Умиралово

Бабка Маня уже и забыла, когда вся эта волокита началась. То, что у волокиты было начало, она знала точно. Еще она знала точно, что у волокиты будет конец. И еще она знала, что этой волокитой под названием - «Накопить на умиралово», занимаются все ее подруги, подруги подруг, знакомые, знакомые знакомых и даже те, кто в этой жизни жил совсем далеко от нее, то есть, в соседней области.
      Про «умиралово» бабка Маня первый раз в жизни услышала давно, еще будучи девочкой, когда случайно вошла в комнату дома, в котором они тогда жили. Она увидела тогда странную картину - ее бабушка, которую она безмерно любила, как-то странно согнувшись больной спиной, лезла под кушетку. Кушетка была большая, из массива  какого-то очень крепкого и красивого дерева, возможно, мореного дуба. По крайней мере, так иногда говорили знатоки, которые заходили к бабке в гости. Кушетка считалась украшением  комнаты и бабка Дуня часто, гладя Маню по голове, говорила:
      - Эта вещь, Маня, в нашей семье еще со времен царя-гороха, ее мне моя бабушка завещала. У нас тогда - в революцию все отобрали, а кушетку вынести не смогли, так как дед Архип, твой, Манечка, прадед, сильно хитер был и ножки кушетки из-под пола приколотил. Вот до чего хитер был. И, когда пришли у нас мебель отбирать, так эту кушетку от пола оторвать так и не смогли, - она гладила Манечку по  голове и доставала  какую-то замусоленную конфету из старого, пахнущего мокрой шерстью халата, подавала Манечке и говорила:
      - Вот на этой кушетке дед Архип и помер. - Потом долго молчала, шамкая беззубым ртом, чему-то очень грустно улыбалась, смотрела на кушетку и продолжала, - с этой кушетки и твоя мамка началась, ну это тебе еще рано знать, - и, тяжело вздохнув, отправляла Манечку в сад  погулять к большим кустам смородины.
      В  тот раз бабка Дуня почему-то совсем не стеснялась того, что случилось, хотя в понятиях нормальных людей бабка Дуня находилась в  весьма бестолковой позе. Она стояла на четвереньках и пыталась правой рукой что-то сделать с кушеткой, причем, не с кушеткой сверху, там где все сидят, а с кушеткой снизу, то есть, с тем местом, где обычно живут пауки и пыль. Бабка была увлечена этим процессом, слегка охала.  А Маня была удивлена тому, что та хочет сделать, и решилась спросить:
      - Бабушка, а зачем ты вот так на полу сидишь?
      Бабка Дуня вздрогнула, поняв, что ее застали за странным занятием, вытащила руку из-под кушетки, попыталась было развернуться к внучке, опять охнула, наконец, с трудом согнув ногу, смогла присесть на полу и очень тихо, только для себя и Мани, сказала:
      - Здесь у меня на «умиралово» заначка спрятана. - Она посмотрела на внучку очень внимательно и по-доброму, видимо, оценивая ее способность хранить семейные тайны, и добавила, - ты, если чо со мной случится, то мамке скажи, что вот здесь у меня все и лежит, - сказала и потом, наверно, минут пять вставала с пола, все время ойкая и ругаясь на старость, на погоду и на  власть, которая почему-то тоже во всем виновата.
      Маня тогда ничего не поняла,  но, так  как бабку Дуню она сильно любила, поняла, что стала свидетелем какого-то большого секрета, который дается только с возрастом, причем,  с возрастом не тем, что был у ее  мамки, и не тем,  что был у тетки Люси - старшей мамкиной сестры, а с тем возрастом, когда все уже знают, что ты бабка.
      Иногда летом, когда в их старом доме становилось тепло, и, когда дома никого не было, Маня очень осторожно опускалась на пол, ложилась на спину и, мелко перебирая ногами, заталкивала себя под кушетку. Она лежала там минут по пятнадцать и все смотрела на этот маленький кулечек из старых газет и думала: «Как это интересно - «умиралово». Иногда осторожно Маня трогала «умиралово» пальцем и ждала какой-то сказки, но сказки не случалось. «Умиралово» шуршало старой газетной бумагой и продолжало лежать.
      Года через три «если чо» с бабкой Дуней случилось, случилось неожиданно, прямо на кухне, когда она варила щи. Бабка вскрикнула и, схватившись за сердце, начала медленно оседать - сначала на стул, который стоял с ней рядом, а потом со стула, почему-то держась за стену, на пол. Маня все это увидела, она только что пришла из школы и в это время, сидя за столом, пыталась зеркальцем пускать солнечных зайчиков по стене. Мамка возилась в соседней комнате и ничего не слышала, так как в это время громко орало радио о чьих-то победах в соцсоревновании. Маня соскочила со стула, сильно испугавшись, и побежала  к мамке с  криком:
      - Там бабушка упала.
      К вечеру все закончилось. Все соседи уже знали, что бабка Дуня преставилась и лишь тихо о чем-то с мамкой шептались. Вдруг уже совсем поздно приехала мамкина сестра, тетка Люся, вся уреванная. Кинувшись мамке на шею, она долго рыдала. Потом они достали маленькую бутылку, налили  себе, выпили и тетка Люся сказала:
      - У меня вот только двадцать восемь рублей есть. На. - И она, вытащив из ридикюля мелкие купюры, осторожно положила их на стол.
      - Ой, Люся, а у меня до получки еще неделя и осталось вот только четырнадцать. Что теперь делать? Может, у Шаровых занять на пару месяцев. Ведь поминки надо, чтоб все по-человечески было.
      И мамка опять завыла.  Только Мане показалась, что завыла она не оттого, что бабка Дуня преставилась, а от того, что у нее всю жизнь не было денег. Тетка Люся сделала очень широкие глаза и, как бы отодвигая от себя чужие денежные проблемы, резко сказала:
      - Ты с мамкой жила, ты давай все и организуй, я тебе последнее отдала! Тебе вон дом останется! А я, как ушла  к Федору пятнадцать лет назад, так вам все и оставила. Сама знаешь, что он все пьет у меня.
      Тетка Люся посмотрела на мамку как-то раздраженно. Мане почему-то стало неудобно в этот момент и за мамку, и за тетку Люсю, ведь, вроде бы, родственники. Мамка от таких ее слов совсем вся скукожилась и очень тихо начала подвывать. Мане совсем стало жаль мамку и она, подойдя к ней, и, потеребив ее за кончик платья, спросила:
      - Мам, а что такое «умиралово»?
      - Что? - переспросила мамка.
      - «Умиралово»? - очень тихо, почти мамке в ухо, повторила Маня.
      - Ой, да что же это творится!
      Вдруг запричитала  мамка в полный голос и крупные слезы буквально так и брызнули из ее красивых глаз. Прокричавшись минуты за три, она вдруг взяла себя в руки, вытерла старым платком слезы и очень правильным голосом сказала:
      - «Умиралово» - это, когда вот так, как наша бабушка, преставилась и надо делать похороны.  Завтра будем гроб заказывать, венки, поминки делать, родственников и соседей приглашать. Помнишь, лет пять назад к Веркиным на поминки ходили? Да куда тебе помнить, ты совсем маленькая была. Им тогда Вера Николаевна на «умиралово» сто семьдесят рублей оставила. А как мы хоронить будем? Я не знаю, -  и вдруг опять завыла, завыла…
      - Зой, может, хватит при дочке-то? Испугаешь ребенка, заикаться потом будет! - Вдруг одернула мамку тетка Люся.
      Маня отошла в угол, поковыряла обои, что- то сверяя внутри себя, вернулась к мамке и тихо в ухо ей сказала:
      - Я знаю, где у нас «умиралово».
      Мамка застыла и вдруг, отстранив Маню от себя, тихо переспросила:
      - Что?
      - Я знаю, где у нас «умиралово».
      Она взяла маму за руку и подвела ее к старой кушетке. Точно также, как бабка Дуня тогда, давно, три года назад, Маня опустилась на колени, затем легла на пол и легко скользнула под кушетку. Снизу на трех гвоздях, прибитых к кушетке, лежал небольшой бумажный сверток.  Она ловко прихватила его, выскользнула на свет и протянула сверток мамке. Мамка села за стол, осторожно развернула газету и вдруг зарыдала еще громче, чем до того, как было найдено «умиралово».
      - Я всегда знала, что она копит! Всегда!
      Мамка запричитала, а тетка Люся вдруг вышла на кухню, вернулась с какими-то вонючими  рюмками.
      - Надо принять, надо! - И  чуть ли не силком заставила  мамку выпить. - Ну теперь все по-человечески сделаем. Слава богу! Двести двадцать три рубля, все до копеечки! Вот!
      Тетка Люся закончила считать рубли, трешки и пятерки, большой своей рукой похлопала по деньгам, что лежали на столе.
      - А я всегда знала. Всегда! Что она копит, всегда знала!  - тетка Люся, победно подняв голову, вышла на кухню и вдруг поставила чайник на плиту.
      - Помню, бывало, приду  к ней после пенсии. Куплю печенье в «Гастрономе», чо рядом с керосинкой, и спрашиваю - мам, ты чего такая грустная? Пенсия ведь. Почтальон приходил? Она - « приходил». Ну и чо ты грустная? Зойка, тебе не понять, вот вырастешь, на пенсию пойдешь и поймешь… Ну тебя с вопросами, давай свою печенью модную, чай пить будем. А вот оказывается чо, она, видать, то треху, то пятерку в заначку. На «умиралово»!
      Мамка вспоминала бы и дальше, но тетка Люся ее перебила:
      - Знаешь, Зойка, не гоже таким деньжищам на столе лежать. Давай прибери!
      Мать еще раз, очень не торопясь, и с огромным уважением пересчитала купюры.
      - Точно - двести двадцать три рубля!
      Бабку Дуню хоронили по-человечески: с тремя большими венками, с плачущими-причитаюшими соседками и даже какой-то большой дядька из профкома пришел, с той фабрики, где бабка Дуня отработала лет тридцать, а, может, и сорок, никто точно не считал. И тот дядька громко и много на кладбище у могилы говорил, говорил, пока все не замерзли, а потом сказал:
      - Давайте опускать.
      На поминках мамка всем рассказывала,  какая ее бабка Дуня молодец, какие она себе похороны устроила, и, что надо всем такими быть и копить, чтобы дети потом по свету не пошли. А девочка Маня слушала и все удивлялась, какая, значит, у них замечательная бабка Дуня была!
      Эта цифра - 223 с тех пор для Мани стала волшебной. А потом лет через двадцать пять опять случилась беда. Точно также на кухне, схватившись за сердце, вдруг осела на пол ее мамка Зоя. Маня бегала кругами и даже побежала к телефонной будке, которую не так давно поставили на их улице, и сумела вызвать «скорую». Но, когда приехал врач, мамка уже не дышала. Врач лишь написал какую-то бумажку и сказал, что надо показать эту бумажку в милиции.
      На следующий день, чуть придя в себя, Маня посчитала свои рублики и прослезилась - тридцать три рубля и десять дней до зарплаты. Сберкнижки у нее не было.  По кой хрен сберкнижка работнику рабочей столовой, где зарплата шестьдесят восемь рублей чистыми. Можно было, конечно, позвонить дочке и попросить о помощи, но она не знала ее номера. Дочка жила где-то у черта на куличках, то ли Мелитополь, то ли Стерлитамак, она все никак не могла правильно запомнить.
      Маня просто пошла на почту с дочкиным письмом, чтобы  адрес показать почтальонше,  и отправила дочке телеграмму - «Баба Зоя померла. Похороны 17. Приезжай». Придя с почты, она прилегла на ту самую кушетку, на которой ее много лет назад зачали, и уставилась в потолок. Вдруг ее торкнуло не то, чтобы мыслью, нет, торкнуло какой-то унылой надеждой. Она подскочила, присела на пол у кушетки, согнулась и засунула руку ровно туда, где когда-то бабка Дуня хранила свое «умиралово». На крайнее свое удивление Маня почувствовала  пальцами сверток, прихватила и вытащила его, развернула, там была пачка мелких купюр. Не вставая с пола, дрожащими руками она их пересчитала.
      - Ешкин кот, двести двадцать три рубля ровнехонько. Мамка Зоя, как это ты смогла-то?  - Сказала себе под нос Маня.
      Маня обрадованно начала собираться в городскую похоронную контору и уже к обеду все у нее было заказано. Оставалось только обежать соседей, с которыми дружила мамка, да обзвонить родственников, которые жили в других частях города.
      После похорон мамки Маня поняла, что пришел ее черед копить на «умиралово».  Но,  как это делать, она не знала, так как любая ее заначка имела свойство растворяться  в ближайшие пять-шесть  дней в стоящем рядом магазине или на базаре. Она пробовала пару раз с заначками, была настойчива и даже, более того, очень строга к себе и, наконец, по прошествии первого года после того, как на тот свет ушла мамка, накопила тринадцать рублей пятьдесят копеек, чем очень даже гордилась и никому не рассказывала.
      Пришло время и  Маня стала бабкой, не потому, что доча  родила где-то там,  то ли в Саранске, то ли в Симферополе, нет, не поэтому. Доча родила давным-давно и даже пару раз летом привозила внуков бабке Мане показать и потискать. А  бабкой стала потому, что, сделав все неотложные дела в своем старом, вросшем в землю доме, Маня начала регулярно, пару раз в день, выходить на скамейку к соседке потрекать за жизнь, а то и просто посидеть молча, когда усталость настолько пригибала, что язык не высунуть было для разговора.
      Соседки бывало в полный голос хвастались, кто сколько уже накопил на «умиралово»,  и только бабка Маня в такие моменты разговора упорно молчала. За чужие «умираловы»  в кулечках подруг и соседок бабка Маня радовалась, как ребенок, а вот за свое, ой, как сильно беспокоилась, уж больно кулечек неохотно наполнялся. Каждый раз, посчитав денежку в кулечке, она вздыхала и, пригорюнившись, говорила:
      - Не на паперти. Никто не подасть…! Все сама, Манечка! Все сама!
      Потом ей несказанно повезло. Директор столовой вдруг уволил одну запойную  уборщицу и бабка Маня взяла еще одну ставку себе.
      - Ты, Маня, давай не жадничай, - говорил ей директор. - А то ведь ты на пенсии да здесь еще две должности взяла. Одна живешь, а все тебе мало.
      - Тык дочке все помогаю, она опять у меня развелась. - Отвечала Маня, вытирая натруженные руки о халат.
      - Да ладно дочке, лучше бы себе новые галоши купила, вон в каких стоптанных ходишь,  - и, махнув рукой на бабку Маню, шел дальше раздавать ценные указания.
      А дочка на самом деле все писала письма, как ей тяжело, и все разводилась, и все куда-то переезжала, то ли в Самарканд, то ли в Сарапул. Никак не могла бабка Маня запомнить дочкин город.
      Совсем немного оставалось бабке Мане до заветной цифры, до 223 рублей. Но вот беда, годы шли и сил совсем не оставалось. Старый дом зимой так выстывал, что жуть, а она пыталась топить два раза в день и все без толку, все равно мерзла. Единственная радость, какую она обрела за последние годы, - по подсказке доброй соседки она начала забегать пару раз в неделю в недалеко расположенную церковь. Ой, как ей там нравилось! Толстый батюшка не особо ее примечал, так как бабка Маня покупала только самые тощие и дешевые свечи, а жертвовала, в основном, все медяки. Как-то раз, приметив, как бабка Маня опять отпустила пару медяков в пожертвование, батюшка высказал ей:
      - Ну, Маня, Господь Бог воздаст тебе по твоим взносам в богоугодные дела, - и, сделав долгую паузу, добавил, - поди, на «умиралово» копишь?
      Она только моргнула в ответ утвердительно. Батюшка хмыкнул и пошел дальше вдоль старушечьих рядов, размахивая кадилом.
      И вот настал долгожданный день последней пенсии. Бабка Маня точно знала, что последней. Она аккуратно прошла по улице, раздала долги соседкам, со всеми очень по-доброму попрощалась, будто бы куда далеко уезжала и в последний раз виделась, пришла домой, входную дверь оставила открытой, сказав:
      - Для добрых людей.
      Присела у стола распахнула кулечек на «умиралово», аккуратно вложила туда недостающие двадцать рублей, заново пересчитала купюры.
     - Ну, вот тебе 223 рублика, все, как положено. Слава тебе, Господи Исус Христос!
      Она с почитанием перекрестилась на недавно купленную икону в углу, положила кулечек с денежкой на видном месте, а рядом положила записку с одним словом - «УМИРАЛОВО». Она легла на ту самую кушетку и тихо стала ждать, когда Господь Бог приберет ее душеньку. Час ждала, два ждала, на третий час незаметно для себя заснула. Она проснулась прилично после обеда, с удивлением огляделась.
      - Похоже, не получилось, видать, «умиралово» - это дело непростое, - сказала она сама себе.
      Подошла к плите, сварила пшенной каши и откушала, потом решила кулечек убрать в надежное место в кушетке. Взялась пересчитать денежку, так, на всякий случай, вдруг сдуло рублик какой на пол.
      - Во те на,  222! - Неожиданно вспотев, пересчитала еще раз. - Ешкин кот, ведь  222! -почесала в затылке. - Вот потому и не получилось. Господь любит точность! Значит, будем ждать следующей пенсии!
      Бабка Маня убрала кулек в старое место и абсолютно спокойная пошла на лавочку потрепаться с соседкой.