Русы Часть вторая, глава шестая

Глава шестая
Борислав

I

Иногда Борислав думал, что Бог не только испытывает его, но и приближает к себе встречами с людьми необычными, наделенными большим умом и многими знаниями. Когда-то был в его жизни Иоанн Грамматик. Он первым заронил в нем зерна познания, которое всегда начинается с сомнений и вопросов. Борислав с радостью вспоминал те далекие годы, это было время открытий, и патриарх Иоанн остался в памяти учителем и наставником. С митрополитом Феодосием они вели долгие беседы, но это был разговор на равных. Важнее было то, что они понимали и уважали друг друга. У монаха Мефодия Борислав учился смирению и вере. Не какой-то слепой вере в невидимого Бога, а вере в то, что пока ты жив, пока солнце светит, и небо сияет голубизной, Бог не оставил тебя, потому что жива твоя душа. Потому что вера крепче, чем оковы, потому что ты свободен в чувствах своих и мыслях.

Они были очень разными. Патриарха Иоанна, книжника и ученого, называли колдуном. Монах Мефодий страдал во имя правды, которой посвятил жизнь. Митрополит Феодосий был послом и воином христианского учения. Но для Борислава они как бы дополняли друг друга и соединялись в одном – в неистовой и искренней вере в единого бога своего Исуса Христа.

И хотя испытывал этот Бог Борислава годами затворничества, но Он дал ему и время на раздумья. И теперь уже неизвестно, что было важнее. Довелось ему жить не так, как завещано было отцами и предками – не в походах и в ратной брани – а в монастырской келье за каменной стеной. Но теперь Борислав верил, что годы эти прошли не напрасно.

О Любаве Борислав всегда вспоминал с тихой радостью. Когда-то давно она являлась к нему то ли во сне, то ли наяву. Когда-то совсем давно они жили вместе в высоком светлом тереме, а за окном зеленый луг спускался к реке. Воспоминания эти перемешались, перепутались в голове, и остались в памяти ее лицо, ее запах, который он узнавал в аромате цветов, и какие-то кусочки их жизни, казалось бы, незначительные, но они, как искры, неожиданно вспыхивали в нем и гасли.

Вот они вдвоем плывут по реке. Лодка скользит по течению, он легонько взмахивает веслами, как крыльями, а Любава сидит на корме, окунув руку в воду, тихая, задумчивая. О чем она думает, бог весть. Но он боится нарушить ее покой, и только глядит на нее, и сладко на душе от пряного воздуха и от того, что она рядом. А потом, словно очнувшись от дум, вдруг окатит она его, как волной, таким взглядом, что до самого сердца пробирает, столько в нем любви, нежности, ласки. Этот-то взгляд и помнится более всего, словно когда-то прожег он его насквозь и оставил навсегда зарубку в памяти.

В другой раз виделось ему, как играет она на поляне в лесу в горелки с подружками, а он, спрятавшись за деревом, не сводит с нее глаз и думает: «Вот кого в жены возьму». Солнце рассыпается яркими пятнами по сочной траве, и сама Любава – быстрая, светлая, жаркая – как солнечный лучик, прыгающий средь дерев.

А вдруг привидится иное: свет едва плеснул зорькой в оконце, в тереме тишина, рядом Любава спит, разметалась во сне. А он глаз от нее отвесть не может: приподнялся, оперся о подушку и любуется ею. Волосы ее разлетелись по плечам золотыми нитями, грудь – как спелые ароматные яблочки. Она открывает глаза, глядит на него и улыбается. И будто солнце восходит в темной горнице.
 
Вспоминалось еще, как заплетает Любава косу поутру. Встанет перед оконцем в легкой ночной рубашке, будто выглядывает там, как солнышко просыпается, а руки сами бегают по длинным волосам и сплетают их в тугую косу. Солнце обнимает ее своим светом, и кажется, что она стоит нагишом. Так и манит к себе ее стан, и хочется обнять ее за плечи, прижаться к ним губами и утонуть в мятном аромате ее волос. Словно почувствовав на себе его взгляд, она оборачивается и опять обжигает взглядом, будто шлет ему глазами и любовь свою, и желание, и радость быть рядом с ним.
И каждый раз, когда во сне ли, наяву чудился ему этот любящий взгляд, ему казалось, что это ее душа разговаривает с ним.

Он часто представлял себе своего сына. В этих видениях Аскольд являлся ему таким, каким должен был стать, каким он сам хотел бы его видеть: статным юношей с добрым сердцем и прямым взглядом, отважным воином, достойным своих предков князем во главе дружины. По расчетам сейчас ему столько лет, сколько было ему, когда отправлялся он посланником к императору Феофилу. Любава говорила тогда, что ждет его княжеский престол. Сбылось ли?

Мысль перескакивала на византийского императора. Давно ушли обиды и непонимание, и желание отомстить, а вспоминались их беседы в диванном зале у фонтана фиал. И от этих незлобливых мыслей и на сердце делалось спокойно, будто для чего-то, чего он не понимал, так всё и должно было случиться.

Теперь он никому не желал зла. Перед глазами возник монах Мефодий. Как будто вчера сидел он здесь же, на этом камне, и печально качал головой: «Вижу я, что недолго осталось жить Феофилу. Жаль мне его.» Тогда Борислав был потрясен: «Как можно сожалеть о том, кто причинил тебе столько боли?» Теперь понимал: «Не нам их судить. Не нам их наказывать». Иначе, как самому не впасть во зло? Зло – оно вездесуще, оно, как сорняк, неистребимо. Стоит лишь взлелеять в себе обиду или зависть, и они прорастут ненавистью и выплеснутся кровью, пожирая и виноватых, и невинных. Зло не приносит успокоения, а требует новых жертв. Оно пускает корни так глубоко, что не замечаешь, как справедливость становится алтарем для жертвоприношений. Плоды его – красивые с виду, сладкие на вкус – ядовиты. Добро же – оно как зерно, брошенное в землю. Оно незаметно, но, если попадет на благодатную почву, даст всходы и отблагодарит плодами. Только взращивать его приходится долго, трудно и терпеливо. Не об этом ли говорил Христос?

Нет-нет, а порой ноги сами вели его на монастырское кладбище. Здесь, в сырой земле лежали его товарищи. Здесь лежала его прошлая жизнь. Он подолгу останавливался возле каждой могилы, повторял про себя имя, начертанное на камне, и перед глазами, как живой, вырастал тот, кого уже никогда не будет, кто остался жить только в его голове. Как в строю, вытянулись перед ним в ряд двадцать могил. Еще одно тело не нашли. Апубкарь, совсем еще молоденький купец, просто бросился с крутого берега в волны, и море спрятало его в пучине. За двадцать лет умерли все, кто был с ним в русском посольстве. Он один остался. Только он и двадцать два стражника, о которых тоже забыли. Борислав доподлинно знал, как называлась та хворь, что сгубила его товарищей, и старых, и молодых, - тоска по дому и по вольной волюшке. Она изгрызла их изнутри, источила, измучила. И когда не оставалось больше сил маяться на этом постылом острове, они умирали. Одного его Бог сохранил для какой-то своей непонятной надобности.

Более всего его мучила мысль, что это он всех погубил: они пошли за ним и доверились ему, и он один был за них в ответе, а не уберег. В такие минуты ему хотелось каяться перед тем Богом, в которого уверовал, но не знал как, какими словами говорить с Ним.

Время на этом острове словно остановилось: каждый день в точности повторял предыдущий. После того, как уехал монах Мефодий, дни, месяцы, годы вытянулись в одну прямую линию, в которой не было ни взлетов, ни падений, ни событий, ни новостей, и ставший привычным распорядок дня просто на время прерывался сном, но никогда не останавливался. Как тягучая медовая патока, дни перетекали из одного в другой, и начинало казаться, что время стоит на месте. Борислав гнал от себя эти мысли, иначе можно было сойти с ума, но этот вечнозеленый остров под вечноголубым небом уже не радовал глаз своей красотой, а вызывал уныние, как бывает, когда объелся меда, и тошнота подступает к горлу.

Однажды, взглянув на свое отражение в воде, он себя не узнал. На него глядел старец с глубоко запавшими глазами, серыми длинными волосами и седой бородой. Если бы монахи в монастыре не вели летоисчисление, он бы, наверное, и не знал, сколько ему лет, и который теперь год. Он сам стал похож на монаха. Вся одежда его истлела, он ходил в рясе и совсем уже не отличался от прочих обитателей монастыря Святого Георгия.

Ему дали свободу гулять по острову и идти, куда вздумается, но остров был маленьким, и каждый раз, куда бы он ни шел, он натыкался на прибрежную линию, за которой начиналось море. Словно и не было остального мира, и земля, на которой жили люди, заканчивалась именно здесь.

Видно, от безделия или по привычке за ним всегда на некотором расстоянии следовали два-три человека из почетной стражи. Все они были ему хорошо знакомы, он с ними почтительно здоровался, но никогда не вступал в разговор.

За прошедшие годы он перечитал все книги, хранящиеся в монастыре. Чтение ускоряло неторопливый шаг времени и учило размышлять о себе, о жизни, о вере. Может быть, впервые Борислав так пристально вглядывался в человеческие поступки, которые в юности казались ему естественными и оправданными, но причиняли зло другим людям. Может быть, только сейчас он так ясно понимал смысл, который несет в себе сострадание и прощение. Без этих книг и без этих дум он, наверное, сошел бы с ума или погиб от тоски и безысходности, как его товарищи. Порой в голову приходила мысль, что одному Богу известно, что с ним будет дальше, но зачем-то он Ему нужен, коли сохранил ему жизнь, и эта мысль вселяла надежду.

В последние годы он приучил себя посещать заутреню и вечерню в монастырском храме. Настоятель долго отказывался пускать его в церковь, но, в конце концов, дал свое благословение. Каждый раз, когда он переступал порог храма, в душе что-то замирало, и утихала боль, и он чувствовал себя птахой, подобно той, что прилетала к окну его кельи, и хотелось взлететь. Это чувство было необъяснимо, но становилось легче и спокойнее на сердце.

Прошло восемнадцать лет его заточения на острове Теревинф, когда в монастыре появился новый узник.







II

Патриарх Игнатий* был неуступчив в спорах, нетерпим к человеческим порокам и непримирим с теми, кого считал отступниками или язычниками. Он жил очень скромно и вел монашеский образ жизни. Происходил он из царского рода, но большую часть жизни провел в монастыре. Когда умер патриарх Мефодий, царица призвала игумена Игнатия для избрания на патриарший престол. В народе патриарх Игнатий пользовался любовью и почитанием за свою твердость в вере и аскетизм в жизни. Среди духовной власти его не любили за неприятие чужого мнения, а при дворе тайно ненавидели. После того, как он отлучил от церкви всемогущего кесаря Варду за инцест и отказался совершить постриг свергнутой императрицы, его сослали на остров Теревинф, хотя епископского сана лишить не смогли.

В монастыре его встретили с почтением и некоторым страхом перед его всеподавляющей волей и приняли не как узника, а как изгнанника. Отношения с князем Бориславом у него не сложились. Узнав, кто он такой, Игнатий распорядился более не допускать язычника в церковь. Запретить бродить по острову он не мог, и Борислав стал проводить больше времени в этих бесконечных прогулках по знакомым до мелких камушков тропкам. Обычно он брал с собой книгу, присаживался где-нибудь в тени деревьев на теплом от солнца камне и читал. Неподалеку располагались его вечные спутники из почетной стражи, которые мирно дремали, укрывшись в тени от полуденного зноя.

В тот день, возможно, впервые епископ вышел за ворота монастыря, чтобы прогуляться по острову и дать отдых своим неустанным мыслям. Завидев Борислава, он остановился, нахмурился и уже готов был повернуть в другую сторону, лишь бы подальше от этого варвара, как Борислав встал, легко поклонился и сказал, чуть улыбаясь:
- Христос был терпелив, а вы нетерпимы. Христос вел за собой учеников, а вы их отталкиваете. Христос был добр к людям, а вы гоните тех, кто вам не по нраву. Разве Христос не пример вам и не учитель?
Игнатий остолбенел. Так с ним еще никто не говорил.
- Кто вы?
- Вам же наверняка рассказывали обо мне.
- Да, что вы язычник и варвар из диких северных племен.
- Я – русский князь Борислав, посланник царя русов к императору Феофилу, а ныне такой же узник, как и вы.
- Вы хорошо говорите по-гречески.
- У меня было время научиться.
- Что вы читаете?
- Евангелие.

Епископ был в замешательстве. Он даже не мог себе представить, что человек, который казался ему кем-то сродни дикому зверю, пойманному на охоте и посаженному на цепь подальше от людей, может быть князем, посланником при царском дворе, говорить с ним на одном языке, да еще читать евангелие.
- Что же вы поняли в этой книге?
- Главное. Умение прощать и сострадать.

Лишенному патриаршего престола Игнатию было шестьдесят лет, и за свою жизнь он привык делить людей на тех, кто беспрекословно шел за ним, - это была его паства, и тех, кто его ненавидел, - это были его враги. Князь Борислав не был похож ни на тех, ни на других.
- Скажите, кто приучил вас к чтению евангелия?
- Сначала патриарх Иоанн Грамматик, потом епископ Феодосий и, наконец, монах Мефодий, который, как я слышал, стал впоследствии патриархом.

Игнатий всё более удивлялся этому человеку. Как бы он ни относился к Иоанну Грамматику, противнику икон, Игнатий всегда преклонялся перед его умом и знаниями. С епископом Феодосием был когда-то дружен, а своего предшественника на патриаршем престоле Мефодия уважал. Странно и удивительно, что этот князь из варварских племен был знаком со столь достойными людьми.

- Мне кажется, вы не верите мне. Хотите, расскажу о наших встречах?
Игнатий присел уже без боязни на соседний камень и стал слушать. В истории русского князя его поразило не предательство царей и королей – он давно привык к заговорам и интригам при византийском дворе – а то, как Бог незримо, последовательно и твердо направлял этого человека на путь Христовой веры.

Теперь он видел Борислава в ином, новом свете: он разглядел в нем не варвара, а человека умного, думающего, открытого, верящего.
Игнатий долго молчал.
- Мне дано право обращать людей в христианскую веру. Скажите прямо и честно: хотите, чтобы подобно Иоанну Крестителю я провел обряд крещения?
Борислав задумывался об этом давно. Давно понял он, что только вера спасла его в узлище. Внутренне он был готов принять эту веру и потому ответил без колебаний:
- Да, святой отец.
И впервые за долгий разговор Игнатий, что было на него совсем не похоже, улыбнулся.


Восходящее солнце золотило, переливаясь перламутром, кромку моря. Было тихо. Волны лениво плескались о прибрежную гальку. Борислав стоял по пояс  в воде, а епископ Игнатий, облаченный в белые одежды, держа распятие в руке, входил в воду. Троекратно окуная его с головой, епископ Игнатий говорил: «Крещается раб божий Борислав во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого Духа, аминь». Борислав разобрал слова молитвы: «Велий еси Господи», «Да сокрушатся под знаменем Креста». Помазав елеем чело, грудь и спину, святой отец произнес: «Благослови, Бог, просвещай и освещай всякого человека», а потом пропел тихим голосом: «Блажени, ихже оставшиася беззакония».

Князь Борислав стал христианином.




*Патриарх Игнатий – патриарх Константинопольский с 847г. по 858г. и с 867г. по 877г.







III

Следующие два года в жизни Борислава прошли почти незаметно. День начинался с молитвы. День заканчивался молитвой. Это была другая жизнь, хотя каждый день был в точности повторением дня предыдущего. Это была новая жизнь, потому что она наполнялась радостью доселе неведомой. Борислав про себя называл эту тихую радость просветлением. Беседы с епископом Игнатием делали дни осмысленными и значимыми. Борислав часто вспоминал, как маленький, тщедушный монах Мефодий, униженный, забытый, закованный в цепи, улыбался, глядя на небо, и верил, что Бог не оставит его. У Борислава свободы было больше – целый остров, а с появлением в монастыре отца Игнатия укрепилась и вера в то, что Бог не забыл его, что неведомый людям промысел Божий всегда оставляет надежду. Он научился радоваться тому малому, что у него есть: новому восходу солнца, новой книге, найденной в библиотеке, птицам, курлыкающим на своем птичьем языке, вприпрыжку убегающему зайцу, выскочившему из-под ног.

В пределах видимости, через пролив, располагался остров побольше. Его называли Заячьим. Борислав, когда ему разрешили выходить за пределы монастыря, любил, сидя на берегу, глядеть на этот остров, и казалось, будто он через оконце подглядывает за чужой жизнью за окном. На зеленом лугу паслись коровы и козы, с холма, где тоже был монастырь, спускались люди, с закатом солнца берег темнел и пустел, и Борислав думал, что такие же люди, как он, живут со своими заботами и делами и на том острове, и на другом, и на третьем – всюду, и всюду жизнь, и нет ничего ценнее ее.

Прошлая его жизнь, что осталась далеко за морем, не то чтобы забылась, но будто подернулась дымкой и отдалилась настолько, что стала похожей на давний, приятный, уцелевший в памяти сон.







IV

Царьград был в осаде. Никто из жителей города не мог себе представить в кошмарном сне, что не арабы, не персы, а северные племена никому не известных росов прорвутся через Эвксинский Понт в залив и опустошат побережье. Императора Михаила не было, кесарь Варда отправился в поход вместе с ним. Не было ни армии, ни флота, чтобы защитить город.

Фотий*, сменивший на патриаршем престоле епископа Игнатия, стоял среди знати и духовенства на крепостной стене и с ужасом взирал на сплошь покрытое вражескими ладьями море и на горящие в окрестностях Константинополя деревни, поля и монастыри.

Новому патриарху Константинопольскому было сорок лет, но несмотря на достаточно молодой для этого сана возраст, Фотий считался одним из самых образованных людей в Византии. По характеру, по гибкости ума и умению находить общий язык с людьми совершенно разных взглядов, он был полной противоположностью своему предшественнику.

Сейчас, глядя с городской стены на нашествие варваров, он думал только об одном: как спасти город. С высоты было видно, как падали сраженные мечами люди, как бились в предсмертных судорогах животные, как дымились монастырские башни и купола. Снизу, с пепелищ, доносились крики и женские рыдания. Потом всё стихало, и становилось понятно, что некому было больше кричать и плакать. Из монастырей, что гнездились вокруг, несли утварь, и дороги от монастырских врат были усеяны телами в черных монашеских одеждах.

Константинополь был беззащитен. Оставалось только молиться о спасении. Патриарх Фотий распорядился готовить крестный ход. 
 



*Патриарх Фотий – патриарх Константинопольский с 858г. по 867г. и с 877г. по 886г.







V

Аскольд поручил Диру осаду Царьграда, а сам с частью флотилии отправился к Принцевым островам. Перед отплытием он сказал:
- Отец спрятан в монастыре. Я пойду на острова. Ты проверь здесь. За свое злодеяние ромеи должны ответить. Не щади никого. Но даже если откроют ворота в Царьград, в город не заходи. Я слово дал, что он останется невредим.
Они обнялись и расстались.


Флот запер Царьград со стороны пролива и Золотого Рога. Лодки прошли вверх по каналу и рву, заполненному водой, и замкнули кольцо осады. Хватило трех дней, чтобы дойти от Олешья до пролива и развернуть корабли в боевые порядки. На побережье высадились мечники и растеклись, как лава, сжигающая всё живое, по дорогам, ведущим к монастырям. Небольшой отряд ромеев пытался сопротивляться, но тысячи воинов, орудуя боевыми топорами, как косами на покосе, смяли их и пошли по кровавой меже дальше. Десятки монастырей были взяты приступом. Кто-то сам открывал ворота, кто-то вставал на защиту, кто-то пытался прятаться или убежать, но всех их постигла одна и та же участь. Порубленные тела валялись повсюду: на камнях, в траве, в море, в монастырском дворе, на дороге, - словно смерч прошел по побережью, поднял и перемешал людей и скот и бросил оземь.

Такого кровавого побоища Константинополь еще не видел. Дым от пожарищ застил глаза. Рать, пришедшая с севера, крушила, рубила и сжигала всё живое, что попадалось на пути. С неукротимой яростью и страстью ее воины врывались в патриаршие монастыри и, не найдя тех, ради спасения которых и совершался этот набег, они предавали огню и мечу пашни, селения, лачуги и дворцы. Бык лежал рядом с человеком, лошадь и дитё нашли общую могилу, женщины и птицы обагрялись кровью друг друга. Будто само одноглазое Лихо протопало по побережью, по полям и храмам. И долго помнили те, кому посчастливилось уцелеть: «Не буди Лихо, пока оно тихо».






VI

Леония плакала, уткнувшись Богдану в плечо.
- В городе только и говорят, - всхлипывала она, - росы идут, росы повсюду. Их ладьи вошли в пролив. Они того гляди ворвутся в Константинополь и не пощадят никого. Ты же тоже рос. Скажи, что происходит?
- Не бойся ничего и не слушай бабьих сплетен. Они скоро уйдут.

Богдан на самом деле думал об этом нашествии постоянно. «Сдержит ли князь свое слово? Если нет, то только он, Богдан, будет повинен в гибели города.» И эта мысль тяжким, невыносимым грузом давила на сердце. Он гнал эту мысль прочь: «Не было и не будет такого, чтобы русский князь не сдержал слова», - и все-таки тревожно было на душе.

_______________________________________________

Огромный полумиллионный город гудел, как растревоженное осиное гнездо. На побережье окрест города дымились монастыри и пылали деревни. Едкий дым и отсвет пожарищ выкрасил небо в темно-багровые тона. Кто-то прятался в домах, кто-то бродил по улицам, не зная, где укрыться, кто-то собирался в толпы на рынках. И отовсюду слышалось одно: «Росы идут. Росы идут.»

Звонили колокола ошалело и беспрестанно. Черные стаи ворон кружили над церквями. Святая София стонала от чугунного набата. И все эти звоны, крики, стоны, слезы и ужас смерти сливались в единый вой: «Росы идут! Росы идут!»

Страшнее всего было ночью. Город не спал и не смыкал глаз. Он напоминал загнанного зверька: мечется бедный в своей норе, обложенный со всех сторон охотниками, а бежать некуда и спрятаться негде, и остается только ждать, когда разроют землю гончие псы, схватят острыми клыками, загрызут, разорвут и оборвут твою маленькую жизнь. Каждый шорох, шаги на улице, крики вдалеке внушали ужас: вот оно – приближается, подходит к дому неотвратимой поступью, и нет спасения от предчувствия подступающего ужаса и неизбежной смерти.

Ночное небо над городом поменяло цвет с темного бархата на грязно-багряный и напоминало теперь вываленный в пыли и грязи кровавый подбой плаща, небрежно наброшенного на город. Будто багровый, огненный закат, заливший полнеба, застыл, не дойдя до края, разогнал звезды и луну, и никогда больше не вернутся ни тишина, ни покой, ни ночная прохлада, ни сон. Ночь перестала быть ночью, превратилась в преисподнюю и, казалось, что она бесконечна, и рассвет не придет никогда.
   






VII

В то утро все обитатели монастыря Святого Георгия высыпали на стены. Звонили колокола. На горизонте, в той стороне, где цепью протянулись Принцевы острова, небо потемнело. Будто невесть откуда взявшийся вулкан там, вдалеке извергал черный пепел. Самого пожарища видно не было, но на соседнем Заячьем острове и на тех, что прятались от глаз за ним, били в набат десятки монастырских колоколов, и их тревожный, истошный, печальный, похожий на погребальный звон разносился по морю. Черный дым, поднимавшийся с каких-то дальних островов, приближался всё ближе, густел и ложился грязным брюхом на море, смешиваясь с волнами. День помрачнел.

Неожиданно из сизого, плотного облака, растекшегося на горизонте, стали выныривать корабли. Их становилось всё больше: сто, сто пятьдесят, уже невозможно было их сосчитать, - они приближались к Заячьему острову, и было видно, как сотни вооруженных людей толпились на борту, чтобы спрыгнуть на берег.

Соседний остров открывался взору, как на ладони, и от увиденного, и от бессилия помешать тому, что происходит, и от того, что следующим на пути этого нашествия будет их остров, и некуда с него убежать, - становилось особенно страшно.
Борислав стоял на монастырской стене рядом с епископом Игнатием и с ужасом взирал на происходящее. Братия пала на колени и молилась о спасении. Зеленый Заячий остров потемнел от сотен ратников, бегущих к монастырю. Криков слышно не было, но Бориславу казалось, что в ушах его звенит лязг мечей и топот ног, и предсмертные возгласы, и крики, и стоны тех, кому не было спасения. Прошло еще немного времени, и из-за монастырских стен по ту сторону пролива стали вырываться языки пламени вперемежку с дымом, будто желто-красное полотно растянули до самого неба: оно зияло дырами, трещало и рвалось на куски.

Потом лавина ладей повернула к их перламутровому острову, корабли причалили к берегу, и на берег, как морской прилив, хлынули воины в шлемах с обнаженными мечами и топорами в руках.

Единственную охрану монастыря составляли двадцать два стражника, приставленных к русскому посольству и забытых вместе с ним на этом острове. Только когда их схватили, обезоружили и повели на корабль, Борислав всё понял.
- Остановитесь! - крикнул он.
Было поздно. Их вывели на корму и на глазах у монахов зарубили топорами и сбросили в море.
- Это возмездие за русское посольство, - вздохнул Борислав.
- Вы знаете, кто это? – удивленно спросил епископ.
- Эти люди ищут меня. Не бойтесь. Они вас не тронут.
Монахи взирали на него с ужасом, с трепетом и с надеждой, будто на их глазах святой превратился в демона.
- Прощай, сын мой, - перекрестил его епископ Игнатий, - помни о христианских заповедях.

Борислав спустился с монастырской стены, вышел за ворота и пошел навстречу приближающимся ратникам.

Впереди воинов шагал их предводитель. Хотя шлем закрывал лицо, но по фигуре, по походке было понятно, что этот человек молод. В руке он держал окровавленный меч, шаг его был твердым и решительным.

Когда расстояние между ними сократилось до двадцати локтей, Борислав крикнул:
- Остановись, Аскольд!
Аскольд замер, опустил меч и снял шлем. Волосы его спутались, лицо было грязным от гари, но в чертах этого лица Борислав узнал себя, только на двадцать пять лет моложе.






VIII

В пылу сечи Аскольд не разбирал лиц селян или монахов. Но этот человек не был на них похож. Он не убегал, не прятался, он был один и шел им навстречу спокойно, не таясь, без тени страха, с тем внутренним достоинством, которое даже во врагах внушает уважение. Одет он был в черную, длинную монашескую мешковину, подпоясанную веревкой. Седые волосы закрывали лоб и спускались до плеч, взгляд его был строгим и печальным.

Когда этот человек заговорил, Аскольд понял, кто стоит перед ним. Он выронил меч и бросился ему на грудь.
- Отец! Отец!
Во снах своих Аскольд часто представлял эту встречу. Но не так, не на этой пыльной дороге, не в монашеской одежде. Этот человек перед ним, его отец, будто и впрямь стал монахом, и тайное знание тяжким гнетом давило на плечи и заставляло страдать, - радость в его глазах заслонялась болью.
- Здоров ли ты, отец?
- Здоров, пойдем скорей на корабль.
- А где остальные?
- Все умерли, я один остался.
- Тебя проводят, отец, а мы сперва здесь закончим. Я сравняю с землей этот монастырь, а тюремщиков твоих похороню заживо.
- Нет, Аскольд, хватит крови. Не нам их судить, да и не виноваты они ни в чем.
Аскольд удивленно взглянул на отца.
- Прости, отец, я не могу уйти, не покарав их за твои муки.
- Ты не Господь Бог, Аскольд. Нет у тебя права карать и миловать. Уведи своих людей или убей сначала меня.

«Отец болен или не в себе после стольких лет заточения. Не стоит перечить ему», - подумал Аскольд.
Он поднял меч, вложил его в ножны, подхватил отца под руку и повернул свою дружину к берегу, к кораблям.
- Пойдем, отец. Всё будет, как ты скажешь. Главное, что ты жив. Скоро ты будешь дома. Мама ждет тебя.
Борислав прикрыл лицо рукой, уже не сдерживая слез.






IX

Патриарх Фотий обходил стены города крестным ходом. Впереди несли икону Божьей матери. Колокола звонили, не умолкая.
Кораблей в Стеноне* стало еще больше. Они словно заткнули собой горло пролива и стояли в ряд вдоль побережья. Защищаться было невозможно, в любой момент город мог быть поднят на копьё. Фотий понимал, что спасение Константинополя теперь в руках врагов, и от их воли или великодушия зависит, пострадает город или нет. Бессилие противостоять неприятелю лишь усиливало чувство неизбежности смерти или бесславного плена. Оставалось только молиться и уповать на Господа.

Неожиданно все триста восемьдесят кораблей подняли паруса, развернулись и словно ведомые благодатной неведомой силой выстроились в походный порядок и один за другим стали выходить из пролива в море.

Патриарх Фотий и все, кто был рядом с ним, упали на колени и молились о чуде спасения. Колокола откликнулись радостным перезвоном. Жители Константинополя плакали и смеялись от счастья. Незнакомые люди обнимались на улице и повторяли вновь и вновь: «Чудо, свершилось чудо!»

Русский флот возвращался домой. Аскольд сдержал слово: ни один ратник не вошел в Константинополь.





• Стенон – пролив Босфор




             (продолжение следует)