Пороша

(Из книги ЛЕСКОВКА)

Середина октября. Покров. Вчера бабушкиными молитва-ми к ночи пошёл снег. А нынче, куда ни глянь, всё ки-пельно-бело, хрустко-ново. Поля – бесконечные отрезы ситца из маминого сундука.
Подморозило, снегопад перешёл в дробную порошу. Что-то прохудилось там, вверху, и сыплет, сыплет… Смот-ришь: и не видать ни Афониной кузни, ни Казюлеева са-да, ни водонапорной башни с нахлобученным, будто уша-нка, аистиным гнездом.
Вчера тревожно надрывались – гыркали, взмывали в невидимую высоту и обрушивались на Сидоровы ракитки посуровевшие грачи.
Отвесной стеной шумит, словно сыплется из мешка в закрома, свежемолотая крупа-сечка.
Ни ветерка. Колется и бодрит. Мир притих, только шепчет, шушукает о чём-то освоившаяся за длинную ок-тябрьскую ночь зима, да кагакают соседские гуси, то ли удивляясь, то ли радуясь пороше. Поводили шишковаты-ми носами в белых крупках у калитки и пошли поредев-шим к зиме табуном окунуться в колдыбене под Мишки-ной горой.
К полудню над Копытцами, из которых по осени кор-зинками таскали рыжики-познушки, прояснивает. Шагая по болотам, по валериановым торфяникам, длинными, словно у цапли, ходулями, пороша торопко пробегает вдоль поймы Кромы, барабанит по слюдяному, чуть схва-тившему речные извороты льду, тает сахаром-рафинадом в незастывших протоках и полыньях. Шумнув, ускакивает за пригорки, спешит, поторапливается в Шаблыкинские урочища.
Проморгавшись, небушко осмеливается сначала одним глазком, потом другим взглянуть на режущее белизной раздолье. И вот уже над Мишкиной горой стоит-лупастится румяное морозное солнце.
А может, и не солнце вовсе, а краснощёкая Катюшка, хуторская девчонка-десятилетка, забралась, пыхтя, под-бирая полы кроличьей шубейки, по первопутку на гору. Втащила за собой плетушку-глинянку. Сколько готови-лась-дожидалась, обливала на ночь ключевой водой вы-мазанное суглинистой сметанкой днище плетушки да во двор выставляла на мороз.
Сядет сейчас и закружится, и понесётся с откоса, за-жмуриваясь и взвизгивая, тормозя на ходу валенками, оставляя за собой искрящиеся завихрушки. Долетит до остекленевшего ручья, в котором гольцы, будто в аквари-уме, видны, выправит и помчит по его потрескивающей глади, теряя на лету галоши и варежки. Резко развернёт-ся под кручей, высекая клубы дробной колючей пыли.
Выберется Катюшка из своей глинянки протопать стёжку к роднику. Приглядится и ахнет: кругом занесло-запорошило, а родник живой, ворчит, словно дед Илья, выговаривает разыгравшимся не ко времени синичкам.
Спохватятся щебетуньи-желтобрюшницы, порскнут, и след простыл. Соберёт девчонка по подгорью галоши да вязанки, укатается так, что валенки обрастут крупнющи-ми хрустальными бусинами, варежки промокнут насквозь, а то и вовсе потеряются до первых проталин. Сыщет их отец нечаянно по весне, принесёт: вот, мол, подарочек тебе грачи принесли.
Ну, это когда ещё! Закрайки зимы лишь проглянули. Первая пороша пылит. До весны ещё, ой, как далеко! А пока – катайся – не хочу, хоть на пузе – плетушка по пру-тику, по прутику и рассыпалась. «Надо бы с дедушкой нарезать с осени поболе лозняка, наплести-наготовить корзин попрочнее. Вишь, хлипкие какие», – смекает Ка-тюшка. Как показать дома развалюху-корзину?
Прошлой зимой на кухне у окошка наработал дедуня плетух на весь хутор. А самую лучшую внучке подарил. Скажет теперь: «На тебя, девонька, не наготовишься!» Надо бы что-нибудь сочинить в оправдание, сплести ка-кую-нибудь небылицу, чтобы дедка поверил.
Постоит чуток Катюша, попридумывает, полюбуется на запорошенный хутор, вёрст на десять с бугра видать. До горизонта, до самых росстаней белым-бело, будто мама подойник пролила, а котейка не успела подлизать. И те-чёт – растекается Милкино парное под Гавриловку, по пойменным лугам, по низинным подлескам.
Младшего братика Стёпку, может, и правда, аист при-нёс, а её, Катюшку, – даже спрашивать у мамы не надо – в сугробе нашли. Родилась зимой, Катюшкино это время. Ждёт снега, не дождётся, а как выпадет, домой не зови, не сыщешь. Все сугробы промерит. Но перво-наперво тропку к калине пробьёт. А как же! По морозцу самый срок ягодке поспеть. И снегири, как объявятся, так на ка-линовый куст, – не смотри, что стоит на задворках, зато костром полыхает. Лакомятся вместе: красногрудки по верхам обклёвывают, а девчонка низком, только что снег приминает. Горчит ягодка, но вкусно!
Вообще, Катюшка птиц местных наперечёт знает. В тополях сорока обосновалась, такая болтушка, не приведи Господи! Катя Трещоткой её кличет. По вечерам на вяз у крыльца совка прилетает, вздыхает, охает. В стогу, что за бахчой, стайка пугливых воробушков выискивает зёр-нышки от просянки. Подойдёшь, схлынут ливнем, рассе-ются по вишняку – и невидны-неприметны.
С соседским Петькой ставили они в прошлую зиму на репейники маленькие силочки из конского волоса – щег-ла словить хотели. Попадались только глупышки-синички. Тоже хорошо. В феврале распевают, такие кон-церты выдают!
С капелями начинают тосковать по воле. Жалко… Приходится выпускать…
И Катя выходит на крыльцо, открывает сложенные конвертиком ладони, а притихший тёпленький комочек только и ждёт. Чирк – и не достать. Тинь-пинь, привет, мол, и был таков.
На закате снежным комом Катюша вкатывается в ка-литку. Щенок Баламут бросается к ней, облизывает рас-красневшиеся щёки. Радостно носится, прыгает, снег ро-зовой слюнявой пастью хватает, ныряет по брюхо в сугро-бы.
Отец колет дрова. Вчера привёз на Вьюнке из Хиль-мичков. Подвалил сосны. Дух-то какой! Под сараем, там, где старая поленница, куча-мала. Катя вытягивает левую руку, накладывает на неё духовитые полешки. Ладони клейкие, пахнут лесом, сосновой смолой, Рождеством.
О, это особый праздник, самый сладкий, самый зага-дочный. Но до него ещё надо дожить.
Так долго тянутся последние месяцы года! В деревне скукота. Но Катя обязательно что-нибудь придумает. Можно взять отцовский секатор, ножницы садовые, и сбе-гать в заброшенный Пузанихин сад. Прищуришься, при-смотришься – и не сучок это корявый, и не веточка, а олень с великолепными рогами, или козлёнок бодучий. А если повезёт, то и самого Лешака или парочку кикимор сыщешь где-нибудь среди коряжистой поросли дичек. У Катюши с прошлого года целый зоопарк на полке живёт. Рождество подойдёт, на сугробы из ваты под сосёнку в го-ренке расставит.
От дома тянет дымком, мама растапливает. Когда клу-бы над трубой, на душе теплее.
Бурьянным корявым (уже без семян, одни прутья) ве-ником Катя шурует по валенкам, сбивает с них ледышки. Обметает шубейку и распахивает двери в кухню.
На столе стопка поджаристых оладьев. Земляничное варенье. Запивая Милкиным молочком, Катюшка и не замечает, как смахивает полдюжины маминых оладушек, и прямиком – на печку.
Там под подушкой томик Джека Лондона припрятан, замурзан Катюшкиными пальчиками, аж страницы лос-нятся. Каждую Зимушка (так подружки Катю меж собой прозвали) наизусть знает. И читать не надо. Открывает книжицу, рассматривает картинки, вспоминает. А глаза слипаются. И пятнадцати минут не проходит, уж спит, сны вьюжные листает. Мчит где-то далеко на Аляске об-леденелыми торосами на собачьей упряжке. Крупою ман-ной сыплет пороша. Присмотрится Катя: не лайки в упряжке, а Баламут-разбалуй несёт её по бесконечным снегам под Северным сиянием. Удивится, как покорно тянет Баламут сани. Сколько раз пыталась она щенка за-прячь-покататься. Ведь в студёные зимы на хуторских по-лях наметает такие сугробы, что жители Аляски позави-дуют. Этот неслух вываливал Катю из салазок в снег и сбегал победокурить во дворе, погонять трусливых индю-шек, подстеречь Кота Фомку у своей миски…
Но во сне может случиться всё, что захочешь! И вот се-годня! Надо же, Баламут мчит, как настоящая лайка. А впереди – пороша…