышики плещем мятным ква-сом.
– Теперь можно и Велик день встречать, – замечает бабушка, расчёсывая сполоснутые травяным взваром, во-лосы.


* * *

В правом ящике резного буфета и сейчас могу наощупь сыскать холщовый мешочек. В нём испокон веку хранит-ся деревянная пасочница. Потемневшая от времени, с небольшой выщерблинкой по верхнему краю. На боках резные витиеватые буквы. Как только бабуля к ней прика-сается, начинается священнодейство. Это случается раз в году – в пятницу перед самым большим праздником.
Накануне бабушка не ложится спать. Стоит в Красном углу и читает. С первыми петухами, обрядившись в све-жий передник, убирает штапельным платочком волосы.
Выскоблив ещё на неделе стол, в большой с мелкими розанами таз выкладывает из-под трёхсуточного гнёта тугие плюшки белоснежного творога. Кисловатый запах его смешивается с запахом ванили, размоченного изюма. Липовой с прорезью ложечкой выкладывает она в тесто дышащий донником мёд. Совсем чуть-чуть, «коли пере-борщить – потечёт пасха, не собрать». Долго размешива-ет-соединяет. Наконец, вкуснющей массой заполняет па-сочницу, поверх выкладывает изюмом православный кре-стик, освящает. А чтобы пасха укрепилась, затвердела, выносит до вечера на холод, в подвал.
И только теперь растапливает печь. Наступает черёд куличам. Из эмалированного ведра выпирает пушистой шапкой тесто. Бабуля обминает его ещё разок, добавляет изюмцу, маслица, яичек, сахарку и чего-то такого, отчего у меня на печке сосёд под ложечкой, и я вскакиваю ни свет ни заря стащить горсточку ненашенских сластей, об-лизать ложки-миски из-под взбитых белков, поковырять ложечкой в махотке с зернистым засахаренным мёдом.
Часа через два бабуля вынимает куличи из протоплен-ной по особому случаю вишнёвым хворостом печи. По-верх румяной сдобы толстым жгутом выпирает крест и маленькие буковки хв и вв. Белки молочными реками стекают по бокам, искрятся на весёлом апрельском сол-нышке, заглядывающим в оконце справиться, готова ли хозяйка ко встречи Пасхи.
Бабушка кропит куличики святой водицей, что хранит-ся у неё для особых случаев за образком Анны Кашин-ской. В сенцах приготовлен стол. Выносим куличи, при-крываем полотенцем – доходить.
Бегаю мимо, принюхиваюсь. И опять кажется мне, нынче куличи лучше прежних: и душистее, и пышнее, и краше.
Пасох и куличиков хватает на всю Святую неделю. До самой Красной горки стоит в хате и во дворе дух Светлого праздника.


* * *

С первыми летними радостями – Троицей и Духовым днём связаны самые яркие, самые душистые воспомина-ния.
Природа утопает в цвету. Зелень ещё молода и свежа. С утра бабушка связывает в пучок четыре травки: зорю, калуфер, мяту и кадило. В середину ставит большую Тро-ицкую свечу и поджигает её свечкой, привезённой для неё кем-то от Гроба Господня.
Травы, соприкасаясь с огнём, источают благовония. Бабуля заканчивает молиться, убирает обожжённые сте-бельки в резной ларчик и хранит для лечения разных бо-лезней. Свеча же прячется в дальний угол (разыскивает-ся лишь для того, чтобы дать в руки умирающему).
Хата разряжена спозаранку, что девка на выданье. Пахнет цветочным сенцом: отец окосил Мишкин бугор. Притащил хоботную охапку лютиков, колокольчиков да кашки. Полы устланы цветами. Стол накрыт весёлой ска-тертью, расшитой синеглазыми васильками, пшеничны-ми колосками да молочными ромашками. Красиво и ра-достно.
Повсюду берёзовые косицы. В сенцах тоже благоухают травы. Тут и мимоза нашенских оврагов – прогорклая по-лынь, и лесная затворница – душица, и дикая мята-мелисса, и терпкий любимец ребятни – анис.
А за окнами – липы в цвету. Тихий летний вечер. Ещё сильнее раздушиваются в палисаде махровые жасмины. Кремовые пионы приманивают своим колдовским арома-том десятки изумрудных светлячков, охочих до их вкус-нющего клейкого лакомства.
Чуден и прекрасен твой мир, Господи! Век бы сидеть на лавочке у крылечка, слушать перещёлк неумолчного со-ловья, дышать не надышаться дедовой махровой черёму-хой, купаться в ароматах резеды и притулившихся в те-нёчке под кряжестой дулькой заблудших когда-то из Ярочкина леска белоснежных ландышей, сдув к противо-положному краю пушистую пену, пить прямо из ведёрка пахнущее Зорькой парное…


* * *

Природа, предчувствуя неминучие холода, в середине июня торопится жить в полную силу. В ночь на Ивана Ку-пала поспевает большинство целебных трав.
Бабуля ходит по вечерней заре и, различая в сумерках лишь по ароматам нужные травки, собирает их целую плетушку. Поутру связывает пучками и развешивает в полумраке на амбарном чердаке, «на вольном духу». Тут же подсыхают пахучие связки белых да подберёзовиков, проветриваются какие-то душистые коренья.
Из молодых сосновых шишек варим на сурепочном меду снадобье-варенье. Скольких на деревне поднимает бабуля своими микстурами от простуд! Пахнет смолой. Забористый сосновый дух пробирается во все уголки нашей кухоньки, ползёт за ворота.
В теньке под сиренью усаживаемся перебирать луговую землянику. Ягоды переспели, аж вишнёвые. Нюхаю вы-крашенные земляникой ладони. Что за дух! Пахнет ле-сом, землёй, летом, солнцем, июньскими грозами, чем-то очень любимым, знакомым с раннего детства.
А бабуля тем временем толкует о том, что солнце в этот день выезжает из своих чертогов на трёх конях: се-ребряном, золотом и бриллиантовом. Пляшет «Русскую», рассыпает в небесах огненные звёзды и едет к супругу месяцу.
Видать, она взаправду во всё это верит, если вечером на Ивана Купала, запалив во дворе костёр, сжигает на нём дедушкину рубашку, в которой лежал он хворый прошлую зиму, «чтоб болесть не возвернулась». Потом идёт в дом, молится у иконки Иоанна Крестителя, чтобы зло в эту ночь не смогло причинить вреда нашей деревне.


* * *

Не менее богатый на ароматы август. На него прихо-дятся три Спаса.
Самый первый – «Спас на воде», «медовым» называ-ют. Отец говорит, что с этого дня пчёлы перестают носить взяток с цветов.
Последний раз качаем мёд. С разнотравья: с донника, с душицы, с переспевших летних цветов. В беседке, где жужжит медогонка, воздух пропитан густым медовым ду-хом. От отца пахнет дымом и вощиной. От переполнен-ных баков тянет лугом.
Девятнадцатого августа – «Спас на горе» – Преобра-жение Господне, или Яблочный Спас.
Под сучья в саду ставим подпорки. Яровые яблоньки и груши гнутся от созревших плодов. Вороха медовки и бе-лого налива. Пипин-шафран просвечивается насквозь, видны карие семечки. Тряхнёшь яблоком у уха – семечки звенят, понюхаешь – и есть жалко. Яблоки падают, бьют-ся в крошево. Прожорливые осы зундящим скопом нава-ливаются на переспевшие плоды, выгрызают мясистые дюшесы и дули, оставляя в них глубокие дырочки.
Третий Спас – «полотняный» – следует за днём Успе-нья, в самом конце августа.
Из раннего детства припоминается в углу горницы огромный стан. Бабушка ткала половики, покрывала и тонкие скатёрные-полотенечные ткани. До сих пор сте-лятся на печку её домотканые постилки, ещё в ходу за-машные рушники.
В нашей местности третий Спас называют ещё «орехо-вым». В эту пору подходит в Горонях и в Плоцком лещи-на. Весь неработный люд пускается за орехами. Рассти-лают вокруг куста холстинку и трясут ветки, обивают оре-хи. Набрав пудовичок, усаживаются на опушке. Чистят-лущат, откидывают «молоньёвые». Домой принесут, на печь, на камешки сушить-жарить под постилки рассып-лют. В сказке принцесса спать на горошине не могла, а у нас ребятня на орехах год напролёт дрыхнет и хоть бы что. Подсыхают орешки – по хатам щёлк идёт. И пахнет лесом, лещинкой.


* * *

А уж в пору Бабьего лета дня не пройдёт, чтобы мы с отцом в лесу не отметились. Руки от грибов чёрные, ме-сяц не отмываются. Опята, маслята, рыжики! Для каждо-го гриба свой черёд. У каждого свой аромат.
Входишь поутру в Хильмечки и чувствуешь: воздух распирает от терпкого хвойного духа, замешанного на гу-стом грибном запахе. Средь рыжей палой хвои россыпь крупнющих тёмно-коричневых бусин-маслят. Тут же, только наклонись, подними лапник – яркие блюдца мо-лочных рыжиков. По берёзовым да по дубовым пням гранки тонконогих веснушчатых опёнок.
Потянет опавшим листом, спелым грибом. Задышат овраги прелью, дохнёт с огородов костром, печёной кар-тошкой. А там, глядишь: засеменит дробный ситничек, рассопливятся дороги, а вскорости и морозец почуешь.


* * *

Пора справлять Покров, Зазимки по-нашему.
На дворе кучи подваленных берёз. Отец и дедушка во-зят их на Буянке из лесу. Пилят на раскатайки-кругляши. В доме слышны тугие удары колуна, звонкие щелчки лё-гонького топорика. Под сараем под самую крышу вырас-тает белоснежная поленница. Двор затапливает берёзо-вый аромат. Над трубой поплясывает лёгонький дымок – мама стряпает пироги к празднику. С чем только не при-думает! Но вкуснее всех – с капустой. Вчера занесли её с улицы. Дозревала на дворе. Пощипали морозцы, забеле-ла, подоспела. Целый день рубил её отец в деревянном корыте. Всем хватило работы: тёрли морковку, резали яб-локи, грызли сахарные кочерыжки. В середину бочонка целиком уложили дробные кочанчики. Посыпали души-стым тмином. От бочонка ещё не пахнет, как зимой, кис-лым, а капустно-морковно-яблочный сок, в котором уто-нул гнёт-голышек, кажется самым вкусным напитком на свете.
В другой кадушке, перестлав ржаной соломой, залив ключевой водой, замачиваем антоновку. Целый месяц стояли под моей кроватью ящики с яблоками. Проснусь ночью – как пахнет! – не удержусь, опущу руку, нащупаю самое лучшее и схрумкаю.
Бабушка входит в кухню, придерживает передник, наполненный полосатым штрифелем. Надкусываю яб-лочко – хрусткий запах поздней осени. Штрифелина гладкая, блестящая, внутри – розовая-прерозовая.
Бабушка усаживается перед окном передохнуть, раз-мышляет.
– Журавлей не слыхать, спровадились до Покрова. Знать, зима ляжет ранняя да студёная…
А мама накрывает на стол. Покров – последний боль-шой праздник в году. Сытный, вкусный. По первому снежку закололи кабанчика – тушится печёнка, пошипы-вают зажаристые шкварки. Грузди, источая ароматы укропа, зарылись в листья смородины и хрена, разлеглись на блюде, словно недельные поросята. А рядом – лупас-тые пельмени. Мама любит пошутить над домашними и в один из них вместо мяса заворачивает какой-нибудь сюр-приз: школьный ластик или кусочек морковки. И я с не-терпением ожидаю, кому же на этот раз посчастливится. На вид все пельмешки одинаковы: перепачканы чуть кисловатой сметаной, пахнут молотым перчиком, посы-паны какими-то бабушкиными духовитыми травками. Из чулана дедушка приносит бутылочку калиновки. С про-шлого года. Нынешняя ещё не готовилась.
Ляжет потвёрже наст, ударят покрепче морозы – по-едем в Плоцкий за ягодой-калиной. На Святках настря-паем с нею пирогов-ватрушек, наварим душистого варе-нья, наготовим вкуснющего квасу-морсу. Как же без ка-лины? Без неё, без терпкого её вкуса-запаха и год не за-вершится.
Повяжем пучками, подвесим за наличник снегирей приманивать. И станем дожидаться Рождества: смолистой сосны, душистого маминого печенья, аромата переспелых синапок.





од Рождество каждая половица нашего старенького до-мишки, каждая занавеска на окошке, где меж рам дозре-вают подмёрзшие рябиновые гроздья, каждая крошечная, но уютная, словно бабушкина душегрейка, комнатка, напитывается смолистым сосновым духом.
Отец загодя, с утра, становится на широкие охотничьи лыжи, затыкает топор за солдатский ремень, подпоясы-вающий собачий тулуп. Подламывая корочку хрусткого наста, идёт через игинское поле в Хильмечки – ближай-шую рощу. К обеду притаскивает на липовых салазках, справленных для хозяйских дел, сосну. Размашистую, под потолок. Приносит из амбара заготовленное ещё по осени на Жёлтом ведро песка. Сосёнку устанавливаем в горни-це на самом видном месте.
Ледышки и снег обтаивают, хвоя разомлевает в тепле и источает такой аромат, что завороженный происходя-щим кот Патефон выгибает спину и замирает на пороге. Принюхивается, а потом – боком, боком пробирается зна-комиться с новой пушистой жиличкой.
Отец спускается в погреб и возвращается с ящиком си-напа. Это особые яблоки, отборные, рождественские. За-вёрнуты в бумагу, пересыпаны ржаной соломой. Дожда-лись своего часу.
К палочке привязываю прочным, хитрым узлом нитку и украшаю жёлтыми, с румяными бочками, синапками сосну. Шишки оборачиваю припасённой за год шокола-дочной фольгой.
Пахнет клеем, гуашью. Маленький братишка перепач-кан красками с головы до пят. Колечки гирлянд, сугробы ваты, ливень серебристого дождика, стаи замысловатых легкокрылых снежинок…
– Принимайте с пылу, с жару, – мама вносит большу-щее блюдо. Золотистая гора печенья: зверюшки, звёздоч-ки, ёлки, сказочные герои – свойские игрушки из нашей печки. Духовитая сдоба не даёт покоя коту, устроившему-ся под сосной на куче ваты. Он подбирается и уносит-таки пухленькую белочку.
– Пока не затвердели, продевай цыганской иголкой те-сёмочки, – командует мама.
Развешиваю украшенные помадкой-глазурью пече-нюшки на колючих лапах.
Ароматы сосны, синапа, ванили кружат голову. К ним примешивается запах плавящегося воска. Потрескивают свечи, пощёлкивают на кухне берёзовые полешки. Скри-пят под окнами валенки, распахиваются промёрзшие сенные двери. С каляным морозным духом вваливаются ряженые. Шутят-дурачатся, распевают старые-престарые песни. Рассыпают по хате овёс, приговаривают: «Роди, Боже, жить, пшеницу, всяку пашницу».
Братишка прячется за мамин подол, боится размалё-ванной, с пеньковой бородой, «козы». Из-под её выверну-того наизнанку овчинного тулупа выглядывают стёган-ные в ёлочку приметные бурки деда Зуба. «Коза» склоня-ется к маленькому Андрюше, запускает руку в карман и вынимает горсть ирисок.
– Коза-дереза! – пыхтит мальчишка, но от конфет не отказывается.
– Угощайтесь, гости дорогие! – мама выставляет при-готовленные вкусности.
Ряженые ссыпают сласти-угощенья в огромный мешок и, поблагодарив хозяев, пожелав им светлого Рождества, выкатываются в сенцы. А мы подбираем просыпанное зерно и храним его до весны.
Укладываюсь в горнице у разряженной сосны, чтобы не проспать праздник. В окно глядится яркая-преяркая Рож-дественская звезда, и я уплываю навстречу ей по густым смолистым волнам.
;
* * *

Что означает фраза «ломать косарецкого», для меня и в детстве было тайной, и до сих пор остаётся непонятным. На Крещенье зять в нашей деревне едет к тёще ломать этого самого косарецкого.
За несколько дней до праздника в кухне ко вбитому в потолок кольцу подвешивают гуся. На пол расстилают холстину, и мама с бабушкой щиплют птицу. Пух ложится на табуретки, на стол, на загнетку и сундук. Ресницы, бро-ви и волосы женщин становятся белыми-белыми. По до-му, будто в форточку намело, порхают пушинки.
Железным крюком надёргивает дедушка в стогу за ам-баром вязанку соломы и, когда тушку выносят на двор, разводит костёр. На большие вилы укладывает ощипан-ного гуся и палит на огне. Пахнет горелым пером, пу-шинки на гусе тают, словно снег, а дедушка знай повора-чивает птицу то одним, то другим боком. Пламя слизыва-ет пух и перья, гусь лоснится от вытопленного жира. Ба-бушка забирает его на кухню, добела натирает отрубями, гремит чугунками. А дедушка старается над очередным гуськом.
Спустя пару часов сквозь приоткрытую дверь на улицу выползает такой дух, что у меня текут слюнки, словно у соседского кутёнка Мухтара. Я бросаю салазки и спешу в хату.
– Проголодалась, поди, на морозе? – торопится под-кормить бабушка, – бульонцу гусиного съешь-ка, голуб-ка, – мясу-то ещё томиться и томиться.
Только к вечеру поспевает долгожданный холодец. Мама помогает бабушке его разбирать, а я кручусь рядом: то лапку погрызть дадут, то кусочек печёночки обломится. Пока женщины стряпают, я уж и сыта.
Может, зять приезжает к тёще на Крещенье не коса-рецкого ломать, а просто духовитый холодец есть? – раз-мышляю я, укладываясь на печке с объевшимся котейкой Патефоном.
Наступает Крещенское утро. Дедушка ещё вчера, про-бравшись сквозь прибрежные лозняки, на Крому, вырубил во льду Иордань – двухметровый крест. Церковь на По-повке давным-давно взорвали, водички святой взять не-откуда. В Крещенский Сочельник берёт бабушка воду из Иордани и кропит ею скот, хлев, дом и двор. А на само Крещенье мы отправляемся умываться на реку. Набираем водицы у ключей на весь год. Когда бы не пробовала я Крещенскую воду, хоть в июльскую жару, кажется мне, пахнет она январскими сугробами да метелями. Ледяная, аж дух захватывает.

* * *

Сколько себя помню – под Сретенье всегда метёт, ку-ролесит, будто старается зима на прощанье такого наво-ротить, чтоб запомнили её надолго. В такой вьюжный день я и родилась. Предпраздничная, значит.
На Сретенье – успокаивается, любо-дорого поглядеть за окно – тишь да благодать. Солнце лупастит, на весну перелом. Середина февраля, а весна рядом бродит.
В хату со двора, чтоб не подмёрзли, приносят новорож-денных козлят. От них пахнет парным. Кухня пропитыва-ется козьим духом.
Просыпаюсь поутру и чувствую: бабушка стряпает на завтрак омлет из молозева – первого коровьего молока. Значит, дождалась она таки, ночью отелилась Зорька. Бе-гу в хлев. Уже обсохший, чёрненький с белой звёздочкой во весь крутой лоб, бычок мукает навстречу, взбрыкивает и прячется за опавшие мамкины бока. В честь ли моего Дня Рождения, по случаю ли появления на свет Зорьки-ного Маврика, в кормушке настоящее лакомство – июнь-ское сенцо с разнотравья.
– Не сено, а чай. Хоть в самоваре заваривай, – улыба-ется дедушка, зашедший взглянуть на телёночка.
Копаюсь в хоботной плетушке. Собираю праздничный букет – сухие кукушкины слёзки, иван-чай, лисохвост, клубника луговая (даже с ягодками!), чуть поблёкшие ва-сильки и целая охапка ромашек. Закрываю глаза, приню-хиваюсь: букет дышит летом, Ярочкиным логом, сеноко-сом.
Днём на припёке взопревает навоз. Из-под сарая, от гречишной соломы тянет мёдом. Или кажется? Может, просто хочется тепла, и я тороплюсь почувствовать ещё неощутимые запахи?
Порывом ветра доносит от сирени, что за верандой, тонкую-тонкую, горечь побуревших почек. Чудится еле уловимый терпкий аромат пробуждающихся вешних со-ков.
На улицу из кухонной форточки вслед растолстевшему за зиму Патефону вышмыгивает запах поспевших тык-венных пирогов-гарбузят. Мама манит из окна перепач-канной в муке рукой.
– Помоги-ка стол накрыть да за Андрюшей под горку сбегай. Укатался, наверно, валенки не стащишь.
Пьём чай. Наш фирменный: липа, мята, зверобой да щепоть земляничного цвета. Вспоминаем, уплетая пиро-ги, как растили для них духовитые медовые тыквы. Вы-махали громадные. В сентябре отец с трудом погрузил на телегу да перевёз дозревать под сарай.


* * *

За неделю до Великого поста днями напролёт рычит маслобойка, разливается по кринкам, густеет сметана. Топится масло. В дуршлаги откидывается творог, выкаты-вается снежными шарами из марли на кухонный стол. Отец собственноручно, никому не доверяя, варит сыр: долго бьёт масло, творог и яйца в ведёрной круглой ма-китре, следуя каким-то замысловатым прадедовским ре-цептам.
Сырная неделя – широкая Масленица. Кот лоснится от постоянного облизывания вкуснющих остатков, на столе не переводятся рыба, масло, молоко, яйца и сыр.
Накануне, вечером, с появлением первых звёзд, ба-бушка идёт к колодцу и потихоньку, чтобы никто не слы-шал, просит месяц заглянуть в кухонное окошко, осветить опару да подуть на неё. Бабушка ставит опару на чистей-шем снегу, собранном на дальних огородах, пришептыва-ет: «Месяц ты, месяц, золотые твои рожки, загляни в окошко, подуй на опару».
Дрожжевой дух бродит по дому, пьянит и дурманит.
– Отнеси-ка, Таня, блинчик на поветь, да гляди, чтоб Патефон не стащил, – подаёт мне бабушка первый блин, – на помин усопших.
Несу горячий с пылу с жару блинок на улицу и слышу бабушкину присказку.
– Честные родители наши, вот для вашей душки бли-нок.
Бабуля напекает целую стопу тонюсеньких дырчатых блинов. Поедаем одним махом.
– Блин – не клин, живота не расколет, – подшучивает дедушка.
На другой день к печке заступает мама. Она жарит ма-ленькие пышные оладушки. К ним подаёт прибережённое к Маслене любимое лакомство – земляничное варенье. Кубаны с томлёным молоком опорожняются быстро под мамины оладьи.
Отец запрягает Воронка, и мы отправляемся под Гнез-дилово на кулачки. Отведав кучу блинов, поднакопив си-лушки, местные мужички пытают её в кулачных боях, хо-дят стенка на стенку, деревня на деревню.
Вечером – катанье с горок на санках, костры, и опять – блины, блины. С рыбой, с мёдом, с сыром, с творогом… Гречневые и пшеничные, кукурузные и овсяные, на лю-бой вкус. И каждый день непременно другие.
Заканчивается Масленица. Патефон подбирает недо-еденные блины. Мама обходит дом, вымывает подокон-ники и половицы уксусной водой – выгоняет масленый дух. Пахнет кислым. Начинается Великий пост.
;
* * *

Сходят снега, после первого тёплого дождичка проклё-вывается робкая зелень. Мимо тополя не пройдёшь: ды-шишь не надышишься пахучей клейковиной, не насмот-ришься, глаз радуют крошечные листики.
Из корзинки высаживаю на лужок желтопузиков – гу-сяток. Беру тёплый, махонький комочек, солнечный, словно одуванчик. Подношу к щеке – и пахнет одуванчи-ком.
По лознякам ползут длинные мохнатые гусеницы, кишмя кишат. Присматриваюсь: да это цветы. Ива цветёт. А запах!.. Вжикают, облётываются первые пчёлы. Наго-лодались за зиму, будоражат их весенние ароматы.
Припекает. Мама выкатывает из чулана квасную кад-ку. Заправляет первый квас – с мятой, с изюмом.
Во время Великого Поста начинается работа на земле. Чтобы поддержать семью, придумывает мама постные вкусности-разности.
А что тут мудрить? Рыжики, например, и в праздник, и в будень – одно объеденье. Мама жарит картошку на ко-нопляном масле (запах к соседям за забор идёт), рыжики посыпает мелконарубленным чесноком. За уши не оття-нешь!
Как уж умудряется она капусту засаливать – до самой Пасхи хрусткая. Ешь и ещё хочется.
Особая гордость отца – мочёная антоновка. Разломишь яблочко – белое, сахарное, духовитое.
А на Благовещенье, когда «и птица гнезда не вьёт, и девица косы не плетёт», приносит дедушка с прудка, что у старой мельницы, десяток – другой краснопёрок. В саду, на собственноручно слаженной печурке коптит их на яб-лоневых веточках.
Обрезая сад, собирает поленницу, даже хмызник от яб-лонь и вишен не выбрасывает, складывает под сарай. Что на копченье пригодится, что в печи в холода сгорит, напитает хату ароматным садовым духом.
– На Благовещенье работать не след, – считает дедуш-ка, – кукушка завет нарушила, вот и скитается теперь без родного гнезда, Господь наказал. Детей по чужим гнёз-дам раскидывает.
Сидеть, сложа руки, весь большой весенний день он не выдерживает, поэтому и приловчился на рыбалку ходить.
Бабушка на Благовещенье пережигает соль в печи, до-бавляет в тесто, печёт большие хлеба – «бяшки», угоща-ет ими скотину от всевозможных хворей. Ставит образок в закром с яровым зерном, приговаривает:

Мать Божья!
Гавриил-архангел!
Благословите,
Благословите,
Нас урожаем благословите:
Овсом да рожью,
Ячменём, пшеницей
И всякого жита сторицей!

На восходе выносит отец клетку с синицами во двор, даёт нам с братом по птице, чтобы выпустили на волю.
День-деньской подкарауливает кот диких горлинок, слетающихся покормиться к куриной кормушке. От Пате-фона пахнет свежей рыбой, на морде сверкают серебри-стые чешуйки.
Вдоль стёжки, от клёна до ворот, натянута верёвка. По-лощется свежевыстиранное бельё. Вчера затеяла мама большую стирку, весь день колотила вальком на омуте. От подсохших занавесок и покрывал тянет свежестью, реч-кой. А клеверный стог в углу двора задышал, подсыхая после первого дождика, парной мякиной.


;
* * *

В Чистый четверг с утра бабушка готовит кринки и ма-хотки. В печке томится молоко, откидывается творог, со-бираются в узелочки яйца. Под Светлое воскресенье идём с ней к одиноким и хворым, несём угощения к празднику. Бабушка разливает по пузырёчкам какое-то благовонное снадобье, которое накануне варила под шёпот молитв. Может быть, в нём и не хватает всех компонентов, но она уверенно называет его «миро» и одаривает в Великий четверг односельчан. А ещё – пережигает спозаранку в печи соль с квасною гущей.
– Осквернил её Иуда-предатель, надобно очистить, – растолковывает бабуля.
Хранит в коробочке на Божничке и лечит ею от все-возможных болезней. Запах и свойства этой соли особые, и называется она Великочетверговая.
Хата к этому дню пахнет чистотой. Вымыты окна и по-лы, развешены праздничные занавески, из сундука выну-та пасхальная скатерть: по домотканому льняному полю вышиты мелкие крестики, а по уголкам – ХВ. Она дышит прошлогодней пасхой и свечами.
В кухне стоит крутой луковый дух – мама красит насто-ем из шелухи десятков пять яиц. Несколько, смочив, об-валивает в пшёнке, помещает в тугой марлевый мешо-чек. Весёлые яйца «в крапку» раздарит в Велик день ма-леньким крестникам.
Отец топит баню. Вечером смываем грехи, паримся берёзовым веничком, на голышики плещем мятным ква-сом.
– Теперь можно и Велик день встречать, – замечает бабушка, расчёсывая сполоснутые травяным взваром, во-лосы.


* * *

В правом ящике резного буфета и сейчас могу наощупь сыскать холщовый мешочек. В нём испокон веку хранит-ся деревянная пасочница. Потемневшая от времени, с небольшой выщерблинкой по верхнему краю. На боках резные витиеватые буквы. Как только бабуля к ней прика-сается, начинается священнодейство. Это случается раз в году – в пятницу перед самым большим праздником.
Накануне бабушка не ложится спать. Стоит в Красном углу и читает. С первыми петухами, обрядившись в све-жий передник, убирает штапельным платочком волосы.
Выскоблив ещё на неделе стол, в большой с мелкими розанами таз выкладывает из-под трёхсуточного гнёта тугие плюшки белоснежного творога. Кисловатый запах его смешивается с запахом ванили, размоченного изюма. Липовой с прорезью ложечкой выкладывает она в тесто дышащий донником мёд. Совсем чуть-чуть, «коли пере-борщить – потечёт пасха, не собрать». Долго размешива-ет-соединяет. Наконец, вкуснющей массой заполняет па-сочницу, поверх выкладывает изюмом православный кре-стик, освящает. А чтобы пасха укрепилась, затвердела, выносит до вечера на холод, в подвал.
И только теперь растапливает печь. Наступает черёд куличам. Из эмалированного ведра выпирает пушистой шапкой тесто. Бабуля обминает его ещё разок, добавляет изюмцу, маслица, яичек, сахарку и чего-то такого, отчего у меня на печке сосёд под ложечкой, и я вскакиваю ни свет ни заря стащить горсточку ненашенских сластей, об-лизать ложки-миски из-под взбитых белков, поковырять ложечкой в махотке с зернистым засахаренным мёдом.
Часа через два бабуля вынимает куличи из протоплен-ной по особому случаю вишнёвым хворостом печи. По-верх румяной сдобы толстым жгутом выпирает крест и маленькие буковки хв и вв. Белки молочными реками стекают по бокам, искрятся на весёлом апрельском сол-нышке, заглядывающим в оконце справиться, готова ли хозяйка ко встречи Пасхи.
Бабушка кропит куличики святой водицей, что хранит-ся у неё для особых случаев за образком Анны Кашин-ской. В сенцах приготовлен стол. Выносим куличи, при-крываем полотенцем – доходить.
Бегаю мимо, принюхиваюсь. И опять кажется мне, нынче куличи лучше прежних: и душистее, и пышнее, и краше.
Пасох и куличиков хватает на всю Святую неделю. До самой Красной горки стоит в хате и во дворе дух Светлого праздника.


* * *

С первыми летними радостями – Троицей и Духовым днём связаны самые яркие, самые душистые воспомина-ния.
Природа утопает в цвету. Зелень ещё молода и свежа. С утра бабушка связывает в пучок четыре травки: зорю, калуфер, мяту и кадило. В середину ставит большую Тро-ицкую свечу и поджигает её свечкой, привезённой для неё кем-то от Гроба Господня.
Травы, соприкасаясь с огнём, источают благовония. Бабуля заканчивает молиться, убирает обожжённые сте-бельки в резной ларчик и хранит для лечения разных бо-лезней. Свеча же прячется в дальний угол (разыскивает-ся лишь для того, чтобы дать в руки умирающему).
Хата разряжена спозаранку, что девка на выданье. Пахнет цветочным сенцом: отец окосил Мишкин бугор. Притащил хоботную охапку лютиков, колокольчиков да кашки. Полы устланы цветами. Стол накрыт весёлой ска-тертью, расшитой синеглазыми васильками, пшеничны-ми колосками да молочными ромашками. Красиво и ра-достно.
Повсюду берёзовые косицы. В сенцах тоже благоухают травы. Тут и мимоза нашенских оврагов – прогорклая по-лынь, и лесная затворница – душица, и дикая мята-мелисса, и терпкий любимец ребятни – анис.
А за окнами – липы в цвету. Тихий летний вечер. Ещё сильнее раздушиваются в палисаде махровые жасмины. Кремовые пионы приманивают своим колдовским арома-том десятки изумрудных светлячков, охочих до их вкус-нющего клейкого лакомства.
Чуден и прекрасен твой мир, Господи! Век бы сидеть на лавочке у крылечка, слушать перещёлк неумолчного со-ловья, дышать не надышаться дедовой махровой черёму-хой, купаться в ароматах резеды и притулившихся в те-нёчке под кряжестой дулькой заблудших когда-то из Ярочкина леска белоснежных ландышей, сдув к противо-положному краю пушистую пену, пить прямо из ведёрка пахнущее Зорькой парное…


* * *

Природа, предчувствуя неминучие холода, в середине июня торопится жить в полную силу. В ночь на Ивана Ку-пала поспевает большинство целебных трав.
Бабуля ходит по вечерней заре и, различая в сумерках лишь по ароматам нужные травки, собирает их целую плетушку. Поутру связывает пучками и развешивает в полумраке на амбарном чердаке, «на вольном духу». Тут же подсыхают пахучие связки белых да подберёзовиков, проветриваются какие-то душистые коренья.
Из молодых сосновых шишек варим на сурепочном меду снадобье-варенье. Скольких на деревне поднимает бабуля своими микстурами от простуд! Пахнет смолой. Забористый сосновый дух пробирается во все уголки нашей кухоньки, ползёт за ворота.
В теньке под сиренью усаживаемся перебирать луговую землянику. Ягоды переспели, аж вишнёвые. Нюхаю вы-крашенные земляникой ладони. Что за дух! Пахнет ле-сом, землёй, летом, солнцем, июньскими грозами, чем-то очень любимым, знакомым с раннего детства.
А бабуля тем временем толкует о том, что солнце в этот день выезжает из своих чертогов на трёх конях: се-ребряном, золотом и бриллиантовом. Пляшет «Русскую», рассыпает в небесах огненные звёзды и едет к супругу месяцу.
Видать, она взаправду во всё это верит, если вечером на Ивана Купала, запалив во дворе костёр, сжигает на нём дедушкину рубашку, в которой лежал он хворый прошлую зиму, «чтоб болесть не возвернулась». Потом идёт в дом, молится у иконки Иоанна Крестителя, чтобы зло в эту ночь не смогло причинить вреда нашей деревне.


* * *

Не менее богатый на ароматы август. На него прихо-дятся три Спаса.
Самый первый – «Спас на воде», «медовым» называ-ют. Отец говорит, что с этого дня пчёлы перестают носить взяток с цветов.
Последний раз качаем мёд. С разнотравья: с донника, с душицы, с переспевших летних цветов. В беседке, где жужжит медогонка, воздух пропитан густым медовым ду-хом. От отца пахнет дымом и вощиной. От переполнен-ных баков тянет лугом.
Девятнадцатого августа – «Спас на горе» – Преобра-жение Господне, или Яблочный Спас.
Под сучья в саду ставим подпорки. Яровые яблоньки и груши гнутся от созревших плодов. Вороха медовки и бе-лого налива. Пипин-шафран просвечивается насквозь, видны карие семечки. Тряхнёшь яблоком у уха – семечки звенят, понюхаешь – и есть жалко. Яблоки падают, бьют-ся в крошево. Прожорливые осы зундящим скопом нава-ливаются на переспевшие плоды, выгрызают мясистые дюшесы и дули, оставляя в них глубокие дырочки.
Третий Спас – «полотняный» – следует за днём Успе-нья, в самом конце августа.
Из раннего детства припоминается в углу горницы огромный стан. Бабушка ткала половики, покрывала и тонкие скатёрные-полотенечные ткани. До сих пор сте-лятся на печку её домотканые постилки, ещё в ходу за-машные рушники.
В нашей местности третий Спас называют ещё «орехо-вым». В эту пору подходит в Горонях и в Плоцком лещи-на. Весь неработный люд пускается за орехами. Рассти-лают вокруг куста холстинку и трясут ветки, обивают оре-хи. Набрав пудовичок, усаживаются на опушке. Чистят-лущат, откидывают «молоньёвые». Домой принесут, на печь, на камешки сушить-жарить под постилки рассып-лют. В сказке принцесса спать на горошине не могла, а у нас ребятня на орехах год напролёт дрыхнет и хоть бы что. Подсыхают орешки – по хатам щёлк идёт. И пахнет лесом, лещинкой.


* * *

А уж в пору Бабьего лета дня не пройдёт, чтобы мы с отцом в лесу не отметились. Руки от грибов чёрные, ме-сяц не отмываются. Опята, маслята, рыжики! Для каждо-го гриба свой черёд. У каждого свой аромат.
Входишь поутру в Хильмечки и чувствуешь: воздух распирает от терпкого хвойного духа, замешанного на гу-стом грибном запахе. Средь рыжей палой хвои россыпь крупнющих тёмно-коричневых бусин-маслят. Тут же, только наклонись, подними лапник – яркие блюдца мо-лочных рыжиков. По берёзовым да по дубовым пням гранки тонконогих веснушчатых опёнок.
Потянет опавшим листом, спелым грибом. Задышат овраги прелью, дохнёт с огородов костром, печёной кар-тошкой. А там, глядишь: засеменит дробный ситничек, рассопливятся дороги, а вскорости и морозец почуешь.


* * *

Пора справлять Покров, Зазимки по-нашему.
На дворе кучи подваленных берёз. Отец и дедушка во-зят их на Буянке из лесу. Пилят на раскатайки-кругляши. В доме слышны тугие удары колуна, звонкие щелчки лё-гонького топорика. Под сараем под самую крышу вырас-тает белоснежная поленница. Двор затапливает берёзо-вый аромат. Над трубой поплясывает лёгонький дымок – мама стряпает пироги к празднику. С чем только не при-думает! Но вкуснее всех – с капустой. Вчера занесли её с улицы. Дозревала на дворе. Пощипали морозцы, забеле-ла, подоспела. Целый день рубил её отец в деревянном корыте. Всем хватило работы: тёрли морковку, резали яб-локи, грызли сахарные кочерыжки. В середину бочонка целиком уложили дробные кочанчики. Посыпали души-стым тмином. От бочонка ещё не пахнет, как зимой, кис-лым, а капустно-морковно-яблочный сок, в котором уто-нул гнёт-голышек, кажется самым вкусным напитком на свете.
В другой кадушке, перестлав ржаной соломой, залив ключевой водой, замачиваем антоновку. Целый месяц стояли под моей кроватью ящики с яблоками. Проснусь ночью – как пахнет! – не удержусь, опущу руку, нащупаю самое лучшее и схрумкаю.
Бабушка входит в кухню, придерживает передник, наполненный полосатым штрифелем. Надкусываю яб-лочко – хрусткий запах поздней осени. Штрифелина гладкая, блестящая, внутри – розовая-прерозовая.
Бабушка усаживается перед окном передохнуть, раз-мышляет.
– Журавлей не слыхать, спровадились до Покрова. Знать, зима ляжет ранняя да студёная…
А мама накрывает на стол. Покров – последний боль-шой праздник в году. Сытный, вкусный. По первому снежку закололи кабанчика – тушится печёнка, пошипы-вают зажаристые шкварки. Грузди, источая ароматы укропа, зарылись в листья смородины и хрена, разлеглись на блюде, словно недельные поросята. А рядом – лупас-тые пельмени. Мама любит пошутить над домашними и в один из них вместо мяса заворачивает какой-нибудь сюр-приз: школьный ластик или кусочек морковки. И я с не-терпением ожидаю, кому же на этот раз посчастливится. На вид все пельмешки одинаковы: перепачканы чуть кисловатой сметаной, пахнут молотым перчиком, посы-паны какими-то бабушкиными духовитыми травками. Из чулана дедушка приносит бутылочку калиновки. С про-шлого года. Нынешняя ещё не готовилась.
Ляжет потвёрже наст, ударят покрепче морозы – по-едем в Плоцкий за ягодой-калиной. На Святках настря-паем с нею пирогов-ватрушек, наварим душистого варе-нья, наготовим вкуснющего квасу-морсу. Как же без ка-лины? Без неё, без терпкого её вкуса-запаха и год не за-вершится.
Повяжем пучками, подвесим за наличник снегирей приманивать. И станем дожидаться Рождества: смолистой сосны, душистого маминого печенья, аромата переспелых синапок.