Китайские фонарики

(Из книги ЛЕСКОВКА)


С майских не унимались дожди. Не просыхало до самых Петровок. Наконец, скомканное куцее лето порскнуло ржаной куропаткой в переспелые августовские травы. Облудившись, выпорхнув роем перламутровых мотыль-ков, зацвёл Косёнихин шиповник. Зашебуршала деревня. Спохватилась, бросилась догонять упущенное тепло. Словно молодуха, заболтавшись с товаркой, кинулась сбирать уплывающее по течению бельё.
Бабка Анисья, накопошившись в палисаде, присела было у крыльца перевести дух. Но не прошло и минуты, как спохватилась, всплеснула руками, непривыкшими к безделью, и, поставив наземь перед лавкой полную пле-тушку, защёлкала поспевшими стручками. Заквохтали куры, не доверяя Аниске, зашуршали скрюченными ше-лушками, выискивая оставленные по бабкиному недогля-ду фасолины.
Старушка кышкала наглых, норовивших запрыгнуть в корзинку, кур. Звенела о дно эмалированной кастрюльки ядрёная рябая фасоль. Нежилось, раскачиваясь, словно в люльке, в Кузиных ракитках, незрелое солнце.
На ворохе почерневшего серебристого тёса Анискина соседка, хлопотная Степановна, разостлала справленную лет пятнадцать назад перину. Накидала подушек-думок – дочернино приданое.
Ей без надобностей в городской «фатери», а матери маята с ними. Соседка ворчала, поворачивала добро с бо-ку на бок – «отсырели, небось, за дожжи-то в кладовке. На кой ляд ентакую агроменную свостожила? Тягай те-перь!»
– Сдам закупчику, как пить, сдам!- серчала она на «па-стелю».
Но не успела Степановна «как следно перо прожа-рить». Снова заненастило. Только теперь по-осеннему, с хрусткими утренниками, с печалью потянувших за Дмит-ровские леса журавлей.
– Год натужный. В численнике прописано – високос-ный, – просвящала Степановна подругу, бабку Анисью.
Некошеные травы, вымахавшие за мокрое лето, по-легли, спутались от заморозков. Сник не ко времени рас-хорохорившийся шиповник. И только китайские фонари-ки, заполонившие Анискин палисадник, всё никак не гас-ли.
Много лет назад, когда перестали вызревать помидо-ры, зачернели прямо на корню, и соседки плетухами по-тащили гниль за бакшу, завезла Нина, Анискина дочка, невиданный на деревне овощ-физалис. Пообвыклись де-ревенские, полюбился им физалис. С картошечкой в хо-лода – только подавай!
Как уж затесались семена другого сорта, неизвестно, только на некоторых растениях высыпали ягодки с ного-ток. Душистые, земляникой отдают. Бабы навострились из них варенье стряпать.
А уж после этих чудо-ягод объявились пустышки–фонарики. Полыхнул по осени палисадник у Анисьи – по-дивилась деревня, закалякала, мол, всегда бабка выдум-щицей была. Даже физалис у неё не как у всех. Охапками таскали букеты с её усадьбы. И светили Анискины фона-рики на кухнях зиму напролёт, и радовали глаз под за-унывные страдания ветродуев.
… Размиселило дороги. Грачи, заложив крылья за спи-ну, будто фермер Петрович натруженные за уборку руки, осматривали пахоту, пробегались вдоль озимых, взмыва-ли и терялись за погасшими перелесками. Голосившие за амбаром вётлы, повязав чёрные вдовьи платки, срывали с себя поседевшую заскорузлую листву, сметали с упавшего неба грязные ошлёпки туч.
Из города за Степановной прикатила дочка Раиска. Посбирав хархары, Степановна заглянула к Анисье по-прощаться, завсхлипывала.
– Ну, прощай, подруга… Годы наши какие… Не поми-най лихом, коли чего… Может, и свидеться не придётся…
Вздумала было попытать, нет ли весточки от Нинки «запропашшай», но, взглянув на Аниску, не решилась. Подбросила ей двух хохлаток да кота Дармоеда. С тем и отбыла.
… Остались на их урынке две хаты топленые. В одной – Аниска с оглохшим «посля фронтовой контузии» дедом Грихой, в другой – бедолажный сыч – дед Филька. Стару-ха его, Пантелеевна, под Красную горку преставилась, наказав «блюсти как следно» двор, не оставлять без при-гляду хату, не иссушить гераньки.

Сентябрь хрустко ложился на ступеньки крыльца, по-крывал изморозью истончённые многолетними дождями перильца. Попервости Аниска до свету выползала посы-пать курам пшенички, выпустить по нужде кота. Кое-как она спускалась со склизкого камня, лет пятьдесят назад положенного мужем заместо первого порожка к новой хате. Останавливалась у знакомой до каждой трещинки скамьи. Смотрела, как колышутся на ветру лёгкие коро-бочки физалисов – бумажные китайские фонарики.
К октябрю ноги её совсем перестали «слухать». Кое-как Аниска ещё перебиралась от кровати до печки, но в сенцы выйти уже не пыталась.
Хата зачуяла неладное. Сникли бальзамины на окон-цах. Кот Дармоед, шаркающий с сундука в печурку, под-нимал пышное облако пыли. И без того кашляющий от свойского забористого табака дед Гриха начинал перхать и вышвыривал «фатиранта» в сенцы «на прогул». Само-вар, оставшийся ещё от Анискиной матушки, напрочь за-памятовал любимую «кадрель», прикорнул на полке, за-грустил, роняя горемышную старческую слезу. Не пахло вишнёвыми веточками. Чай в закопчённом чайнике, с загнетки, отдавал помоями, словно Гриха заваривал его не из пачки со слоном, а тайком от бабки кидал в его утробу горсть прошлогодней сенной трухи.
Петухи на рушниках поблёкли, облиняли. То ли свет перестал проникать сквозь дырочки ришелье на ситцевых занавесках, то ли бабка совсем обезглазела: не различа-ла уже китаянку на купленном в молодости плакате. Но до мельчайшей подробности помнила (в такие-то годы!) и кимоно, изукрашенное невиданными зверями, и много-ярусную пагоду, и цветущую сливу, и фарфоровое лицо улыбчивой девчонки.
Когда-то белёные стены деревенских хат увешивали плакатами с корявыми буквами-пауками и приветливыми узкоглазыми девушками. Теперь, поди, не сыскать таких картинок! Только Анисья не смогла расстаться с той кра-сотой. Так и прижилась в её горенке красавица-чужеземка, напоминая бабке о бесследно канувших годах её молодости.

… Аниска, как больной младенец, путала день с ночью. Неразговорчивая всю жизнь старушка, не умолкая, часа-ми, рассказывала деду посередь глухой ночи о годах рабо-ты на Донбасских шахтах, о том, как в сорок втором фа-шисты под дулами автоматов затолкали её с подругой в товарняк и угнали в неметчину.
Деду Грихе казалось, что старуха его вообще перестала спать. Всё говорила и говорила. Вспоминала, как увидала его, сержанта Григория Трифонова, в августе сорок пято-го. Как спустя год, подгуляв на радостях, плясал он «Ба-рыню» под окнами роддома. Как ведро молока парного принёс, велел акушеркам новорожденную поить, не жа-леть.
– А помнишь, Гриша, какого ты петушка вырезал на новое крылечко? – умилялась бабка, впадая в детство. – Наш-то горлопан обознался, крыльями захлопал, на крышу вскочил, давай на него налетать, думал, всамде-лишный.
Иногда захаживал одинокий Филя. Садился на табу-ретку у двери, чтобы «не загварыздать половики», скру-чивал цыгарку, угощаясь хозяйским табачком.
Затянувшись, дед Филя откашливался и, подступаясь к больному вопросу, начинал издалека.
– А что же Зинаида, не появлялась? – пытал он о поч-тальонке. – Пенсию добавили, нет?
Аниска наперёд знала все его ухищрения. От скуки дед днями слушал радио, был в курсе всех надбавок и доба-вок, просвещал и соседей. Но как же он мог напрямки спросить о соседском горе? Жалостливый Филя притво-рялся, что не знает о муках стариков – об исчезновении их беспутной дочери. Этот невынутый крыжовниковый шип рвёт дни и ночи их души. Ни запить, ни заесть.
Зинаиду в забытой Богом деревеньке ожидали, словно во время войны Нюру-почтальонку. Ну, могла же она, наконец, порадовать угасающую Аниску весточкой, сыс-кать её никудышнюю Нинку! Мало ли – ссора вышла! «Свое ведь… Как бывает… Отойдут, опять ладят. А тут – смертная обида. Да на кого? На мать родную!» – возму-щался про себя Филя.
– Нет ли чего от дочери? – виновато поглядывая на Аниску наконец-то насмеливался дед.
Бабка затихала, казалось, даже переставала дышать. Выручал Гриха.
– Вот диву даюсь, Хвилипп Николаич, скольки годков бок о бок земельку топчем, а на огороде твоём век табаку не видывал.
– Так я его за бакшой, подале от бабки сеял, дужа вор-чала… Теперь вот и поворчать некому…
– А скажи, мил человек, почему жа ты мой изводишь?
– Чужой завсегда скуснея! И подмешиваешь ты, Гри-ша, чегой-то – ох, и духмяный! У меня посля твоего та-бачку усы неделю пахнуть.
– Чего, чего? Донничку, ясно дело, – важничал до-вольный похвалой Гриха. – Тольки неприменно жёлтого, с Плоцкой ложбины. Аккурат щепоть на цигарку.
Скрутив пару козьих ножек про запас, Филя отправлял-ся «за гусьми». Возвращаясь с копаней, швыдко гнал та-бун мимо соседского двора, стараясь, чтобы гуси не кага-кали, «не докучали» хворой Анисье.
По весне, как преставилась старуха, остался он непри-каянным сиротой. Детей Бог не дал. Из родных – соседи – Аниска да Гриха. Вместе хаты отстраивали после войны, вместе на сенокосе управлялись, вместе радовались уро-жайным годам и перебивались в лихолетье. Припомни-лось, как обучала Аниска его старуху с гусьми управлять-ся.
– В Германии-то я на хуторе жила… при кухне опреде-лили, – вспоминала соседка. – Девчонка совсем… Хозя-ин, чтоб на фронт не услали, откупался от властёв гусьми. Не один табун держал. Уж сколь их перещипала – не припомню. Научилась у них, у германцев, не по-нашенски гусей обрабатывать. Возьмёт ихняя фрау утюг, угольёв раскалённых засыпит. Тушку тряпицей мокрой накроит и пришпарит сверху тряпицу-то. Перья горстьми сымай! Лёгонько. За день сколь птицы уработаешь! Ува-жал меня хозяин за усердие. Порядок они любили.
Вот и на этот раз после ухода Фили старушка очнулась, попросила Гриху принести с улицы «Ниночкины фонари-ки». Дед, накинув фуфайку, вышел в палисад, принёс не-сколько веточек, подал бабке.
Аниска не могла уже видеть ярко–оранжевые коробоч-ки, только слушала их шуршание, ощупывала исхудалы-ми руками.
– Не горять… потухли, – расслышал Гриха, щипавший петуха «на бульонец для Анисы». – Как она там… сол-нышко моё? Не дождуся, видать… Можить, с ней что при-ключилось?.. Семь лет!.. Хоть бы взглянуть напоследок!..

Аниска таяла на глазах. Гриха уже не отходил от жены.
Заглядывавший «поздоровкаться» Филя, выходил, осторожно прикрывал дверь. Смекнув, наконец, что при-ходит Анисье последний час, молча запряг Воронка и по-катил на село.
Спустя несколько дней почтальонша Зинаида достави-ла телеграмму.
Гриха взял с этажерки развалившиеся очки, долго цеплял на ухо резинку, прилаженную вместо дужки. Ни-как не мог расслеповать: буквы мельтешили, скакали, словно блошки по клочку казённой бумаги.
– Не сподоблюсь я, Зина, ты уж сама.
Почтальонша вздохнула и, не глядя в телеграмму, прочла: «Нинка! Мать плохая! Срочно выезжай».
– Возвернули, – добавила. – Адресат выбыл.
– Не пойму я никак, милая, растолкуй ты мне старому.
– А что тут не ясно? Нинка ваша съехала с квартеры или прикинулась, что там не живёть.
– А я не отбивал телеграмму-то.
– Ну, энтова я не знаю… – Зинаида помялась и про-шептала: – Отходить, знать, Анисья Микитишна?
Гриха всхлюпнул, заскоргыкал на вторую половину к бабке.

И без того затяжные октябрьские ночи стали для него нескончаемо-бессонными, маятно-тяжёлыми. Рассвет проникал в щёлку отзынутой Дармоедом двери, напоми-нал о своём появлении голодным урчанием кота, квохта-ньем пеструшек, обклёвывающих глину с завалинки под окном светлицы. Дед ненадолго отлучался, затапливал печь, согревал чай. Отыскав в чулане собранный в Яроч-кином логу девясил, беспрестанно заваривал его. Иногда выходил в сенцы, садился на лавку, тихо, чтоб не слышно было в хате, толковал сам с собой. Вспоминал забросив-шую их с бабкой на произвол судьбы дочь.
– Ну за что осерчала, не едет? – Мучительно раздумы-вал Гриха. – Пенсию внукам, Толику да Славке всю как есть … на ученья. Так её ж дети-то… И ей доставалось, не обижали. Материны марки германские сама по доверен-ности получала. Анисья и в руках не держала. Чего раз-обиделась, в толк не возьму. Бе-да!
Под Покров явилась Степанидина Раиска. Побежала в сельсовет, оформила материны бумаги. Перед отъездом заглянула к соседям.

Посередь комнаты на чисто выскобленном столе, по-крытом суконным одеялом, лежала бабка Анисья. Руки крест-накрест. На глазах по медному пятаку. Вместо свечки – веточка с горящими китайскими фонариками.
Раиса молча прошла на кухню, захлопотала.
К вечеру с дальнего краю подтянулось несколько ста-рух. Открыли Анискины сундуки, разыскали узелок со смертным. Тут же расшитые скатерти, занавески, пододе-яльники… Вспомнили: ни одна баба на деревне не выдала дочку замуж без Анискиных вышивок, без справленных её руками наволочек, карнизов, подзоров. А уж рушников перевышивала – и не счесть!
– Оттрудилася рукодельница, – Раиса услышала, как приговаривали бабки, снаряжая Анисью в последний путь, – Нинка-то поди не знаить. Сообчили аль нет?
– Под праздник какой преставилася! Под Покров! Не кажнова удостоить так-то Господь.

С рассветом пошёл снег. Дед Филя привёз на санках по первопутку трёх гусей.
– Накося, Рая, на холодец… На помин души навопре-ставленой… Умела его Анисья стряпать…
Раиса вспомнила, как тётка Анисья учила её когда-то управляться с птицей.
Подготовив гусей, растопила печь, задвинула ведерный чугун подальше в жар. Шмыгнула во двор за дровами. Набрав из под сарая охапку, замерла – к дому шла Нина с сыновьями.
Филя, сгружавший с саней столы и скамейки утёр ку-лаком глаза:
– Ничего… Ничего, что опаздала… Приехала и хоро-шо… Душа Анискина ишо тут… видит…