Одолень-трава

(Из книги ЛЕСКОВКА)

Весь июнь полоскали дожди. Трава вымахала в человече-ский рост. Стёжка к роднику поросла анисом. Белые шляпки его укрыли днище оврага, словно снегом завали-ли-заметелили крутые скаты Мишкина бугра.
Сняв вёдра с коромысла, Катька славливала ладонью с воды белых мушек и сердилась.
– С анисом-то вкуснее, оставь, – подшучивал отец.
– Ты бы лучше стёжку обкосил. Сил нет пробираться.
Василь Петрович проходил ручку, другую, сбивал раз-бушевавшуюся траву. Но от тёплых ли дождей, от нашей ли благодатной землицы она пёрла, как на дрожжах.
… Пробившиеся сквозь разрывы облаков лучи зашто-пали прохудившееся небо лишь в августе, через неделю после Ильина дня, когда лето пошло на убыль. Дожди прекратились. Прояснело. Грозовые облака похохатывали где-то за Богачевым урочищем. Небо, отяжелевшее от беспросветных туч, вдруг очистилось и взмыло на такую высоту, что жаворонки затерялись в его бездонности.
Солнце, соскучившись за густыми облаками, обрушило на хутор нескончаемые потоки тепла и ласки. Над Жёл-тым зависла шафрановая радуга. Один её конец опускал-ся в Сидоров сад, второй, густо окрашенный, напитался рыжевато-коричневой болотной водой, упал в торфяниках на Ломинке.
Отец загорелся: «Теперь уж устоится. Долгожданный нынче сенокос. Завтра с утречка и начнём. Не сгниёт сенцо, подсушим, подворошим». И застучал, затюкал, от-бивая под сараем косу. Вскорости и у Меркуловых послы-шалось: «Дон-дон-дон», и у Стёпиных подхватили: «Ди-линь-дон, дилинь-дон».
Завидя, что мать готовится закатить постирушку, отец упредил: «Все дела в сторону, едем на сенокос, в Ярочкин. Делянку нынче там отвели».
Раным-ранёшенько, ещё и кочет не в полную силу го-лосил, а так, подкукорекивал только, отец запряг Буяна. Не заходя в дом, приоткрыл окно, окликнул Катьку. Мать заспешила с подойником из сарая. Плеснула через край в кошачью миску на крылечке, направилась к телеге, накинув на плечи белокрайку и прихватив стоящую на лавке у крыльца корзинку.
Отец привязал вожжи к гороже, постучал кнутом в двери соседской хаты:
– Шур, пусти Лёньку с нами, пусть пособит на косови-це.
– Заглянь на сеновал, дрыхнет ещё без задних ног, – откликнулась, не отворяя, тётка Шура.
– Боец, подъём! – и отец забарабанил кнутом по пере-вёрнутому вверх дном корыту.
Катька сидела на телеге, свесив ноги меж лесинок. Ря-дом пристроилась мать с корзинкой. Из-под рушника тор-чали хвостики лука, пахло гусятиной. В узелке ещё теп-лились лепёшки со шкварками. Россыпью на дне плетуш-ки белел недоспелый налив. Сбоку телеги болтался за-копченный чайник – спутник всех сенокосов. Под траву уложили пару граблей, косы.
Заспанный Лёнька с сенной трухой в смоляных волосах уселся на задке. Длиннющие ноги почти коснулись зем-ли. Он поёжился и стал натягивать впихнутый тёткой Шурой свитер. Отец прикрикнул на Буянку.
Дорога заметно подсохла. Лишь иногда в лощинах по-падались лужи. Лёнька соскакивал, подталкивал телегу, упираясь жилистыми руками в лесинки, а потом на пол-ном ходу ловко запрыгивал на своё место. Ехали молча, досыпали. Увязавшийся следом Дружок шлындрал по ро-се, стряхивал мокрую пыльцу с кремовых свечей подо-рожника и заливисто лаял. На Глиняной дороге из овса прямо перед мордой Буянки выпорхнула какая-то птичка. Замельтешила, засеменила маленькими ножками, не уступая дорогу и подсмеиваясь: «Не догонишь! Не дого-нишь!»
Тонкий утренний холодок бодрил и мешал Катьке дре-мать. Лёнька пристроился к ней калачиком, прикрылся охапкой травы и тут же затих.
На верхушки Плоцкого березняка опустилось, задро-жало на утреннем ветерке розовое пёрышко. Присмот-ревшись, Катька увидела чуть поодаль ещё одно, а потом ещё, и ещё. Казалось, какая-то розовокрылая птица, про-летая, обронила в перелесок, в курящийся Ближний лог подёрнутые перламутром перья. А через мгновенье яви-лась и сама. Распластала чудесные крылья, закрыла со-бою восток и полетела навстречу Буянке, навстречу улы-бающемуся во сне Лёньке, навстречу заворожённой рас-светной красой Катьке.
Вот высветился Филькин овраг, очнулся Жёлтый, за-сверкал, зажурчал, убегая за Савин лог. Отступила в чащу Закамней ночная мгла, и ясное августовское утро засияло алмазами-изумрудами в зонтиках придорожной сныти, вспыхнуло рубинами в иван-чае, янтарём да редкими аметистами заиграло в иван-да-марье. Брызнули и по-текли вдоль откосов кукушкины слёзки.
И вот уже слышно: вжикнула первая пчела, возвраща-ясь из разведки, а чуть позже замелькали, понеслись с ху-тора на гречишное поле, что пенится на Мершине, её то-варки.
Косить по росе – самое время. Потому заторопился отец, встал во весь рост, закрутил над головой вожжами, засвистел. Буянка заметно прибавил, и косари въехали в Ярочкин лог.
…В стародавние времена, когда предки ещё не обу-строили на Жёлтом хутор (а может, когда их и самих-то ещё не было), столкнулись два богатыря, упёрлись лбами, не уступая друг другу ни пяди земли. Заупрямились, за-мерли, да так и остались стоять в противоборстве на сто-летия. Лбы их – крутые горки – состарились, поросли мхом, травою-муравою, засеялись перелесками. А теперь шумит лес – стволы не обхватишь. Раскатился на кило-метры, упираясь на юго-западе в Крому реку. Разросся дальше по горкам, развеивая осенью крупою манной се-мена на прилесные поля.
Буянка подустал… Долго колесить по лесу не при-шлось: отец хорошо знал наделы. Выбрали местечко по-светлее, поскидали грабли, косы, конька распрягли, стре-ножили.
Травища! Потеряться можно. Заколосилась, поспела – самое сенокосное времечко. Дух в лесу крепкий, хмель-ной, на клеверах-донниках настоянный.
Присмотришься: и не видать ни колокольчиков, ни мятлика… одно лёгкое кисейное облако парит над поля-ной. И не различаешь уже: туман ли последний тает, дымка ли над чебрецом-душицей кружит. Елеем проли-вается аромат трав лесных на душу хуторянина.
Парят нежданными снежинками зонтики сныти. Про-бираешься в их зарослях осторожно, словно боишься: оборвутся, спутаются тончайшие кружева. Потянешь, за паутинку-ниточку – распустишь невзначай, нарушится извечный порядок, не переснимется уже никогда старин-ный узор, утеряется на веки вечные.
За густыми зарослями орешника, где-то на дальних пригорках послышалось ржание. Чуткие уши Буянки тут же уловили радость в голосе отпущенной на волю кобы-лицы. Конь откликнулся, и разнеслось над лесом счастли-вое приветствие, его подхватили, затрещали сороки и растрезвонили на весь Ярочкин лог. Вот, мол, какое утро чудесное, празднуйте с нами пору сенокосную.
Жикнул брусок. Отец налаживал литовку. Со всех кон-цов леса послышалось: «Вжик! Вжик!» Это хуторяне по-доспели, тоже к косьбе готовятся.
Лёнька между делом нарубил лапника, соорудил ша-лашик. В тень задвинули корзинку со снедью, жбан с ква-сом. Мать расстелила лоскутное одеяло.
Закатав повыше рукава клетчатой рубахи, отец пошёл первую ручку, за ним пристроился Лёнька. Ещё не так умело, но ладил, старался не отставать. Вжик-пережик – падает стена разнотравья, вжик-пережик – поют, пере-кликаются литовки.
Всю свою недолгую восемнадцатилетнюю жизнь ста-рался походить Лёнька на Василь Петровича, своего крёстного. За отца родного почитал.
Завербовалась Шурка, Лёнькина мать, когда-то, уехала на заработки. Всё, что привезла из краёв чужих, – черно-глазого смуглого пацана. Сокрушался отец её, дед Зуб, мол, приблудила мальчонку, позор на всю округу. Да и поднимать как? Нищета нищетой.
Катькин отец мечтал о сыне, но Господь дал ему трёх девчонок. Привязался он к соседскому пацану: жалко, безотцовщина. Да и Лёнька потянулся к Василь Петрови-чу. Спозаранку пролазал через дырку в гороже на его двор и щенком бегал за соседом. То строгают-пилят вме-сте, то плетушки плетут, а то отправятся за гусьми на пруд. Заплывут вредины к неподступным болотистым бе-регам – и попробуй вымани на ночь. Выручал Лёнька. Плавал, будто рыба, с тех пор, как ходить начал. Да и во-обще, на зависть деревенским бабам, Шурка не пичкала Лёньку микстурами. Ни соплей тебе, ни корей, ни кашлей-простуд. Раз только прихватило Лёньку крепко лет в пять – и то по дури, от жадности. Забрался к Макее-вым в сад – у бабки крыжовник крупнющий – Ленька и обтрескался, неделю штанов не носил, за двором сидел. Шурка сходила к Колдучихе, та без всяких наговоров по-советовала перво-наперво Лёньку выпороть, чтоб непо-вадно было, и корешков каких-то дала, велела с дубовой корой смешать и Лёньке отвар вскипятить. А так, ничего особенно болезного Лёнька за собой не припоминает.
Привязался он к соседскому семейству так, что тётка Шура даже ревновала.
– Мёдом тебе на ихнем дворе намазано что ли? При-жился совсем.
Лёнька молчал, а после школы опять бежал к соседям и пропадал у них дотемна.
А тут ещё Катька: то задачку подскажи, то стенгазету нарисуй. Разница в возрасте небольшая, но он – старший, вот и присматривал повсюду за соседской малявкой.
Однажды собрались Катькины родители в клуб и тётка Шура с ними, фильм индийский смотреть, девчонке тогда года четыре было. Лёньку за няньку оставили. Рассказы-вал он ей сказки, смотрит: вроде, спит, а глаз один всё-равно приоткрыт, за ним наблюдает, не сбежал бы маль-чишка…
Сейчас уж Катьке пятнадцать, а Лёньке осенью слу-жить.
…Подвязав косынку, Катька шла следом за косцами, разбивала густые валки. Не первый год берёт отец её на сенокос. Уж и руки окрепли, не зажимают грабли, не напрягаются, не срывает она кровяные мозоли, как пона-чалу. Играют грабельки в девичьих руках. Посмотришь издали: не девчонка-малолетка, а девушка ладная.
Сняла по весне пальтецо, а и не Катька уж – Катерина. Расцвела, повзрослела за зиму. Хотел было Лёнька вече-ром на лавочке, как раньше, жука майского ей за шиво-рот кинуть, уж и руку занёс, да, взглянув на завитушки на шее, остановился и неожиданно для себя самого спросил:
– Кать! Не замёрзла? Холодает.
– Ты, что, Лёнь, духота какая! – рассмеялась Катька.
С той поры, куда бы она ни пошла, рядом возникал Лёнька, долговязый, чёрный, как смоль, глаза – вишни карие. И с кем его только Шурка приспала?
Слышно, где-то впереди отец подбадривал Лёньку:
– Не спи, боец, догоняй!
Парень приостановился, скинул рубашку, отшвырнул подальше. Поплевал на ладони, как заправский мужик, азартно рванул вперёд.
– Запалит Лёньку, – подумала Катька об отце.
К запаху свежескошенной травы примешивался аро-мат луговой клубники. Собрав наспех пучок переспелых ягод, девчонка перевязала его стебельком овсяницы, ки-нула на приметное местечко и заторопилась вдогонку ко-сарям.
– Обед! – послышался голос отца с конца делянки.
Она и сама порядком устала.
Мать возилась у шалаша, раскинув скатерть-самобранку. Первые молосольные огурчики, десятка два яиц, хлеб, нарезанный крупными ломтями, куски пахучей гусятины, домашний сыр.
– А что ж ты, забыла что ли?- подсаживаясь к «столу», покачал головой отец.
– Да прихватила, прихватила, – отвечала мать, выни-мая завёрнутую в газетку поллитру.
Готовил её хозяин сам, никому не доверяя, на нерас-пущенных почках чёрной смородины. И рецепт свой дер-жал в тайне. Считал каждую почку, и потому называл этот продукт «штучным товаром». Употреблял только по праздникам, а сенокос в деревне исстари самый весёлый, самый чистый, самый цветастый праздник.
Пообедав, отец забрался в шалаш вздремнуть.
– Лёнь, и ты отдохни, вон какой гай смахнуть до вечера придётся, – посоветовал он, и уже через минуту из шала-ша донёсся мерный посвист.
Мать, пользуясь минуткой, поспешила в лес. В эту пору она всегда собирала ежевику, непременно с листьями. И сушила их потом в чулане. Рядом висели мешочки с ли-повым цветом, заготовленные в конце мая. За лето по пу-ти с обеденной дойки набирала она пуки зверобоя, разве-шивала в том же чулане для просушки. Когда зацветала мята-мелисса, заполонившая задворки, мать обрывала самые цветочки, и опять – в чулан.
Зимой соседи ходили к ней на чай. Она брала по гор-сточке всех трав, заваривала в чайнике, добавляла топ-лёное молоко, и долгими зимними вечерами соседки за-сиживались у неё на кухне.
…Солнце цеплялось за деревья. Над поляной змеилось марево. Неразбитые валки, как гребни волн, накатывали с пригорка. Море травы, непочатый край работы: и раз-бить, и поворошить.
Припекало. Лёнька подсел к Катьке, пристроившейся на подваленной берёзке. Набрав охапку пропахшего мё-дом сергибуса, она очищала стебли от кожурки. Прозрач-но-зеленоватые стружки падали к ногам.
– Может, искупнёмся?
По Лёнькиному смуглому телу стекали ручейки пота, а волосы ещё больше кучерявились. На прожженном солн-цем лице сияла белозубая улыбка. Катька вспомнила, ка-кая тёплая, парная бывает в эту пору вода, и ей захоте-лось окунуться, смыть жар с опалённых плеч. Нос облу-пился, лицо полыхало переспелым помидором.
…Они шли по заросшей дроком тропинке.
– Хочешь во-он на той осинке имя твоё вырежу? – спросил вдруг Лёнька, показывая на высоченный остро-конечный обрыв, прозванный хуторянами Иван-царевичем. На самом краю росло одно-единственное де-рево.
– Хвастаешь, туда и взобраться-то никто не сможет.
Лёнька молча снял сандалеты, подкатал до колен шта-ны и, цепляясь за свисающие корни, полез по отвесному склону. Глина крошилась, осыпалась под ногами, но упрямец карабкался вверх. Большущий ком отвалился и полетел в ложбину, поросшую крушинником. Лёнька со-рвался, но успел схватиться за оголившийся корень.
– Лёнь, не надо, Лёнечка, я пошутила. Я верю, ты до-лезешь, возвращайся!
Но его уже ничто не могло остановить.
Вот ухватился за ствол осинки, вот медленно пополз вверх. Остановившись на середине, вынул из кармана ру-башки перочинный ножик. Крупными буквами верти-кально по стволу вырезал: «Катя». Потом сполз чуть ни-же и добавил: «Я тебя люблю». Убрав нож, схватил са-мый длинный корень, оттолкнулся от Иван-царевича и приземлился чуть поодаль девчонки.
– Дурак! – крикнула та, и, не оглядываясь, побежала вниз, к озеру.
Только бы не разглядел счастья в девичьих глазах, только бы не расслышал радостного стука сердца!
Лёнька догнал её у воды.
Потянуло свежестью. Озеро напоминало блюдце из буфета в Катькиной горнице: края густо расписаны изу-мрудной ряской, купавы крупными куртинами желтели у берегов, болотник разбрызгал алые звёздочки средь ост-рых листьев аира, рогоз многочисленными свечами украшал левый край озера. А в центре – водяные лилии, или, как их в народе называют, одолень-трава. Бело-розовыми чашечками стояли цветы на круглых буро-зелёных блюдцах.
Лёнька, не снимая штанов, нырнул с поросшей водо-рослями коряги и выплыл только на середине. Он что-то прокричал, но Катька не разобрала. Она вошла в воду, по-доткнув сарафан, смочила косынку и покрыла голову. Умылась, сполоснула грудь и плечи; купаться не стала, заметив в камышах змейку-ужовку.
Стояла на песчаной отмели у берега. Вода была настолько прозрачна, что Катька до каждой песчинки-камушка видела дно. Меж ног стайками шныряли безза-ботные мальки, щекотали икры. Пару раз объявлялись рыбы покрупнее, но, заподозрив чужака, отплывали и, сбившись в небольшие косяки, фланировали на глубине. Иногда рыбка всплёскивала, взлетала над водой, и Катька успевала разглядеть серебристую спинку. Рыбка исчезала, и по воде разбегались круги.
Водомерки, как залётные марсиане, расхаживали по недвижимой глади на своих длинных тончайших лапках.
Стрекозы носились парами над заводью. Они таращили глазища и шуршали: «А ты зачем здесь?» Голубые мо-тыльки беззаботно роились у берега.
– Ка-тя! Кать! – донеслось с озера.
Лёнька плыл, держа в зубах водяные лилии. За ним тащились длинные стебли. Катька расхохоталась. Он был похож на щенка. Чёрный, лохматый Тяпка так же плавал за палочкой и приносил её в зубах.
Лёнька вышел, протянул кувшинки.
– Ты что смеёшься?
– А ты на Тяпку похож.
– И преданный такой же, – вспыхнул парень.
Одним движением подсек, подхватил её на руки и по-нёс в озеро.
– С ума сошёл, я же не плаваю.
– А ты держись за меня крепко-крепко, – шептал Лёнька, – не отпускай никогда рук.
И целовал.
Катька не услышала, как закуковала кукушка, не уви-дела, как мать, вышедшая с охапкой можжевельника к озеру, вдруг повернула и заспешила на покос.
Она смотрела в горящие глаза, чувствовала надёжные Лёнькины руки и понимала, что даже если расцепит свои, он никогда её не уронит.