РОЙ

(Из книги ЛЕСКОВКА)

На веранде пахло оттопленным вишнёвым листом. Гото-вились варить «царское» варенье. Усевшись на малень-кую скамеечку, я с утра вычищала шпилькой крыжовник.
Оставалось полведра. Вихрем ворвался племянник Илюшка. Он выл и размахивал руками. Ещё чуть-чуть и разревелся бы, но я вовремя придавила пчелу в его рас-трёпанной копне.
– Тёть Тань, что творится! Улей под бузиной разроился! Папку отхватили, в сарай нырнул, теперь дотемна не вы-лезет.
– Поди, на кухне петрушка лежит. Пожуй да приложи.
Прямо на глазах у мальчишки, словно у молодого быч-ка, средь кудрей пробивался рог. Илюшка шмыгал носом, но крепился.
Окольными путями, сквозь заросли жасмина, на веран-ду вломился брат Андрей.
– Чтоб я до вечера вышел на двор! Ни за какие ков-рижки! Прямо озверели! Что будем делать? Сорвутся ведь!
Сызмальства не переносил он пчелиного укуса. По-крывался сливовыми плитами, подскакивала температу-ра. Пластом лежал, еле отхаживали.
– Отца нет, ушёл к Афоне за медогонкой, – Андрей с надеждой посмотрел на меня.
Когда-то родители держали немалую пасеку. Мёд ка-чали сорокалитровыми бидонами. Нынче лишь пара уль-ев погуживала под кронами сада. Понятно, почему брат тревожился: последние разроятся, улетят.
– А меня, значит, не жалко, пусть съедят? – заворчала я. Вспомнила, как в детстве двоюродная сестра посадила на улей, а сама сбежала. Я ревела до тех пор, пока кто-то из взрослых не снял. Потом ночами просыпалась, крича-ла и отмахивалась: «Алёны! Алёны!» Так в деревне май-ских жуков зовут, я и приняла за них пчёл.
Ворчала, а сама торопилась в кладовку.
В полумраке дремали дымари разных калибров и воз-растов. На гвоздиках под потолком порхали сетки – шля-пы с вуалью.
– Как раз для дам дельце, – съязвила и сняла одну по-новее, без дыр.
В углу на полке примостилась роевня. От неё шёл осо-бый дух, который ни с чем не спутать, – дух пасеки. В мешке, сдёрнутом на шнурок, нащупала гнилушки. Отец набирал их с осени в Макеевых ракитках, зиму сушил в печурке, а с весны курил-дымарил вокруг ульев.
Старые, отслужившие век рамки, знакомый с малых лет облезлый ящик с вощиной. У стены штабельком – за-готовки для нового улья. На вешалке тёмно–синий халат, пропахший дымом, прополисом, с верёвочкой в кармане вместо пояса.
Сколько себя помню, столько помню пасеку. Все поче-му-то считали, что я пчёл не боюсь. Как же! Не боюсь! Просто хотелось в детстве козырнуть: вот, мол, какая сме-лая. С годами обтерпелась, а теперь и отступать не к чему.
Начиная с июля мёд качали несколько раз за лето. Отец вынимал кишащую пчёлами рамку, фырчал дыма-рём. Я принимала её и несла в беседку. Там под кустами сирени, на столе, стояла видавшая виды медогонка. Стряхнув пару-тройку неотвязных злюк, срезала острым ножом запечатанные соты.
Смотрела на солнышко. Самый расчудесный цвет для меня был и остаётся – медовый. Домашний, родной. Не люблю, когда говорят «янтарные соты». Янтарь – камень, значит, твёрдый, холодный. А мёд – тепло, солнце.
Ставила по две рамочки в каждое крылышко медогон-ки, вращала ручку. Золотые капли выплёскивались на борта, медленно заполняли дно. Открывала краник. Мёд густой. Тёмно-коричневый – гречишный, бежево-песочный – с разнотравья. Рисуя какие-то старинные узо-ры и хитросплетения, вязкая неторопливая струйка устремлялась в эмалированное ведро.
Подставляла палец, снимала пробу. Вкуснятина! Сразу не разобрать, с каких трав-цветов взяток. Букет клевера и чебреца, душицы и донника, а то – дохнёт вдруг сурепой.
– Таня! Что ты замешкалась? Уйдут же!
Андрей, притащив ведро с водой, связывал второпях наломанный за амбаром бурьянный веник.
Надела отцовский халат, завязала на запястья рези-ночки, чтоб ни одна кусака не забрались, подпоясалась потуже. Натянув ватные штаны, нахлобучила сетку, во-оружилась веником, подготовилась к бою.
Брат занял место у форточки, занавешенной тюлем. Оттуда, как на ладони, видно поле битвы.
Спустилась с крыльца. Во дворе переполох, повсюду пчёлы. Полдневный зной кишел несносными создания-ми. Хаос и зловещий гул.
Мимо пронёсся визжащий Дружок, нырнул с разбегу в кадушку под водостоком. Летом её наполняли водой, за-мачивали под осенские маслята. Не раз наблюдала, как в жару щенок становился на задние лапы, передними опи-рался о край кадушки и лакал дождевую воду. Видать, несчастный не мог придумать ничего лучше, как нырнуть с головой, отбиваясь от пчёл. Окунувшись несколько раз, Дружок забился в будку и, постепенно отходя, всхлипы-вал, словно обиженный ребёнок.
Живность попряталась от разъярённых полчищ. Только я, будто завороженная каким-то волшебником, продвига-лась по двору, стремясь попасть в самое пекло.
У картофельных гряд наткнулась на обезумевших ин-дюков.
Каждый день с ними морока. Проныривают в извест-ные только им щели горожи, срывают огород. И всё ради лакомства – отвратительного колорадского жука.
Не подозревая о надвигающейся пчелиной атаке, наглея оттого, что никто не гонит прочь, забрались они в картошку. Пчёлы в диком разгуле набросились на поте-рявших бдительность индюшек, изжалив плесневые лы-сые головы.
Зарывшись в землю, подбрасывая тучи пыли, птицы отбивались от врага. Жалобно гундосил рассоплививший-ся индюк, на распухших головах пучились бородавки.
– Инопланетян-страшилищ увидеть не желаешь? – обернулась к брату.
– Если б вовремя не смылся, сам таким же марсиани-ном стал. Угомони, ради Бога, эту свору. Не бойся, заходи с сирени!
Подбадриваемая его командами, решительно направи-лась к ульям.
В кроне налива завихрялась и кружила со страшной силой пчелиная метель.
– Во, во! Туда сбиваются! – услышала голос из форточ-ки. – Лестницу тащи из-под сарая. Смотри, тяжёлая! Во-локом, волоком!
– Может, принесёшь? – подшутила над братом.
Знаю, что не проберутся злодейки сквозь сетку и ват-ные штаны, а до жути неприятно. Окунула веник, яростно забрызгала по веткам, обходя яблоньку.
Пчёлы, слетевшиеся со всех углов двора, кучковались на самой верхушке.
Размахивая бурьяном, взобралась на дерево.
– Форменный ад! – донеслось сквозь свирепое жужжа-нье.
– Интересуешься? Можно посмотреть поближе!
– У меня и так волосы дыбом.
– И чавой–то вы тут разгалделися? – от калитки семе-нила тётка Ненила, старшая отцова сестра. Поставив тя-желенную плетушку под куст на лавочку, заспешила «по-здоровкаться».
– Чуяла, в Закамнях боровики должны проявиться, ка-кой день сбираласи. Сбегала, душу отвела. Теперя насушу, Вовчику посылочку справлю. Дык и Любе тожить надо.
Тётка у нас – «ванька-встанька». Спора на руку, легка на подъём. За долгую, ухабистую жизнь ничем не хвора-ла. Иногда лишь «вздирал коренник», мучил день – дру-гой и занигумливал. И опять бегала тётка Ненила в свои восемьдесят от родника на Мишкин бугор с двумя полны-ми ведёрками, не пыхалась.
С зари шмыгнет в окрестные урочища. Она будет не она, коли первая не напорет белых да подосиновиков в Савином логу.
Маленькая, тощая, в чём душа теплится. В ходоках, подвязанных у щиколоток шнурками от дедовых старых ботинок, мелькала она то на бакше с тяпкой, то на ручью с вальком, а то «причепуривалась» и отправлялась «на Слободную» к Вальке Михаиловой в гости.
Разговаривала тётка на одном ей ведомом наречии. Деревня привыкла к выдумкам-причудам и почти всё по-нимала. Дорога у неё не извилистая, а «авилоньями», «как-нибудь» на её языке «тёх-верентёх», а вот «чёрт-морд» употреблялось в нескольких, порою совершенно разных значениях.
Тётка, ничуть не страшась, подошла к яблоньке, на ко-торой я сражалась с роем.
– Ты не мельтешь, не мельтешь. Не ровён час, рас-пужаешь, – советовала она, отмахиваясь голыми руками от выбившихся из клуба пчёл, – щас пособлю. Накося, – протянула пук свежего бурьяна, – одни былки от твово-то осталися. Вишь, как поистрепала, не трепи зазря.
– Тёть Нин! Ты куда без сетки-то, раздетая? Сожрут!- волновался о старушке Андрей.
– Пущай ишо угложуть! Жалы поломають! А ты не дремь тама, дымарь разводь! Ишь, рукавадетель нашелси!
Тётка «свостожила» себе веник и, встав на нижнюю ступеньку лесенки, притрухивала на гуртующихся пчёл.
Наконец, они сбились в плотный клуб на кончике вет-ки. Сверху облепились листьями, сразу не распознать. Ви-сят, монотонно жужукают, затихают.
– Поди, девонька, вздохни, а я их, тёх-вереньтёх, попа-су тута. Надоть им дать очахнуть.
Я оставила ведро под яблонькой. Тётка, словно часовой в дозоре, заходила с веником на изготове вокруг ствола.
– Пойду, роевню сготовлю, дымарь поднесу.
– Иван-то и не знаить, что работницы его разбеглись? Сбири, поди, чёрт-морд!
– Илюшку за ним спроважу, – крикнула я от крыльца неугомонной старушке.
Исчезла в кладовке и не увидела, как рой сорвался с налива и начал стремительный облёт сада, взмывая и са-дясь там, где взбрендит, попеременно распускаясь и сби-ваясь снова в клубок.
Тётка носилась за ним по картошнику, по огуречным грядкам, щедро присаливая прибаутками воду, которой неотступно сбрызгивала сумасшедший рой. Голыми ру-ками, без сетки, халата и брюк мужественно сражалась с «басурманским отродьем». Наконец, вдоволь набегав-шись, усадила рой на клён.
– Татьяна! Куды ж ты запропостилася! Принимай, чёрт-морд, не ровён час сбегуть!
Я примчалась с роевней, с горем пополам огребла рой, опустила в подвал.
– Пущай охолынуть окаянные, – проворчала умаянная бабка.
Платок у бедняжки сбился, ходоки соскочили и бегали, будто щенки, следом. Шнурки, завязанные на двойной бантик, плотно удерживали их у щиколоток. Она подошла к кадушке, в которую недавно нырял Дружок, сполосну-лась.
– Ну, плименница, разводи ввечеру самовар. А с Ивана причитается. Так и передай, тётку, мол, чуть не сглодали. Полдня авелоньями по картохам! Слава Господу, ходоки подвязала Вовчиковым вузлом, выучил в прошлым годе, заверял, вузел-то морской, не распутлякается.
Поправив обувку, вскинув на плечо плетушку, тётка Ненила нырнула в черносливы – кратчайший лаз меж нашими дворами. Отправилась, как ни в чём не бывало, восвояси. Я кинулась дочищать крыжовник, доваривать «царское варенье».
Вечером в беседке пили чай. Старый медный самовар заварили вишнёвыми веточками. Малосольные огурчики обмакивали в свежем меду, похрустывали. Подшучивали над Илюшкой. Рог его исчез, но глаз заплыл. Мальчишка перевязал его чёрной лентой, надел отцовскую тельняш-ку и носился вокруг стола с самодельной саблей, пират-ствовал.
– Нин! А ты аль поправилась за день? Вчёрась как щепка была, а нынче прямо расцвела, – подшучивал отец над сестрой.
Тётка сверкала щелками глаз. Руки, словно у младен-ца, в перевязочках. Нижняя губа отяжелела и отвисла, мешала жевать соты. Тётка добавляла мёд прямо в чай, пришлёпывала распухшей губой и недоумевала:
– Ить сколь лекарства на меня срасходовали зазря, ка-нальи!