Открытое письмо

КНИГА ПЕРВАЯ

I

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ДОКТОРА НИЛЬСЕНА ПОЛКОВНИКУ ПОРОХОВСКОМУ

Полковник Кристиан Пороховский, властелин Блитвы, думал о себе и о своем положении в блитванском пространстве и времени примерно так: «В один прекрасный день, раньше или позже, меня пристрелят как собаку, следовательно, есть логика в том, что я придерживаюсь своей линии и при этом, насколько возможно, воздерживаюсь от психологических рассуждений. Психология мира математически точно отвечает ситуации, в которой существует мир, а мир, вне всякого сомнения, существует в крови, убожестве и отсталости, потому-то и принятый в этом мире способ размышления о вещах точно такой же – кровавый, убогий и отсталый. С какой стати какие-то пустомели вокруг разводят всякую психологию и мудрствуют, можно даже сказать, морализируют?»

  «Морализирует всегда и исключительно только обособленный, отдельный человек, лицо, оказавшееся в одиночестве, воображающее себя возвысившимся над своим окружением. Средняя величина, то, что зовется толпой, улицей, сбродом, то, что на мостовых воплями приветствует победителей, то, что зовется pigra massa (1), парнокопытным стадом, – она отнюдь не морализирует, не занимается психологией, не надоедает нравоучениями. Она существует, живет, передвигается, пьет пиво, жрет кровяную колбасу, она возносит триумфатора, она зовется факельным шествием, парадом, войском, походом, она течет самопроизвольно, она в конечном счете сама себе цель, и выше логики этой собачьей своры нет, судя по всему, ничего! Что случилось бы, если бы он, Пороховский, сейчас, здесь, на этом месте, в Бурегарде, под взорами всей Блитвы, всей Европы, вдруг взялся бы разглагольствовать о морали? Конечно, черт бы его забрал в двадцать четыре часа, да и сам бы он, совершенно очевидно, выше головы не прыгнул бы, и не только не возвысился бы над ситуацией, а провалился бы, как провинциальный актеришка, заикающийся на сцене в огнях рампы, потому что сбился со своей роли, и не знает, как спастись от позора».

«То-то ему подсказывают в последнее время, что надо бы обратить побольше внимания на ближайшее окружение, на то, что в блитванской либеральной печати иронично определяют как «“бурегардское общество»? ”? Как будто он сам не знает, чего стоит его прелестная компания в Бурегарде? Как будто он не знает, что все вокруг него, кто поболе, кто помене, – клятвопреступники, бездарные болтуны, раболепные попрошайки, третьеразрядные писаки, шантажисты, обманщики, подделыватели векселей, лжесвидетели, убийцы, условно осужденные уголовники, игроки, растратчики, беглецы, выявленные на суде доносчики, сыщики и шпионы... И разве он лично ответственен за то, что человеческое общество собрано из клятвопреступников, карточных шулеров и осведомителей? От Шекспира до нынешних дней никто еще не написал ни одной драмы, где бы не было подобных подозрительных субъектов в числе действующих лиц, а от него требуют, чтобы на этом торжественном представлении в Бурегарде участвовали только святые и ангельски чистые души. Смешно! Какая-то академически образованная обезьяна сказала как-то вечером, будто в деканате философского   факультета шла речь о том, что «“надо все-таки гарантировать тайну частной переписки», ”, потому что господа в деканате философского факультета считают, что “«минимальным правом каждого гражданина должна быть гарантия сохранения тайны его личной переписки”».

«Ну-ну, давайте-ка послушаем! У господ деканов других дел нет, кроме заботы по поводу тайны частной переписки, словно он, Пороховский, заведует почтой, или сам письма разносит, и тайна переписки в его компетенции? Идиотизм! Он, Пороховский, написал за свои сорок девять лет немало писем, притом химическими чернилами, ибо тайна его переписки никогда никем не была гарантирована, а сейчас он обязан беспокоиться по поводу того, что у господ деканов философского факультета вскрывают частные письма. Конечно! Повсюду в мире побои, тюрьмы, насилие, стрельба, кровь, пьянство, обманы, банки, валютные махинации, богатство, роскошь, автомобили, поезда, крушения, пролетки, женщины, загородные виллы, знамена, битвы, кровавые выборы, плач и голод, а тут рядом с ним какие-то серые оборотни печалятся по поводу «“зверств» ” его исполнительных органов. Как будто этот поток человеческой глупости и слепых инстинктов можно укротить в лайковых перчатках, и как будто «“зверства» ” его личное изобретение? Разве весь мир не джунгли? Разве не учит Закон Божий, что мир сотворен Господом Богом? Кто создал мир – Творец времен и вселенных, или, может быть, он, Пороховский? Так что же тогда они обвиняют его в том, что мир – «“джунгли»? ”? Архиглупость!»

«“Преступные методы известных авторитарных политических систем», ”, – прочитал он как-то вечером в передовице либеральной масонской газеты «“Blitvanen Tigdende» (2) , а это всецело касалось его лично, а также и его “«авторитарной”», “«преступной системы”», которая настолько “«авторитарна”» и настолько “«преступна”», что позволяет господину Енсену в условиях этой личной диктатуры столь преступно выступать прямо против него! И вообще, что такое “«добро”», и что такое “«зло”»? Что злодеяние, а что добродетель? Без злодеяния нет добродетели: чтобы сварить больному куриный бульон, сначала надо курицу зарезать. Курица или человечество, это уже мелочи, которые, будучи измерены по более масштабным, скажем, всемирным меркам, оцениваются совершенно одинаково. Все остальное предрассудки. Чтобы из военного хаоса создать Блитву как fait accompli (3), абсолютно необходимо было свернуть несколько тысяч куриных блитванских шей. Сейчас этот знаменитый блитванский бульон варится, и будет ли вместе с этим кровавым борщом гарантирована тайна частной переписки господ деканов философского факультета, будет ли в моралистической пробирке обнаружена ноль целых, ноль, ноль и одна тысячная часть “«зверств”» – все это не может представлять собой проблемы для его личного замысла, который в данном блитванском случае есть паровая машина в восемьдесят тысяч лошадиных сил, а отнюдь не аптекарские весы в неврастенической руке какого-то там затюканного и полурелигиозного недотепы».
 
«Есть на свете один вид онанистов, подобных старым девам, моралистических дебилов, которые обычно занимаются “«человеколюбивой”» публицистикой, в то время как их удел быть клириками, бездельниками без определенных занятий, стонущими и причитающими со своих провинциальных проповеднических трибун по поводу убийств. Но как среднестатистическому блитванскому обывателю вообще понять проблему убийства? В гражданском понимании убийство есть предмет Уголовного кодекса – и баста! Но в то же время убийство есть только мелкая деталь жизненной динамики, как таковой, и жизнь без убийств вообще невозможно ни представить, ни осуществить? Неужели каждый, кто хочет жить по природным законам крови, будет злодеем? Ведь только людская кровь способна освятить любое дело веры и политики!»

«Он отправлял на заклание, – говорят о Пороховском, – а так о нем пишут и в европейской печати, – блитванских мужиков в массовом порядке. А почему бы и не отправлять мужиков на заклание, коли эти мужики веками ничем не занимались, кроме как взаимной резней и всеобщим хрюканьем в своей залежавшейся и проворовавшейся массовой глупости. Операции господина Пороховского, создавшего Блитву в семнадцатом году и совершившего государственный переворот восемь лет спустя, – это, Бог ты мой, всего лишь два хирургических вмешательства. Без крови нет родов! Таков закон природы. Всякое хирургическое вмешательство, к сожалению, не обходится без крови».

“«Но, если бы только он не убил Кавалерского”», – так (помимо прочего) шепчут, судя по всему, и в деканате богословского   факультета. Да! Смерть Мужиковского и Сандерсена – факт, но это же случилось на гражданской войне! Гражданская война несет в себе элемент равноправной, рыцарской, гладиаторской борьбы. Это как в покере, когда неизвестно, кто у кого сорвет банк. В гражданской войне фортуна всегда на стороне того, кто действует по собственной инициативе, не считаясь с позитивными гражданскими правовыми нормами. Если бы я не захватил Блитванен штурмом, если бы в атаке на бурегардский Дворец не погибли тысяча семьсот моих собственных людей, господа Мужиковский и Сандерсен пристрелили бы меня как собаку. Согласно позитивным законам. Этим господам из деканата богословского факультета понятно, конечно, когда расстреливают согласно позитивным законам! Вот только “«позитивные”» законы для господ деканов исключительно те, что “«позитивно”» гарантируют их “«деканскую”» автономию! Господа – формалисты. Господам формалистам из деканата богословского факультета мой тореадорский риск не очень-то уж стопроцентно симпатичен, но более или менее по-человечески понятен. Следуя оппортунистической линии, главное – соблюдение всех формальностей. Кроме того, этим высокообразованным господам кардиналам, прелатам и епископам всегда приятно, если найдется железная перчатка, способная расквасить поганую харю безбожной, безграмотной pigra massa. Да, а что касается покойного Мужиковского (царство ему небесное!), то он был самый обыкновенный демагог и вульгарный антиклерикал, а я господину епископу Армстронгу обеспечил первый блитванский кардинальский клобук, и в мое правление строятся двадцать семь новых блитванских церквей, и все эти богоугодные новостройки дотируются из госбюджета».

«Но Кавалерский “«ликвидирован без формального акта гражданского права”», “«Кавалерского я отправил на расстрел в крепостной тюрьме”», Кавалерский убит “«без соблюдения законных формальностей”». Кавалерский – “«пятно на моем рыцарском гербе”». Это “«неверный ход”». Смерть Кавалерского – “«грубое, подлое, трусливое убийство”»! Тра-та-та, тра-та-та!»

«Когда дряхлые и старчески слабоумные господа деканы бормочут безответственные маразматические глупости, то это, в свою очередь, самодовольно и патетически именуется “«общественным мнением”». Общественное мнение, таким образом, полагает, что я убийца, так как “«убил”» Кавалерского. А кто был Кавалерский? Разве Кавалерский не был убийцей, по меньшей мере, таким же, как и Пороховский? Каким образом и почему все симпатии теперь на стороне Кавалерского? Только потому, что он мертв? Разве я сам не видел, как Кавалерский расстрелял одного мальчишку, гимназиста шестого класса и легионера, когда тот украл плитку шоколада из легионерского склада у Плавистока? Почему эта скотина расстреляла несчастного, малокровного ребенка? Потому что Кавалерский от рождения преступный, мрачный тип. Убийство было его естественной потребностью. Он застрелил Женю Высоцкую при попытке бегства на автомобиле в Анкерсгаден, когда Макензен стоял у Блитвинска. Тогда в Кавалерского стрелял доктор Якобсен, и бригадный легионерский трибунал впоследствии доказал, что это было не нарушение субординации, а просто месть за Высоцкую, однако и Якобсена отправили на расстрел как собаку. Кавалерский сам командовал расстрельной командой, а над мертвым Якобсеном он закурил сигарету и бросил спичку ему в лицо, как будто физиономия Якобсена – плевательница. Кавалерский укокошил как минимум несколько тысяч человек, а потом принялся с господами деканами богословского факультета морализировать по поводу того, что я убил Мужиковского. Типичный уголовник в покаянной власянице, Кавалерский непрестанно выслеживал добычу, и даже уверовав в последние дни, он не мог перебрать до конца четки во время молитвы, не пролив чьей-то крови. Кавалерский убивал вепрей и оленей, фазанов и зайцев, куропаток, собак и кошек в неисчислимом количестве. Кавалерский застрелил своих трех собак и маленькую Настасью, единственную дочь своего лесника. Застрелил! А я? Я убил Кавалерского. И что теперь? Когда Олаф Кнутсон, этот жалкий прихвостень Раевского, эта тень получеловека, этот недотепа, неврастеничный недоумок, способный нарисовать только три персика на салфетке, или две сардины и пустую пивную бутылку, когда он здесь однажды как ассистент Раевского моделировал мою руку для моего собственного памятника, то он осмелился заметить, что, по его некомпетентному мнению, в интересах “«существа дела”» было бы резонно, если бы Кавалерский был ликвидирован “«в рамках судебных формальностей”». В каких там “«интересах”» и какого “«дела”», да и когда в истории “«в рамках судебных формальностей”» творилось меньше зла, чем при известных хирургических fait accompli? Заговорщики, крамольники, завсегдатаи пивных, подпольные подстрекатели, ресторанные клеветники, болтуны – всех этих паразитов необходимо взять на учет, а потом время от времени circumdederunt (4), аминь, гром и молния, готово, pour toujours (5)! Ликвидировать убийц и уголовников, охотников за головами, переписывающихся с заграничными бандитами, участвующих в тайных совещаниях с командирами дивизий, вот таких опасных типов, каким был покойный Кавалерский, только в рамках “«судебных формальностей”»? Все это может выглядеть логично только такому неврастеничному, эстетствующему маляру, как Олаф Кнутсон, но по сути – это неинтеллигентно, более того, это было бы наивно, да просто глупо! Политика в суде – смешная фраза даже для револьвер-журналистов! Политика обитает в театрах и церквях уже веками, только в либеральный гражданский суд вход ей, неизвестно почему, запрещен! В истории никогда не было ни одного суда, в котором бы не царила политика, и незачем манипулировать ложью, как на маскараде приказчиков или зубных техников-гитаристов! Скрываться под масками – это нам известно, и зачем что-то делать открыто, когда то же самое, и еще более основательно, можно совершить под маской? Пускай суд выполняет свою дурацкую гражданскую функцию с частноправовыми тяжбами по поводу завещаний и недвижимости! Лучше нанести удар в темноте! Вот эта работа под маской, она, бесспорно, целительно воздействует на нервы трусов, причем нет необходимости устраивать комедию с палачом и совершать старомодный ритуал зачтения смертного приговора. Только не на суд, только не под статью! Там старые маразматики грызут крендельки и восседают за судейским столом, как болтливые барышни на почте, уверенные, что ни одно письмо невозможно доставить адресату вне установленного законом порядка. Один замаскированный Георгис для меня ценнее всей судебной коллегии высокочтимой Республики Блитвании. Одно коммюнике Министерства   полиции в черном обрамлении, в рамочке черной, словно некролог, о том, что какой-то преступник застрелен при попытке к бегству, две-три глупых статейки за границей в изолированной от внешнего мира социалистической печати – и дело полностью забыто, и на сотню лет никакой головной боли о том. А страх в костях граждан – лучший на свете эликсир. От такого чудотворного лекарства, как порох, и ревматики запрыгают. И пусть кто как хочет, так и думает, но у пороха есть своя, глубокая и необычайно убедительная логика. Немало подштанников пожелтело от пороховой лихорадки. Порох промывает кишки лучше самого рафинированного глицерина или касторки. Свинцовыми пилюлями лечат самые тяжелые болезни. Люди алчны и, как таковые, относятся к числу опаснейших плотоядных хищников. Поэтому их надо держать в хорошо запертых клетках, дрессировать с помощью пистолета и прикармливать зловонной падалью так называемой служебной карьеры.
 
Тот, кто хочет быть искусным dompteur (6) в этом современном сумасшедшем доме, каким обернулась наша блитванская комедия здесь, в Бурегарде, должен быть щедрым скрягой, сентиментальным людоедом и милосердным, в сущности, евангельски милостивым насильником в одном лице. Всегда готовым присягнуть трем конституциям, строго соблюдающим демократические формальности при избрании нового президента Республики   (подобно тому, как я проявил себя возвышенно бескорыстным, когда предложил Романа Раевского кандидатом на это самое почетное место), клятвопреступником, который между первым и вторым сетом в теннисе одним махом срубает человеческие головы, но в то же время человеком, по-джентльменски внимательно следящим за протокольными конвенциональными мелочами, а также за соблюдением обязательств, особенно данных публично. С глазу на глаз можно попрать любое обещание, но для вульгарной толпы, для любопытной улицы, для печати надо показать себя образцом гражданских добродетелей. Хорош тот актер, в чью искренность верит публика. А уж как этого добьешься, слезами ли, гневом, умильностью, очарованием так называемого хорошего воспитания или добротой, это совершенно неважно. Никогда искренняя сила актерской игры и актерского чувства не имела решающего значения для достижения успеха. Лживые слезы, как правило, всегда убедительней действуют с театральных подмостков, нежели искренние. Даже в лирике искренние слезы скучны, и поэтому я, между прочим, не увлекаюсь лирикой. Это сфера моей дорогой супружницы Ингрид, которая уже многие годы систематически и глупейшим образом досаждает мне принцессами и белыми лебедями. Ох уж эта лирика Ингрид!»

«В последнее время все чаще слышатся голоса о том, что “«в Бурегарде царит «роскошь”». Вот тут недавно в секретном донесении шефа полиции Витуша Канторовича я прочел о разговорах в кофейнях, о том, что я как правитель Блитвы лично подписываю государственные договоры за границей, и что мое личное имущество парижские биржевые маклеры оценивают в восемьсот миллионов франков. Все люди, которых блитванские паразиты издевательски называют “«бурегардистами”», все эти мои “«бурегардисты”», стало быть, понастроили особняков, дач, девятиэтажных домов, у всех виллы в Лозанне, все бороздят южные моря на собственных яхтах, и Бурегард, в сущности, не что иное, как своего рода экспортная база зерна, спирта, дичи, сукна, сахарной свеклы! В кафе, корчмах, кондитерских лавках, на улице – всюду наговаривают, клевещут, распространяют слухи, что у Блитвы сегодня нет конституции, нет народного мандата, нет выборов, нет судей, нет законности и юридических гарантий, преступность растет, судебные чиновники некомпетентны, постановления ошибочны, национальная валюта обесценилась, валютного запаса нет, договоры не имеют законной силы, подписи на официальных документах и гроша не стоят, торговых и всяких других гарантированных прав не существует, кредита нет, административного авторитета нет, взятка – единственный способ управления, декреты покупаются, политического единства нет, внешнеполитической ориентации нет, в следственных тюрьмах устроены пыточные камеры, обвиняемых расстреливают при попытке к бегству, личной безопасности нет, Блитва пьет, Блитва спивается, Блитва бредет в тумане, уличное движение все хаотичнее, правосудия нет, благосостояния нет, хлеба нет, а все, что строится, – это только пыль в глаза, только пустая и сверхдорогая декорация. Все дворцы и общественные здания на Валдемарасовом Поле – декорации, порт в Анкерсгадене с тридцатью тысячами населения, тремя пристанями и шестью новыми портовыми сооружениями для защиты от ветра – это тоже декорация, блитванская армия – декорация, семнадцать новых проспектов блитваненских – и это обычная кулиса, за которой нет ничего, кроме крови, голода, обмана и резни. Люди режут друг друга, ненависть проникла в идиллию тихой семейной жизни, все граждане раздражены, все нервничают, нарастает психоз, все друг за другом шпионят, все опутано сетью доносчиков, каждый второй – платный шпион, все превращается в дурацкий взбаламученный блитванский муравейник, в нем беспорядочно, с надрывом, бессмысленно, бестолково мечется туда-сюда население, все занято сумбурным шатанием толпы… Неизмеримо огромна человеческая глупость, что со страха обрела вампирскую мощь, идет демоническое, безголовое пожирание Сатурном собственной плоти, адский блитванский ноктюрн, по сути дела, проклятая Вальпургиева ночь, в которой Пороховский безумствует и зверствует, убивая, кого захочет, и где придется. Повсюду творятся убийства, со всех сторон пожар, хаос и разруха, бандитизм, грабеж, ошеломляющий рост уголовщины... Крестьяне режут друг друга, как дикие звери, взаимно пожирают друг друга, глотки перегрызают, стреляют из-за заборов, хлещут водку, откусывают носы, отравляют родники, перебивают ноги домашней скотине, перепиваются ядовитым метиловым спиртом, разрушают мосты, жгут друг другу дома, словно диверсанты, совершают политические убийства, стреляют в жандармов, – блитванская жакерия в лучшем стиле, настоящее осадное положение, когда не слышно ничего, кроме топота конвойных и поступи нанятых Пороховским убийц; виселицы, чрезвычайные суды, нищета, пьянство, плач вдов, туман, густой блитванский туман и массовое вымирание. А Олаф Кнутсон, который при всем при этом не умеет ничего иного, как нарисовать три сардины или три груши на блюде, этот шелковый господин, этот тонко чувствующий лирик скромно замечает, что он “«не придворный угодник”», и что «он “не будет играть роль Розенкранца и Гильденстерна”», и поэтому считает необходимым сказать мне, что в Блитвании судачат, как “«в Бурегарде перебарщивают с роскошью”»! Опять эта пресловутая роскошь? Какая роскошь? Где эта роскошь?»

«И Роман Раевский, которому я за свой собственный памятник (воздвигаемый по инициативе блитванской столицы) выплатил три с половиной миллиона леев, и которому я выделил на личные расходы как будущему президенту республики  два миллиона, – и эта лживая обезьяна точно так же думает, что “«экономия – единственная солидная основа любого хозяйствования”», и что Его Превосходительство, “«Он”», как вновь избранный президент Республики, начнет свою президентскую карьеру “«всеобщей принудительной экономией”».

«Одни только фразы да истерики! Лично я не вижу никакого furioso (7) в происходящем вокруг. Все довольно скучно, по-чиновничьи серо и однообразно. Эта так называемая “«бурегардская роскошь”», эти три десятка лакеев, два-три генерала в позументах и швейцары – да разве это роскошь? В любом пристойном парижском отеле роскоши побольше, чем у меня. И, наконец, здесь у нас, в этой грязной и отсталой Блитве, где никогда ничего не было, я, полковник Пороховский, живу во дворце арагонских и хуннских губернаторов – и это роскошь? Что вообще значит эта суматошная, тенденциозная, сфабрикованная болтовня, что “«Блитва несчастна”»? Как будто Блитва была бы менее несчастной, если бы я не организовал первый блитванский филармонический оркестр, безукоризненно исполняющий “«Тиля Уленшпигеля”» Штрауса? Или не строил с кардиналом Армстронгом церквей? Не воздвигал памятников? Смешно! И это аргументы... Что бы ни хотели эти пигмеи по кофейням, но, судя по тому, как обстоят дела, Блитва – Мое личное творение, и неважно, нравится это неврастеничным болтунам, или нет, но “«Я”» в сравнении с этими клопами и пигмеями до сей поры и как минимум самый настоящий Франческо Сфорца! Да! Именно в сравнении с косноязычными, горбатыми кондитерами и тупоумными торгашами. Ибо, если бы “«Я”» во всеобщем разброде и хаосе семнадцатого года не вышел со “«Своим”» мечом, если бы “«Я”» не предстал от имени этого нашего болота блитванского перед высоким собранием парижских адвокатов, если бы “«Я”» не создал Блитву такой, какая она есть теперь, – независимой, суверенной европейской державой, – если бы, следовательно, не было “«Меня”», “«Моего”» (как меня сегодня величают) “«сатрапского”» Ничтожества, здесь, в этом же самом Бурегарде, сидел бы какой-нибудь хуннский, блатвийский или арагонский имперский князь, а пораженческие болтуны в кофейнях не имели бы возможности клеветать на “«Меня”», что я самозванец, что я никого не представляю! А я поднимаю Блитву, строю города, вооружаю блитванскую армию! Вот и была бы сегодня не личная сатрапия Пороховского, а вековое чужеземное рабство. Если бы не было “«Меня”», Блитва так и оставалась бы варварским предрассудком, и гениального блитванского художника и скульптора господина Раевского не встретили бы в Атлантиде по-королевски, когда он в прошлом году прибыл в Нью-Йорк, чтобы растолковать местным невеждам, что Блитва рождает не только таких людей, как Сфорца, но и таких, как Донателло и Вероккио. Наш Quattrocento (8)  наступил с опозданием на пятьсот лет, но ведь наступил же! В Париже Раевский представил Блитву в золотом шлеме и с копьем, вроде кокетливой Афины Паллады, и в контексте такого развития видеть только то, что блитванские мужики режут друг друга и спиваются, что страна в грязи и мгле, значит быть злонамеренным глупцом. Я создал Блитву совершенно один, как самодержец, в самом деле, без чьей-либо помощи, а пока вокруг этой полной чаши наплодятся блитване, еще немало воды утечет и в Блатве, и в Истере. Подданных надо дрессировать, как собак, чтобы они развились до уровня политических субъектов, отвечающих демократическим нормам. Как гражданина превратить в послушного пса? Вот основной вопрос политической дрессировки, но это, вне всякого сомнения, нельзя осуществить писанием туманных гуманистических, моралистических и правдоискательских статей, тут требуются поводок, револьвер и сладкий шматок гражданской карьеры! В Блитве никогда не было никакой государственной традиции, для Блитвы нет прецедента. Блитва – мечта прыщавых гимназистов в ночных бдениях, это туманная иллюзия голодных сельских учителей о древней блитванской славе (которой, по правде говоря, никогда и не было), Блитва была под наркозом в условиях провинциальной прострации, а нынешний прыжок в державную суверенную свободу слишком велик для блитванского мужика, которому не понять, что, в сущности, здесь происходит, и почему господин полковник Пороховский пристрелил их крикливого конкистадора Мужиковского. Блитванский мужик, бесспорно, даже понятия не имеет, что Блитву создал господин Пороховский по своей собственной господской воле и на свой собственный риск, что он выковал ее в своей собственной кузнице как “«доспех для свободы”», только вот господин доктор Мужиковский, как истинный затюканный провинциальный адвокат, политикан и демагог, полагал, что серебряный, драгоценный символ “«народного суверенитета”» годится лишь для употребления в качестве крестьянского ночного горшка; и когда все, что есть чистого в Блитве, этот простак замарал, когда суверенный, благородный, рыцарский замысел блитванской державности он принизил до примитивной, ярмарочной, так называемой “«парламентской торговли”», вот тогда господин Пороховский вновь возложил на себя бескорыстную, самоотверженную и возвышенную миссию освобождения Блитвы от псевдодемократической напасти, и, разогнав крестьянских паразитов, очистил нашу захудалую блитванскую муравьиную ярмарку. А сегодня, когда он хочет продолжать в том же темпе, сегодня это называют его личной сатрапией! Сегодня голодная, щербатая богема и бездарные стихоплеты насмехаются над ним, воздвигает, мол, Себе еще при жизни памятник в старой блитваненской крепости, в парке перед башней Ярла Кнутсона, а вдобавок собирается написать письмо своему протеже кардиналу Армстронгу и потребовать, чтобы Церковь причислила его к лику святых. Но, если роль Ярла Кнутсона в блитванской истории действительно была столь важной, что о ней спустя девятьсот лет с пафосом грезят блитванские дети, тогда и он, господин Пороховский, со спокойной совестью может принять в подарок конную статую, которая как весьма достойная красочная доминанта неплохо заполнит пустоту между Бурегардом и крепостью Кнутсона. Этот монумент полностью оправдан одними лишь градостроительными принципами. Неврастеники возмущаются тем, что с его личностью связано распространение навязчивой, безвкусной и бесполезной рекламы, которая не имеет, “«в сущности”», никакой цели, ибо чему, “«в сущности”», предназначена эта популяризация его личности? Это уже не культ конкретной исторической личности, а чистый фетишизм. Это, по сути дела, и не культ, не популяризация, не фетишизм, а обычный торгашеский трюк мелочных людишек, пускающих в торговый оборот дешевый товар с его изображением, чтобы этот ярмарочный бросовый товар было легче сбыть. А если полковник Пороховский изображен на почтовой марке или же на чашечке с золотой каемочкой, в медальоне, исполненном в четырех цветах, увековечен на своем белом коне Атланте в тот момент, когда он, лорд-протектор Блитвании, въехал в зеленые волны морские у Плавистока? О, сколько всемирных почестей, сколько вселенского фетишизма в том, что ему было суждено появиться на чашечке с золотой каемочкой у безграмотного канцеляриста, из покорнейшей, верноподданнической благодарности пачкающего ее каждое утро мокрыми усами, пропитанными кофе с молоком, под которым губчато взбухла блитванская земля, словно дохлая жаба. До какой степени человеческая природа самовлюбленна и мелочна, что даже чашечка с золотой каемочкой и медальоном может стать предметом злобной зависти. Ему воздвигают памятник еще при жизни, но, в конце концов, к чему ложная скромность, если Он это и заслужил в полной мере еще при жизни?»

«Легко идти дорогой, пройденной другими. Блистать через триста лет после Кромвеля на международных конференциях, когда сидишь на двухсотдвадцатисемипроцентной ставке фирмы, которая под вывеской Ост-Индской компании окупилась еще двести пятьдесят лет назад, и когда каждый фунт стерлингов – драгоценная и котирующаяся на всех биржах имперская рента. Тут являются какие-то адвокаты в неглаженых штанах, трясут в широчайших, как у клоунов, карманах ключами от своих сейфов, курят в палец толщиной сигары, завоевывают Марокко по телефону, и что-то декламируют блитванцам о “«парламентском и демократическом”» строе своей Медитеррании, которая, видите ли, ухожена, как национальный парк, и где граждане попивают шампанское, глотают устриц и аперитивы. Прежде всего, эта напарфюмированная и аперитизированная Медитеррания не так уж идеально устроена, как кажется этим несимпатичным господам, и потом, позволительно спросить, что значит через сто пятьдесят лет после взятия Бастилии декламировать о совершенстве медитерранского парламента, как будто это учреждение для варваров inimitable (9). Через двести пятьдесят лет после славного грома фанфар pavane royale (10) Людовика Четырнадцатого плясать старую парламентскую польку a la Tardieu (11), – это никакая не мудрость, тем более, когда за свой досточтимый рецепт raison d';tat (12) имеешь в распоряжении столь же традиционное и значительное Deuxi;me Bureau (13), не находящееся под контролем семи кафе Блитванена, столицы республики, как здесь у нас, где о каждом, даже самом невинном политическом аресте ведет двойной бухгалтерский учет все так называемое общественное мнение глупцов, масонов и попов. Пожалуйста, пляшите, дорогие мои господа западноевропейские политики, пляшите мазурку между Анкерсгаденом и Плавистоком, среди блитванских мелочных торговцев всякой всячиной и курами, извольте, пляшите безукоризненную западно-демократическую кадриль, если умеете, уважаемые господа государственные деятели, потому что вы ничем не ограничены, ибо вообще вам здесь закон не писан, здесь нет протокола, нет никакого Второго бюро, нет традиций, нет церемониала, нет правовых обычаев и нет вообще никакой школы танцев поблизости, в которой можно научиться плясать нашу блитванскую карманьолу, этот наш спиритус-чардаш, что пляшем перед вами мы, голые, босые и презренные, пока вы за нами наблюдаете из своей роскошной золотой ложи.

Вы называетесь Европой, и поэтому мы должны вам платить полностью все сто сорок три процента, а на самом деле даже более высокую ставку, потому что вы Европа, потому что вы в золотой ложе Людовика Четырнадцатого, и выдаете себя за якобинцев, а Нам непозволительно даже Памятник иметь, потому что Памятники – это, разумеется, привилегия ваших видных лжеякобинских комиссаров, которых вы, неизвестно почему, называете государственными деятелями. А ведь государственным деятелем позволительно называться только тому политику, который создал Державу, а таким, имею смелость сказать, являюсь “«Я”», “«Лично”», “«Сам”», и поэтому ваш “«Севильский цирюльник”» не запудрит мне мозги, потому что решение о Памятнике принимает тот же “«Я”», “«Лично”», “«Сам”», и я не поддамся влиянию ваших журналистских паразитов, и приглашу на открытие Памятника ваших же дорогих и уважаемых господ Депутатов и Посланников согласно якобинскому Протоколу во фраках с золотым шитьем и треуголках с подрезанными страусовыми перьями и розетками, словно потешных служителей похоронного бюро в нашем маленьком городе. И еще этим господам Посланникам повешу на шею каждому орден “«Blithuania Restituta”», как собачий жетон, voila (14)!  То, что против этого дурацкого памятника протестуют клирики, капелланы и деканы философских факультетов, так это естественное и обычное явление. Они торгуют наукой точно так же, как цыгане пухом и салом. Эти вонючие дешевки, эти цеховые затюканные недоноски с так называемыми свободными академическими убеждениями, – где уж им иметь сердце, почки и мозг первооткрывателей, достаточно отважных, чтобы самостоятельно искоренить вековое блитванское невежество и темноту? В то время как Пороховский в одиночку во главе народной процессии пробивается сквозь туман со своим светильником, как настоящий lampadefor (15), эти мелкие блитванские душонки, укрывшиеся с головой одеялами, тихо пускают ветры и нюхают сами под периной свой академический ладан, но всякий раз они трясут головой, когда налетает шквал с таким грохотом, что дрожат все стекла в окрестных блитванских хижинах, как будто Блитва превратилась в дилижанс, и в сумасшедшем галопе трясется по грязным ухабам, а куда мчится, неизвестно. “«Мы”» здесь в Бурегарде, вопреки своим лучшим убеждениям, возложили на себя обязанность быть законодателем и действуем с такой тейлоризированной атлантидской скоростью только потому, что Блитванией веками никто никогда не правил по ее собственным законам. Стало быть, ей надо спешить, чтобы догнать другие, “«западные цивилизации”»!

«Говорят, много чиновников наплодилось. Говорят, чиновники дерут шкуру с мужика. А раньше, когда Блитвы не было, тогда разве чиновники не драли шкуру? Смешно. Поистине высокомерное замечание! Обдирают их как липку чиновники, это правда, но зато это блитванские чиновники, и говорят они с блитванским мужиком как с блитванцем, тут и там сооружая для него то один, то другой гигиенический писсуар! Per saldo (16), блитванский мужик опять-таки не останется в накладе! Куда уж там! Когда речь шла о разгоне того борделя вокруг Мужиковского, тогда это отвечало различным буржуазным и мелкобуржуазным интересам, тогда меня все одобряли, как будто я особо популярная певичка, колоратурное сопрано. А теперь ворчат! Куда уж там! Не нравится им бурегардская музыка. Как будто мы первые скрипки в оркестре, и для того взяли власть, чтобы наигрывать прямо в волосатые уши блитванских омещанившихся болванов. Темп для граждан становится все стремительней, а граждане – слепые мыши, кишка у них тонка, гражданам вообще не на пользу бег наперегонки, а тем более бег за цивилизацией! Гражданин предпочитает наблюдать, это созерцательная натура, и из-за его пассивности и случается то, что рабы поднимают голову. Конечно! Сколь жалка его бурегардская команда, что бежит с ним. Это, в сущности, сплошные слюнтяи, ленивые байбаки, сладострастники, сибариты, обуреваемые одной идеей: ездить на “«хорьхе”», купить виллу в Медон-Вал-Флёри, уехать за границу из этого болота. Для упомянутых господ Блитва дурно пахнет, и окруженный этими подданными господин полковник Пороховский живет в этом зверинце в абсолютном одиночестве. Один, как Кавказ, над этими грязными серыми блитванскими пашнями».

Размышляя о себе, Пороховский в самом деле как будто смотрел на серую, гранитную, прометеевскую панораму высоких снежных вершин, вокруг которых хлещет ледяной ветер с острым, режущим свистом, словно гильотина, а внизу, глубоко под его ногами, клубятся белые, озаренные солнцем громады облаков, там, глубоко
внизу, слышится глухой бас громовых раскатов, там идет дождь, там круто вздымаются столбы дыма, там течет нормальная человеческая жизнь. Стада позванивают колокольчиками, журчит вода, дымят очаги, плющ тянется по стенам домов, в которых живут люди, где-то за скалой плачет ребенок. А здесь патетически пусто, в абсолютной голубизне неповторимого апофеоза. Орлиная перспектива, напоминающая пейзаж на банкноте в одну тысячу леев.
 
Несмотря на свою врожденную быстроту, встревоженный контрастами Пороховский вдруг оказался не в состоянии контролировать эту картину, рождавшуюся в его мозгу, и он даже не подозревал, что выглядел в какое-то мгновение просто комичным. Действительность здесь уже не совпадала с его представлением о ней, потому что это была чистая фантазия на грани оперного китча, чего Пороховский столь невыразимо страшился годами. Только не Кавказ на оперной сцене. Только не театральные раскаты грома, в сопровождении которых громовержцы спускаются с блистающих вершин на сцены провинциальных театров, где актеры чихают в облаках пыли. Только не прометеевские утесы из картона. Все это длилось одно мгновение.

«Он сидит в Бурегарде в своем рабочем кабинете и листает список гостей на большой торжественный банкет, который даст Он,  полковник Пороховский, в честь вновь избранного Господина Президента Республики, почетного председателя блитванской Академии наук и искусств, члена сорока семи выдающихся европейских и атлантидских культурных учреждений, блитванского делегата на мирной конференции в Париже и блитванского представителя, поставившего свою подпись на мирных договорах, заключенных в Блате Блитванском в семнадцатом году и в Версале в девятнадцатом, скульптора, академика изящных искусств, господина Романа Раевского. Господин Роман Раевский примет на себя представительство суверенитета Республики в силу дипломатических и других менее важных международных причин, а Пороховский останется в Бурегарде как лорд-протектор Блитвы, как верховный Инспектор Армии, а на самом деле все и дальше будет развиваться в тех же условиях, как до сих пор, пока за два-три года не создадутся нормальные «“событийные» ” предпосылки для возможной смены курса и возвращения блитванского корабля в воды парламентаризма. И при Раевском он будет править так же, как до сих пор, – с помощью расстрелов и банкетов. Граждане Блитвы – скот. Со скотом управляются по старым, проверенным животноводческим методам. Скоту предписано ярмо, а когда его запрягут, тогда он, понятное дело, везет. Средства, чтобы принудить скот к тяглу, безграничны, а лучше всего дать скотине несколько банкетов в год, так как граждане с ума сходят по торжественным банкетам, как коровы по соли. Невероятно, сколько крадут сигарет, шоколадных конфет, засахаренных фруктов на этих торжественных блитванских банкетах. А те заносчивые персоны, считающие ниже своего достоинства получить угощение за белыми скатертями в Бурегарде, эти господа-моралисты, распространяющие злонамеренные и подрывные измышления о том, что скатерти банкетов Пороховского закапаны человеческой кровью, эти гуманистические крохоборы абсолютно ничего из себя не представляли и во время демократическо-парламентского правительства Мужиковского с его Собором, потому что были quantit; n;gligeable (17) как тогда, так и сейчас! Эти господа не разбираются в обстановке, эти господа переоценивают значение своего субъективистского притворства, и они будут раздавлены как что-то незначительное, ничего не стоящее, ничтожное, будут раздавлены, к сожалению, но по заслугам. Ибо обстоятельствами владеют не интеллектуальные суперкомбинаторы, а люди, которые в отношении обстоятельств имеют правильное суждение, а именно такое суждение, в рамках которого картина обстоятельств в большей или меньшей степени совпадает с ремеслом познания людских бед и слабостей. Немощные жалуются на обстоятельства, а настоящий человек их преодолевает и, побеждая, создает новые и еще более новые предпосылки для развития новых и новейших обстоятельств. Да, надо, чтобы тебе повезло, это правда! Но к везению не приходишь путем аутотренинга, необходимо готовиться к своему призванию, верить в достижение цели и уметь хотеть нужные вещи в нужный час! Надо стрелять по всем правилам баллистики, скакать верхом трезвым, плыть по ветру, никогда не переоценивать себя, а крохоборам, педантам, людям колеблющимся, пустомелям, мямлям, самовлюбленным типам и хитрецам никогда нельзя верить, что они не крохоборы, не мямли, и не хитрецы, и недопустимо поддаваться самообману и думать, что хитрый трус способен служить в должности и положении, где может выстоять только храбрый и наивный глупец. Если кто-то донельзя несведущ и взялся за снаряжение флота, если он решил еще и армией заниматься, то пусть действует по рецепту Фридриха Великого: «“Только с наивными и храбрыми глупцами!» !” Армия – это просто машина, как и любая другая: паровая машина, паровая лесопилка, локомобиль или пароход. Армией командовать, что автомобилем управлять. Налево – едешь под защитой международно-правовых гарантий так долго, как только можно, а направо – имеешь полные пулеметные диски против своих собственных граждан. Рекомендуется бряцать оружием, это идеально действует время от времени, только спектакль не должен терять напряженность. Если появляются первые признаки скуки, тогда пожалуйста – новая программа! Новые программы необходимы для печати, ради фоторепортеров, ради Fox Movietone (18), ради рекламы, ради настроения граждан как такового, ради выгодного займа за границей, ради повышения своего собственного политического кредита. Все это необходимо постоянно иметь в уме, как партитуру музыкального произведения, написанного для огромного оркестра, и дирижировать по памяти и абсолютному слуху так, чтобы казалось, будто мятущееся море вздымается волнами под ударами наших собственных рук, и не беда, что напор волн продолжается сам по себе, без нашей диктатуры, лишь бы толпа об этом не знала, пусть лишь скептики догадываются! Мудрость в том, что человек привязан к вещам. Пускай лают псы, сколько пожелают, главное, чтобы они были на месте, когда им свистнут собираться на банкет. Все здесь, все виляют хвостами, все удовлетворенно умиляются – и послушные чиновничьи пудели, и генеральские доги, и два-три пинчера из деканата философского факультета; все возбуждены от воспаления помоев в собачьих головах, все с вонючей водкой в сердце, с супругами голубых кровей, которые уже три дня нервно прохаживаются по своим трехкомнатным квартирам с канарейкой и фикусом, преследуемые заботой о том, как все сложится на банкете, и сумеют ли они наворовать сигарет, пралине и цукатов для своих внучат, ждущих казенный шоколад, махая хвостами. Гав, гав, гав, милая собачья компания, не так ли, вы откликнулись, пришли, преданные вы мои, машете своими вонючими хвостами, ползаете на полусогнутых – на пузе, не так ли, лижете ноги, сапоги, шпоры, пятки, руки, перстень. Но, но, но, не так бурно! Я знаю, вы верные чиновники, вы хотите выразить свою безусловную лояльность и преданность Его Превосходительству. Но, но, браво! Хоп, хоп, garde ; vous (19)!  Осторожно, тихо, вот, на, на, полная горсть орденов Blithuania Restituta. Апорт! Кто сделает стойку, тому орден, тсс... кто хочет продления оплаты по векселю, кому золотую цепь камергера, прошу, хоп, хоп, хоп! Только поменьше песьего лая! Вот семьдесят серебряных блюд, пралине, сигареты, сигаретный дождь в Бурегарде, звон колоколов, открытие памятника, славословия, канонада, триумфальный рев толпы – а в центре происходящего, среди этого собачьего лая, одиноко стоит человек, он совершенно один».

«Иметь за собой так называемые массы сторонников, толпы политических приверженцев, так называемых единомышленников (которые только притворяются, что думают по определенным вопросам так же, как и мы, а на самом деле их единственная забота сводится к тому, как бы перебраться в чужую лодку в страхе перед кораблекрушением), видеть вокруг себя так называемых друзей, мечтающих, подобно Кавалерскому, о власти над человеческими жизнями, спать с браунингом под подушкой, и шествовать с напускным хладнокровием и достоинством вдоль шеренги согбенных захребетников, постоянно видеть плешивые черепа, целые кучи голых тыкв,
приспособленных для ношения цилиндров, кланяться мрачным и неизвестным лицам, и самому делать мрачное каучуковое лицо, растягивающееся по голливудским канонам в улыбку перед объективами, смотреть на подобострастно кланяющихся, читать одни и те же занудные восхваления, оплаченные построчно, шествовать во главе избранного народа, во главе истории, традиции, Блитвы, Карабалтики, стоять здесь, в этой скифской грязи как знаменосец между Блатвией и Хуннией, быть флюгером для монгольских, арагонских и азиатских бурь, громыхающих на далеком горизонте, и пребывать совершенно одному, не верить никому, и ждать, с какой стороны прогремит выстрел, чтобы все исчезло мгновенно: и звон колоколов, и толкотня музыкантов, и колыхание флагов, и радостные клики масс, которые нам машут цветами и белыми платочками (носовыми) слева и справа от экипажа. Платочки в роли флажков, они символ праздника и триумфа. Этого мусора вокруг него предостаточно, только на банкет он пригласил больше трехсот шестидесяти человек, а среди этих трехсот шестидесяти найдется ли хотя бы один, на которого он мог бы рассчитывать в данный момент, если дело дойдет до последней схватки, и не застрелят ли его в спину при попытке к бегству? Нет, он геройски погибнет лицом к лицу с теми, кто только и ждет удобного момента, чтобы ворваться в Бурегард. Где та единственная личность, черт возьми, та стопроцентно лояльная личность среди этих сотен и сотен тысяч, вопящих вокруг него на улицах, махающих ему носовыми платками, словно все поголовно с насморком, простудились! Кто он среди этих трехсот шестидесяти приглашенных представителей блитванской элиты, этих отбросов из отбросов, среди отборных сливок высшего общества? Свенсен? Может быть, член блитванской Академии наук и искусств, господин академик Свенсен, великий блитванский поэт, написавший книгу сонетов о блитванских королях, а в прошлом году к сорокадевятилетию Пороховского опубликовавший в «“Турулун Газете» ” сонет под заголовком «“Лорд-протектор Блитвании»? ”? Свенсен – профессор первого блитванского университета, названного по имени своего основателя полковника Пороховского (Пороховский – первый почетный доктор этого университета), Свенсен – кавалер ордена Blithuania Restituta второй степени, который учредил и которым награждал Пороховский. Свенсен получил кафедру истории блитванского искусства в этом первом блитванском университете, Свенсен голосовал за него во время выборов в сенат, Свенсен прочитал о нем лекцию, Свенсен посвятил ему сонет к сорокадевятилетию, напечатанный в «“Турулун Газете», ”, Свенсен носит его орден, он его милейший гость, среди всех придворных бурегардских болтунов, Свенсен самый образованный, Свенсен самый остроумный, но тем не менее он, Пороховский, лично не верит ни одному слову этого господина Свенсена, и у него не хватило бы смелости доверить этому лояльному господину Свенсену ни одно ответственное и рискованное, требующее отваги дело. Свенсен домовладелец, у него на бульваре Ярла Кнутсона шестиэтажный дом с флигелем во дворе и торговыми лавками, а все это дает солидную ренту, и на получаемые доходы Свенсен живет независимо и со всеми удобствами. Все эти свенсены вокруг него – домовладельцы, черт возьми! Семьдесят пять процентов этой банды, приглашенной в Бурегард от имени Его  Гражданского Дома и лично от Его Имени, в честь Романа Раевского, все эти господа – домовладельцы. Все эти свенсены могут и дальше беспрепятственно оставаться домовладельцами, а в определенный момент, в тот момент, который, пожалуй, может случиться, для него, для полковника Пороховского, у них не найдется ни крова, ни пристанища. Снаружи бушуют ураганы, и никто не может предсказать направление ветра, а эти господа свенсены могут в своих норах укрыться с головой одеялом и храпеть дальше, потому что домовладельческое существование им обеспечено, а он, Пороховский, не может спрятаться даже под одеялом, потому что стоит один перед башней Кнутсона в виде бронзового всадника на вздыбленном коне и не может сдвинуться с места. Он прикован к этому своему бурегардскому пьедесталу, а любой такой Свенсен может либо состряпать сонет о нем как о лорд-протекторе Блитвании, а может напечатать заявление в газете, что с самого начала считал Пороховского криминальным типом и собирал подписи против безответственных методов правления с помощью политических убийств, а он, Пороховский, не может опубликовать никаких заявлений, и не может сбежать с улиц этого хуннского солдатского гнезда, которое было маленьким, глухим захолустьем, пока он его не превратил во вполне порядочный город с пятнадцатью монументальными дворцами и двадцатью тремя фабричными трубами».

«Имеется секретное донесение Витуша Канторовича о том, что в торговой палате о нем говорили следующее: «“он, якобы, в чрезвычайно напряженном состоянии, и в последнее время проявляет чрезмерную раздражительность…”»

В дверях налево, в глубине под стеллажами книг без приветствия появился отставной майор Георгис. Перед тяжелым, в стиле ренессанс, столом Пороховского стояло обложенное подушками лютеровское кресло (20), и майор Георгис, вынырнув неслышно на своих резиновых подошвах из полумрака огромного зала, молча опустился в кресло перед столом. Единственным источником света в помещении была густо-желтая затемненная лампа на письменном столе Пороховского, а через открытые окна в глубоких, обшитых деревом нишах, через светло-зеленые прямоугольники этих окон доносился далекий шум с центральной улицы Блитванена. Слышались лиры трамваев, скользящих на мостах за крепостью, издали, с конца бульвара Ярла Кнутсона, доносились стаккато автомобильных сирен и отдаленный звон колоколов, подхваченный ветерком благостного сентябрьского вечера.

Пороховский оторвался от чтения списка приглашенных на банкет в честь Романа Раевского, и, взяв левой рукой одну Maryland-jaune (21) из пачки перед собой на столе, резко щелкнул указательным пальцем той же левой руки эту пачку в направлении майора Георгиса – таким щелчком обычно убивают надоедливых мух. Пачка «мэриленд-жюн» во мгновение ока скользнула по поверхности полированного дубового стола, а майор Георгис со страха, что она упадет на пол, прихлопнул эту светло-желтую посылку ладонью. Хлопок по столу прозвучал столь зловеще тупо, что эта неожиданная бестактность майора Георгиса получилась какой-то неопределенной: с одной стороны, чересчур угодливой, с другой – грубоватой. Он кинулся на желтую пачку, как сеттер на охоте, в то же время в хлопке было что-то, пардон, похожее на проявление собственного достоинства и равноправия. Левая рука майора висела как плеть: где-то на хуннском фронте ему перебили левую руку в плече так основательно, что ее потом просто пришили к телу, как оторванный рукав, и таким образом она у него сохранилась. Совершенно лишний реквизит. Задымились сигареты. Георгис вытащил из кармана правой рукой (довольно неловко) напечатанные странички, сложенные вчетверо, положил их на край стола и правым указательным пальцем подтолкнул это письмецо в сторону Пороховского. Получилось вроде маленького реванша за подачку «мэриленд-жюн».

– Итак, что это такое?
– Что? Элементарно! Если бы мы следовали моему первоначальному плану и
сразу же все арестовали в типографии, было бы гораздо проще. А теперь это
 напечатано семидесятитысячным тиражом и разослано в неизвестном направлении, весь тираж до последнего оттиска. Нет человека в городе, который не держал бы
это в руках. Мой диагноз оказался несравнимо ближе к действительности, чем твои возвышенные, метафизические мудрствования. Утверждаю и остаюсь при этом мнении,
что перед нами зажженный бикфордов шнур, а мы на пороховой бочке, дружище!
– Да! А что надо было сделать?
– Все захватить на месте!
– Смешно, он бы напечатал в другой типографии. Я думаю, что так лучше.

Сделав необычно глубокую затяжку, которая для хорошего слуха показалась бы почти вздохом, Пороховский бросил свою «мэриленд-жюн» в огромную, оправленную серебром пепельницу, потом взял в руки аккуратно сложенные в несколько раз еще сырые листочки бумаги в виде книжечки, перелистал их, так что отдельные буквы прямо-таки отпечатались на потных и пожелтевших от никотина подушечках пальцев, и принялся читать. Текст был напечатан петитом и курсивом, густо, без каких-либо интервалов, тяжелым для чтения слогом:

Открытое письмо Нильса Нильсена Кристиану Пороховскому. Ваше имя, Кристиан Пороховский, стало известно в этой стране десять лет тому назад, когда Ввы  с подмастерьями и гимназистами под прикрытием ингерманландских штыков осуществили этот свой fait accompli, что сейчас зовется Блитванией. Бесспорно, Вы яснее, чем Вваши блитванские сограждане, понимали то, как маленькие политические группы, не располагающие какой-либо особенной политической программой, могут спастись от всеобщего развала, и то, что существуют условия, при которых только нацеленный ствол действует как доказательство. Это так же верно, как и подтвержденное опытом убеждение: при кораблекрушении важнее револьвер, чем цитата из самого мудрого открытого письма. Обвинять Вас сегодня за несколько тысяч убитых в тысяча девятьсот семнадцатом году было бы лицемерно, ведь Ваше имя появилось в тот момент, когда Вы приняли на себя командование при кораблекрушении, предвидя, что другого выхода нет – спасайся, кто может! Голодное блитванское мясо, вековая пища чужеземных пушек, переплыло на другой берег, на берег нашей нынешней, современной блитванской действительности, в крови, голоде, смятении от ужаса, не имея ни собственного гражданского сознания, ни чувства собственного достоинства.

Независимо от обстоятельств, которые к этому привели, в Блитве сегодня правят по Вашим законам. Уже третий год в блитванских судах выносят приговоры от Вашего имени, а вот Вам до сегодняшнего дня еще никто не задал один обычный вопрос: во имя кого требуете Вы, Кристиан Пороховский, чтобы мы подчинялись Вашим судебным постановлениям? Вы же никого не представляете, какой же Вы тогда законодатель, Вы самый что ни на есть самозванец.
«Какие фразы, какие затрепанные, банальные фразы», – подумал Пороховский, закуривая новую сигарету.
Веками, в своем мрачном прошлом Блитва никогда не была свободной, ни одной минуты, а сегодня под Вашим личным командованием Блитва – это кровавое беззаконие, цепь преступлений и насилий. Блитву, ныне менее свободную, чем когда-либо прежде, в самые тяжелые периоды чужеземного рабства, Вы раните своими шпорами, уверяя нас, что Вы сегодня единственный гарант нашей гражданской свободы. Картежнику по натуре, Вам нетрудно играть с судьбой народа, но, в этой нашей нынешней игре, протекающей под знаком неизбежного проигрыша, больше не идет речь только о Вашем личном риске, но и обо всех нас, и отсюда наша озабоченность, принуждающая нас сказать Вам откровенно несколько слов. Обращаясь к Вам как к субъекту, я употребляю эту напыщенную форму множественного числа «Мы» не из-за какой-то вымышленной предвзятости, а просто из убеждения, что я говорю от имени огромного большинства блитванских граждан, которые погрузились в зловещее молчание лишь потому, что повседневные блитванские порядки приводят их в ужас, и любому страшно оказаться неопознанным обезглавленным трупом на железнодорожном полотне в тумане. Я пишу Вам как человеку, который меня знает, которому известно, что всей своей жизнью я доказал, каких качеств мне не хватает, но к числу моих недостатков невозможно причислить дефицит смелости. Мы вдвоем, Вы, полковник Кристиан Пороховский, и я, скромный рядовой блитванский легионер, мы вдвоем не раз смотрели смерти в глаза, и именно потому, что Вы знаете, что я не малодушен перед смертью, именно поэтому во мне не погасла последняя искра надежды: эти мои слова найдут путь к человеку, способному оценить, что значит смотреть в глаза смерти и говорить правду.
 
– Вот бедолага! Наклал полные штаны от страха!
  Судя по Вашим делам, кажется, что Вы решили кое-что упорядочить в нашем бардаке. Это выметание нашего мусора, уборку нашей блитванской комнаты Вы в обращениях к народу патетически называете «своей исторической миссией». Для улаживания повседневных мелочей – чтобы дороги были подметены, или чтобы в залах ожидания на вокзалах стояли плевательницы – для решения таких мелочей не нужен звон мечей. Чтобы в нашей грязи построить два-три гигиенических нужника, совершенно необязательно именовать себя полковником, носить опереточную каску с лебяжьими перьями и угрожать соседям – абсолютно беспричинно – пушками. Возле Вас нет человека, который посмел бы сказать Вам правду в глаза: – Ваша блитванская ирредента – самая очевидная глупость! Ваш кабинет с Вашими министрами напоминает сегодня цирковую клетку, в центре которой Вы в комической роли дрессировщика Блитвы пощелкиваете устрашающим пистолетом, а Ваши министерские обезьяны кривляются на своих золотых стульях с одной-единственной мыслью в убогих головах: как выпутаться из этого представления в нужный момент живыми, и по возможности с солидной рентой и четырехэтажным домом за границей. От своих хвостатых гармонистов вы никогда не дождетесь пользы!
 
– Нет, это я не могу больше читать, это чистый кретинизм. Это, прежде всего, скучно. Мне вообще-то нравится, когда некто по собственной инициативе решает приподнять завесу перед моими глазами и сказать мне правду! Но что за убожество этот Нильсен! Что с ним? Он что, меня слабоумным считает? У него был живой, темпераментный стиль, а сейчас этот тип весь окостенел в притворном пуританском пафосе. Все высказано с высоко поднятыми кружевными манжетами, все попахивает нафталинными, провинциальными, довоенными школярскими салонными временами. Нет, спасибо, это мне не интересно!
 
Пороховский швырнул сочинение Нильсена так резко, что восемь сложенных в брошюрку листочков рассыпались по столу, а потом встал, снова закурил сигарету, подошел к окну и вернулся назад к Георгису.
– Нильс Нильсен! Он же доктор права! Ты знаешь, он мой друг с детских лет. Вместе окончили школу.
– Дальше читай!
– И мать его я знал. Милая была госпожа! Когда я в тринадцатом году бежал из Анкерсгаденских казематов, мать Нильсена спрятала меня у себя, и там более трех недель я спал в ее постели! В квартире пахло ванилью, целыми днями я ел абрикосовый джем!
– Читай дальше, дружище!
– А что читать дальше? Знаю я этого идиота наизусть! Он доходит до наглости, чтобы доказать свою гражданскую храбрость! Он хочет смыть с себя пятно, позорящее его гражданское достоинство. Существует особый тип растерявшихся глупцов, которые всю свою жизнь ничем не занимаются, а только принюхиваются к воображаемым моральным пятнам своих приятелей. Постоянно чувствуют потребность отмывать пятна у знакомых. От собственного имени и от имени своего окружения. Открыли бы своего рода моральную химчистку вместо занятий политикой!
– Никакое свое достоинство этот тип не отмывает, мой шеф, он требует для нас виселицу! Вот, пожалуйста, читай дальше! Элементарно, этот господин моралист требует немедленной ликвидации!
Как будто против воли взял Пороховский в руки брошюрку Нильсена и опять швырнул ее на стол, словно ему противно было держать в руках такую грязь.
– Где читать? Что читать?
– Вот, извольте. Читайте отсюда: «Блитва гибнет», и дальше!

– Итак:.
Истина в том, что Блитва гибнет. Указывая на этот общеизвестный факт, я считаю, что от меня далека любая, даже самая незначительная подспудная мысль, которая могла бы меня подтолкнуть к тому, чтобы Вас лично обвинить за эту блитванскую гибель, и я полагаю излишним в данном случае это снова подчеркивать.

– И что теперь? Виноват я, или не виноват в блитванском крахе? Это подстроенное притворство, это тон из палаты лордов, это разновидность «парламентаризма», предлагаемая господином доктором Нильсеном в качестве единственного средства в нашем случае.

Но помимо всего прочего, истина все-таки состоит в том, что Блитва гибнет! Истина в том, что у блитванского мужика через рубище просвечивает голое тело, а я еще скажу Вам, что наш блитванский мужик за коробок спичек платит больше, чем стоит одно куриное яйцо. Думаю, что я повторил элементарную общеизвестную истину, за которую Вы не отвечаете ни перед Богом, ни перед блитванцами, хотя от этого она не теряет своей убедительности. Я сознаю, что Вы не можете нести ответственность за то, что блитванские несушки не дают яиц, которые бы выше ценились на зарубежном рынке, но если уж человек взял в свои руки политическую власть с целью повысить, по возможности, цену отечественных куриных яиц, то для этого ему не нужно убивать всех остальных своих сограждан, убежденных в том, что это повышение цен блитванских отечественных куриных яиц могло бы быть достигнуто, возможно, иным способом, нежели тот, который применяете в этом деле Вы и Ваши наемники, Ваши грабители, Ваши обманщики и отъявленные ворюги! Убийцы!

Взяв власть в собственные руки, Вы разогнали неграмотных блитванских крестьян, кудахтавших и кукарекавших на толковище нашего «блитванского» парламентаризма, и, если уж когда-либо Вам довелось сказать правдивое слово в нужном месте, так это было в Вашем первом тираническом воззвании, когда Вы назвали «публичным домом» безмозглый Собор наших мужиков.
 
Действительно! То, что в новейшей блитванской политической истории известно как парламентский и конституционный режим премьер-министра доктора Мужиковского, было господством безграмотных обманщиков, избранных и отобранных в самых неблагоприятных условиях: под властью премьер-министра Мужиковского кто угодно мог за тысячу блитванских леев получить от административных властей любой документ, за пять тысяч блитванских леев – патент зубного врача или должность начальника, а за десять или двадцать пять тысяч – любой прибыльный государственный пост, докторский диплом и даже патент республиканского майора. Под властью премьер-министра Мужиковского достоинство отдельного блитванского гражданина было сведено к одной-единственной мерке – к достоинству золотого цехина в кармане гражданина; как в настоящей крестьянской провинциальной мелочной лавке, гражданин при парламентском режиме Мужиковского мог за два-три цехина купить все, что ему необходимо для проживания в нашей грязи: подорожную, экспортное разрешение, если он хотел уехать из страны, или если у него было что для продажи или вывоза за границу.

«На этой муравьиной ярмарке нашей совести» Вы однажды появились как самозваный «судья, что судит во имя гражданского права»! Вы засияли, словно «яркий метеор над блитванской вековой тьмой» (позвольте выразиться языком, который нам продемонстрировала Ваша полуофициальная «Блитванская Газета», патетически описывая Ваш государственный переворот двадцать второго декабря тысяча девятьсот двадцать пятого года), когда Вы где пулеметами, а где обыкновенными солдатскими винтовками и пушками перебили свыше трех тысяч блитванских граждан и уселись на золотой трон в Бурегарде, чтобы согласно своему историческому призванию «созданную Вами Блитву освободить и излечить от тяжелейшей болезни, от так называемого парламентаризма».
 
И что же произошло? Под властью премьер-министра Мужиковского гражданин мог за тысячу блитванских леев приобрести административные документы, а за десять-пятнадцать тысяч леев – какой-нибудь ценный декрет или диплом, а сегодня цена куриного яйца все так же ничтожна, как и до Вашего государственного переворота, зато такса за официальные документы выросла. За двадцать тысяч блитванских леев Ваши наемники готовы продать не только свою совесть, но и своих жен, а эти Ваши господа министры, их секретари и помощники секретарей, их господа канцеляристы и шефы департаментов, и еще Ваши пресловутые майоры (Георгис), епископы (Армстронг), журналисты (Вернис) и академики (Роман Раевский), одним словом, вся эта Ваша темная компания ничем не занимается, только торгует, прикрываясь блитванским государственным флагом, как будто блитванский суверенитет – это Ваше торговое акционерное общество, а Вы единственный патентованный компаньон этой фирмы. И в то время, как под властью Мужиковского только крали, при Вашей тирании крадут и убивают. Вы вознеслись над Блитвой как хирург, но Ваш хирургический скальпель обернулся обыкновенным средством взлома: из врачевателя Вы превратились в замаскированного взломщика, который закалывает своих противников, где только придется, – обезглавленные трупы на железнодорожных рельсах, инсценировки самоубийств по тюрьмам, пристреленные политические беженцы в придорожных канавах, внезапные нападения неизвестных лиц на одиноких ночных прохожих – так Вы теперь расправляетесь со своими политическими противниками во славу и честь нашей блитванской свободы, которой Вы нас облагодетельствовали как «наш первый лорд-протектор» (цитата из сонета академика Свенсена). Все, что сейчас происходит по закуткам в блитванских корчмах, этот стон и скрежет зубовный в нашем бедственном положении, эта уродливая толпа рабов, которая Вам служит за нищенское чиновничье жалованье, эта замордованная куча нищих, именуемая населением данной страны, – все затаилось в терпеливом молчании рогатой скотины, потому что Блитва веками глотала слюну в чужом ярме, коротая жизнь более жалкую, чем у своих собственных коров, и я, пишущий Вам эти строки, хорошо знаю, что из-за моей головы, если она однажды покатится прочь, не закукарекает ни один блитванский петух. Конституцию Вы разорвали, законного президента Республики профессора Сандерсена убили в изгнании, премьера Мужиковского трусливо застрелили в эмиграции, Собор разогнали, попрали все блитванские законы, все правовые гарантии уничтожили, а на выборах в сенат и на выборах президента Республики провалились, и, таким образом, попали в мрачный тупик своей собственной близорукости. Сегодня Вы убиваете своих подданных, будучи убежденным, что путь к спасению ведет по разлагающимся трупам Ваших противников. После подлого и коварного убийства полковника Кавалерского (которого Вы прикончили в силу своей суетности и мстительности), сегодня, когда Вы захватили власть в борьбе против неграмотной тирании Мужиковского, не отстаивая никакой программы, кроме своей личной власти, сегодня, когда Вы замучили главного редактора Енсена только за то, что он осмелился спросить, кто же та таинственная дама, та молодая госпожа из Калифорнии, та «прекрасная незнакомка Долорес», которую имеем честь созерцать в виде гипсового бюста Блитвы, выставленного в общественных организациях в виде богини Правды в вестибюле нового Министерства Правды, в образе покровительницы блитванского полеводства на новых тысячелеевках, сегодня от Вас, Кристиана Пороховского, разоблаченного убийцы, было бы наивно и смешно требовать какого бы то ни было удовлетворения. Единственное правильное решение: отдать Вас и всю Вашу бурегардскую банду палачу! А ведь такой бесславный конец рано или поздно Вас настигнет, это перспектива, на которую я обязан обратить Ваше внимание, будучи уверен, что со своих бурегардских высот Вы уже не замечаете движения тех, на первый взгляд незначительных мелочей, которые для Вас на Вашей вымышленной высоте не имеют никакого значения, но которые мне представляются столь важными, что вынуждают написать Вам эти несколько строк с лучшими намерениями и со всем должным уважением к такому великому человеку, которому еще в период его телесного существования его собственный народ сооружает памятник. Это мое письмо можно было бы назвать также письмом о Вашем памятнике.

– Ну, хорошо, чего же хочет этот зануда от меня?
– Хочет, братец, тебя повесить! Коротко и ясно: отдать тебя в руки палачу и повесить!

Поскольку Вы изнасиловали и изранили Блитву так, как за все ее позорное прошлое ни один татарин не сумел, Вам со Своей суетной манией величия захотелось возвыситься над нашей грязью в образе бронзового всадника как напоминание поколениям, что еще никогда ни один преступник не сидел на лучшем жеребце, чем этот дикий блитванский взлохмаченный конь, поставленный на дыбы мастером, академиком и будущим президентом Республики Романом Раевским, который не мог найти для своих талантливых рук более достойного мотива, чем эта конная скульптура, изображающая нам пронырливого взломщика как блитванского лорда-протектора в рыцарских доспехах. Роман Раевский думает, что для будущих поколений Вы будете выглядеть полководцем, который со своими легионами создал Блитву, который нас вывел на берег морской, и который нам, как Колумб, подарил все ценности нашей современной блитванской жизни: спирт, хмель, кур и сахарную свеклу! Пора уже подумать, что это значит, когда один живой человек считает естественным, что современники возвеличивают его до полубога, и что значит, когда некто превратился в таинственное явление за занавесом, перед которым народ стоит на коленях и молитвенно просит милости. Любимцы Ваши, фавориты Ваши, угодники, льстецы, придворные, достопочтенные зятья, дворцовые шуты, наемники, подкупленные писаки, академики, кардиналы – все это пестрое сборище попугаев и мартышек, все до единого бухнулись на колени перед Вашим памятником, а я Вам говорю, что в этой несчастной блитванской стране не будет справедливости до тех пор, пока Ваша голова не окажется в петле или на плахе.

Пауза. Сигарета. Дым.
– Да. Так что же? Это все?
– Да! Это все!
– И что теперь?
– А ничего! Напечатано семьдесят тысяч экземпляров, и теперь это распространяется в геометрической прогрессии. Через сутки в Блитвании не будет ни одного человека, который бы не прочитал это cochonnerie (22).
– Да! И что же тогда?
– Что тогда? Я вам не Коперник! Уличные памфлеты с призывами линчевать я не рассматриваю под знаком звездной вечности! Семьдесят тысяч!

– У тебя все цифры в голове болтаются. Это написано так слабо, трескуче, но бледно. Этот тип не нашел ни одного непосредственного, человеческого слова. Ввсе
так стереотипно, так скучно. И вообще, как можно столь идиотски порочить факты? Что он имеет в виду, говоря, будто я, словно картежник по природе, играю народной судьбой? Обезглавленные трупы на железнодорожных рельсах в тумане... Что это за револьверно-журналистский стиль? Скорее попахивает заказной статьей, чем исповедью. Мужиковский, Сандерсен, Кавалерский, крошка Долорес на банкнотах, Долорес, как Блитва в судах, и виселицы! Неплохо! Это весьма похвально, в самом деле! Господин доктор Нильсен, «скромный, безымянный рядовой легионер», противится, стало быть, тому, чтобы мне воздвигали памятник! Любимчики, зятья, дворцовые шуты! Как плоско! Да у него ни проблеска мысли не было, когда он сочинял эту глупость! Это чистый склероз! Это первые признаки маразма! Нильсен, впрочем, мой сверстник!

– Я думаю, что мы встретились не для того, чтобы терять время на характеристику стиля этой галиматьи. Что делать будем, прошу!
Молчание. Пороховский встал и позвонил в звонок у дверей в библиотеку. В глубоком, обшитом деревянными панелями проеме двери появился ротмистр в красных брюках и синей блузе. Звякнул шпорами по-службистски предупредительно.
– Здравствуйте, Флеминг! Скажите, здесь ли Дюпон?
– Нет, господин полковник! Господин Дюпон сегодня вечером в опере. Он просил передать Вашему Превосходительству, что после спектакля будет в кафе «Валенсия». Туда мы ему можем позвонить.
– Спасибо.
Позвякивание шпор. Ротмистр в красных брюках исчез.
  – Зачем тебе этот Дюпон? Ручаюсь головой, что речь идет о какой-то услуге.
– Ты кретин! Дюпон единственный человек, который в нашем окружении начинает кое-что понимать! Провел вчера целый вечер с Нильсеном, а не сказал мне ни единого слова об этом памфлете! Совершенно исключено, что данная вещь была
написана вчера! Впрочем, все равно! Послушаем твое мнение обо всем этом!

Георгис встал и вытянулся по-военному перед своим начальником в соответствии с уставом на дистанции в три шага. (Георгис, как правило, всегда поступал согласно этому напыщенному церемониалу, когда дело доходило до принятия решения.).
  – Итак, пожалуйста, я думаю навестить этого господина и устно потребовать от него, чтобы в течение сорока восьми часов он напечатал по собственной инициативе заявление, в котором выражает сожаление и так далее, и так далее. Это заявление
должно быть опубликовано во всех блитванских газетах за его счет.
– Но он не согласится!
– Это его дело! Надеюсь, я смогу объяснить ему, что публикация этого заявления будет для него, несомненно, меньшим злом, чем то, другое, что может последовать, и так далее.
– Он был женат. Что с его женой?
– Живет где-то за границей. Думаю, в Берлине.
– На что живет?
– Кажется, у нееё есть фотоателье.
– А что еще? С кем он дружит?
– Дружил с кругом людей, близких Раевскому. В последнее время это за ним не замечается. Какие-то молодые люди сидят с ним в кафе. Да! И Олаф Кнутсон.
– А как у него обстоят дела с женщинами?
– Не знаю. Ходили слухи, что он обручен с Кариной Михельсон.
– С какой Михельсон?
– С Кариной Михельсон! Вдовой генерала Михельсона!
– С этой нашей Миxельсон?
– Да. С Кариной Михельсон, которая работает в корреспондентском бюро твоего Гражданского Дома.

– А то дело все еще продолжается?
– Думаю, да!
– Неловкая ситуация.
– Та дама сама должна сделать выводы! Это ее проблемы. Но речь не о ней, а о нем. Что будем делать с ним? Может, мне принести ему «открытый» ответ на его «открытое» письмо?
– Делай, что хочешь!
– Pleins pouvoirs (23)? 
Пороховский махнул рукой, и Георгис исчез. Неслышно.


  1.  Ленивая малоподвижная толпа (латин.).
  2. Tigdende – неологизм автора, созданный по образцу tidende (датский) – бюллетень.
  3. Свершившийся факт (фр.).
  4. Circumdederunt me dolores mortis – охватила меня боль смертная (латин.), первые слова заупокойной католической молитвы.
  5. На веки вечные (фр.).
  6. Укротитель (фр.).
  7. Бурно (итал.).
  8. Пятнадцатый век (итал.), период расцвета итальянского Возрождения.
  9. Недостижимо (фр.).
  10. Придворный танец (фр.).
  11. Анри Тардье (1876-–1945), французский политик эпохи Третьей республики.
  12. Государственный интерес (фр.).
  13. Второе бюро (фр.). Разведывательный отдел французского Генерального штаба.
  14. Вот! (фр.).
  15. Светоносец (греч.).
  16. В итоге (итал.).
  17. Количество, которым можно пренебречь; незначительная величина (фр.).
  18. Технология звукового кино, разработанная в конце 20-х годов и купленная кинокомпанией XX Century Fox.
  19. Смирно! (фр.).
  20. Мягкое кресло с широкими сплошными подлокотниками.
  21. «Мэриленд-жюн», «желтый Мэриленд» (фр.) – сорт сигарет.
  22. Свинство (фр.).
  23. Неограниченные полномочия? (фр.).