Туманность Иуды. Глава 8

Глава 8. Фройляйн Ирена

    Прежде чем подняться на крыльцо и зайти в дом, я обошёл его вокруг и увидел, то, что, в общем, и ожидал. Одна протоптанная тропинка через огород шла к реке, а наискосок, мимо поленницы и бани, вдоль соседского забора шла ещё одна тропинка, уходя в сторону реки, и заворачивала влево, к деревне. Рыхлый снег был истоптан и перемешан, а  где-то на углах испятнан жёлтым. Я вернулся к крыльцу.
- С той стороны деревни часовых не ставят? – задал я прямой вопрос.
Мольтке вздохнул.
- Нет, со стороны полей не ставят. Там делают обход, если надо, а посты немного... в другом месте.
- Понятно. Тогда, господин обершутце, постойте-ка здесь. – Сказал я, и поднялся по ступенькам.
Ай, да лейтенант Бенеке со своим «решительным содействием». Везде, везде одно и то же, те же самые избитые сценарии, весело подумал я, толкая дверь. Та скрипнула, и с шорохом подалась, а мне под ноги выпал узкий клинышек. Сразу за дверью висело покрывало. Ага, местное утепление. Я зашёл, поднял клин, вставил обратно в щель проёма и крепко задвинул полотно двери, ещё успев увидеть испуганные глаза Мольтке за круглыми очками. Вот так это работает. Затем из сеней, без стука, я, толкнув ещё одну дверь, зашёл в комнату.
Было тепло и уютно, насколько можно было создать уют в деревенской избе. Чисто выбеленная печь у противоположной от входа, стены. Деревянные полочки с книгами и какими-то баночками. Пространство за печью, было огорожено цветастой ширмой и ещё завешено покрывалом, как у нашей бабки в доме. За ней, явно стоит кровать, тут и думать нечего. У окна на столе, накрытом чистой скатертью, стояла маленькая ваза с еловыми лапками и веточками вербы вперемешку. Русская икэбана, надо же, мимолётно успел подумать я. За ширмой раздалось чьё-то шевеление, занавеска откинулась и оттуда кто-то выглянул.
- Кто там? – донёсся испуганный молодой женский голос. –Wer ist da? – повторили затем по-немецки.
- Выходите, не бойтесь. – Сказал я по-немецки. Кажется, здешняя хозяйка должна неплохо знать наш язык.
- Кто вы? – из-за занавески показалось молодое женское лицо. Показалось и спряталось. Поначалу я даже не разглядел. Кажется, действительно, довольно симпатичное.
- Для начала, выясним, кто вы. Выходите и приготовьте документы на проверку. – Требовательным тоном проговорил я.
- А?.. Да. Да. Простите, господин офицер, я спала и не знала, что вы придёте. – За ширмой раздалось торопливое шевеление. Потом снова выглянуло молодое женское лицо. – Простите, проговорило оно. Я не совсем одета. Вы не могли бы отвернуться, а я возьму пальто, чтобы накинуть.
- Берите пальто, а меня не стесняйтесь. – Я чуть отступил, чтобы не стоять у неё на пути. Отворачиваться я и не думал. Этому нас учили ещё в полиции. Случаев, когда служащего били по голове, а то и стреляли в спину, когда он отворачивался, было столько, что это нам вдолбили как железное правило. А в Абвере это было многократно повторено. При арестах, допросах и проверках никогда, ни при каких просьбах, не поворачиваться спиной. Ни к мужчинам, ни к женщинам.
- Да? Л...ладно. – Она вышла в короткой светлой ночной рубашке, доходившей ей до середины бёдер. Это была шатенка с пышными волосами и очень хорошей фигурой. Лёгкая материя почти не скрывала изгибов тела. Девушка торопливо прошла к стене, где на причудливом рогатом сучке, прибитом к стене, висело пальто. Я поневоле задержал на ней глаза. Стройная и при этом с лёгкой, почти детской припухлостью. Я заметил, как зарделось её лицо, когда она поймала мой взгляд. Она, отвернувшись, сняла пальто  с сучка, и накинула его поверх плеч, не вдевая руки в рукава. Я только сейчас понял, что это было не пальто, а ещё не старая красноармейская шинель со споротыми знаками различия. Кажется, даже, офицерская.
- Это офицерская шинель? – спросил я её, когда она, придерживая её руками на груди, повернулась ко мне.
-Что? – удивлённо спросила она. – А-а... – до неё дошёл мой вопрос. – Н-не... не знаю, я летом приехала, зимней одежды не было. Вот, что удалось достать. Я не очень разбираюсь, какая она. Чем богаты, тем и рады. – Последние слова она произнесла по-русски.
- Gut. – кивнул я. – Ваши документы, будьте добры.
- До-ку-мен-ты. – Глядя мне в глаза, нараспев произнесла она, словно бы уясняя для себя смысл моих слов. - Да, сейчас.
Она прошла обратно за ширму и чем-то там зашуршала.
- Вот. – Она протянула мне стопку небольших книжечек.
- Садитесь. – Сказал я, кивая головой на стул у окна. Сам я опустился на стул рядом и выложил всё перед собой. Советский паспорт, аусвайс, студенческий билет, какие-то ещё бумажки на русском. Начнём с паспорта, думал я, беря в руки серую книжечку. (прим автора: советские паспорта того времени имели серую обложку) Там, как минимум, есть фото.
Итак, Каширина Ирина Витальевна1920 года рождения, 30 декабря. Русская. Номер II-ЩЗ № 507367. Выдан  9 января 1937 года, выдан на основании документов... Социальное положение: рабочие. Отношение к военной службе (не заполнено). Паспорт выдан 8-м отделением Краснолужского района г. Витебска. Печать, подпись какого-то начальника милиции.
Студенческий билет. Витебский Государственный Институт им. Кирова. Педагогический факультет.  Фото. Графы за 39-40 и 40-41 учебные года были заполнены и стояли печати и росписи, а ниже, линии билета были пустыми... Понятно.
Аусвайс. Выдан местной Любцовской комендатурой. Январь 42-го. Данные были взяты с советского паспорта. Печать комендатуры. Так... Вроде бы тут всё сходится. Во всяком случае, тех вопросов и странностей, что у нашей бабки, я не увидел. Война застала эту Ирину в Любцах, и отсюда она уже никуда не уезжала.
- Кто ваши родители? – Задал я первый вопрос.
- Отец станконаладчик Витебской ткацкой фабрики. Мать ткачиха там же.
- Вы неплохо говорите по-немецки. «Станконаладчик» это весьма специфическое слово, даже для немца.
- А вы далеко не первый, который задаёт мне этот вопрос, вот и выучила. – Грустно улыбнулась девушка, плотнее запахивая шинель на груди. – а «maschineneinsteller» выучить не так уж и трудно... особенно, когда тебя при этом бьют.
Я, сделав вид, что не расслышал последней реплики, снова задал вопрос.
- Вы комсомолка?
- Комсомолка. Такая же, как и студентка.
- Что вы имеете в виду? Выражайтесь яснее.
- В институт нельзя поступить, если ты не состоишь в комсомоле. Так что, если студентка, то и комсомолка. Но вся моя и студенческая и комсомольская деятельность осталась в Витебске два года назад.
- И какая была у вас комсомольская деятельность?
- Помогала вести стенгазету, рубрика «успеваемость». Вела колонку про отстающих. Клеймила троечников.
- Вы хорошо учились? – словно бы невзначай спросил я, делая вид, что снова пересматриваю документы.
- Я была отличницей, - она съёжилась, вспоминая, - только... – тут она усмехнулась, - только немецкий у меня хромал.
- Вы хорошо говорите. – Кивнул я, признавая её способности. Это было правдой. Русский акцент был заметен, но, в общем, она говорила очень даже прилично.
- Здесь у меня было много практики. – Едко произнесла она, отводя взгляд. – Пришлось подтянуть.
Я промолчал и опять сделал вид, что не услышал её горьких намёков на перенесённые испытания. Война была испытанием для всех, не только для неё, а мне надо было по порядку выяснить все обстоятельства, чтобы иметь ясность.
- Как вы оказались в Любцах?
- Была направлена на педагогическую практику.
- Почему так далеко от Витебска?
- Ну, это не я решала, а в администрации института. А что касается дальности, не знаю, могли и на Алтай отправить. Откуда приходили заявки, туда и направляли. Тут уж... – она пожала плечами.
- Вы держите связь с родителями?
- Нет. – Она нахмурилась. – То есть, я дважды отсылала письма на домашний адрес через вашу почту при комендатуре. Там, где с проверкой по десять марок. Но ответа, ни разу не получила. Ещё один раз на адрес подруги выслала. Возможно, эвакуировались, а может и не успели. Я слышала, что заводы вывозили, не знаю, может и нашу ткацкую фабрику вывезли. – Она украдкой вытерла слезу.
Возникла пауза. Нас ещё в полиции учили не затягивать таких моментов, когда допрашиваемый давит на жалость, не давать сбить себя с толку или увести в сторону, а продолжать задавать вопросы далее. Теперь надо выяснить, чем она здесь занимается и на что живёт. Загадок тут не предвиделось, но задать эти вопросы я был обязан.
- Герр офицер, можно я закурю? – вдруг сказала она.
- Да, пожалуйста. – Я внимательно смотрел за ней, как она встала, зашла за ширму, открыла какой-то ящик и вернулась с коробкой сигарет «Oberst» и спичками «Jupiter». И то и другое было немецким.
Она вставила сигарету в маленький тёмный мундштук, чиркнула спичкой, и закурила, неловко держа его пальцами, словно школьница ручку. Никакого показного изящества и нарочитого кокетства, которое так любили демонстрировать курящие Венские проститутки, и в помине не было, никаких киношно-рекламных штампов с элегантными движениями. Нет, она просто курила, ссутулившись, жадно вдыхая и выдыхая дым.
- Это неплохие сигареты. – Заметил я. – Из офицерского пайка.
- Да. – Согласилась она. – Вот и всё, на что я сгодилась. Вы ведь к этому ведёте?
- Это лейтенант Бенеке вас снабжает?
- Да. – Просто ответила она. А затем добавила.  – И лейтенант Бенеке – тоже.
Она не стала отнекиваться, и делать вид, что ничего такого не происходит. К ней ходили солдаты, и она не отрицала. Что ж, никто не приказывал мне следить за моральным обликом военнослужащих Рейха в данной деревне. Но для себя владеть ситуацией, я считал нелишним.
- Господин гауптман знал об этом?
- Кто? А, капитан Оттс. Не знаю, - она пожала плечами, - наверное, нет. Думаю, что он был единственным, кто не знал. – Она снова горько усмехнулась. – А  так...  – Она снова зябко передёрнула плечами, словно ей было холодно под шинелью. - Кстати,  - Вдруг спохватилась она,  -  он же умер, соболезную.
- Вам, правда, его жаль? – в её голосе я не уловил особой скорби.
- Не знаю. – Просто ответила она. – В таких случаях надо что-то говорить. А так... ещё один человек умер, так что радоваться тут нечему. Хотя, наверное, другой так о хозяйстве заботиться не будет.
- А лейтенант Бенеке, неужели хуже?
- Как военный, не знаю, наверное, не хуже. Но он не будет так хлопотать о сельхозработах. Просто прикажет деревенским жителям выходить на работу, а следить за их ходом не будет.
- Наверное, поставит смотреть кого-то из местных. У вас ведь есть староста.
- Наверное. – Произнесла она равнодушным тоном. – А разве вас прислали не вместо покойного капитана Оттса?
- Мы говорим – «гауптман».  – Я ушёл от прямого ответа на её вопрос.
- Да, но ваш гауптман равен нашему капитану, не так ли?
- Вы неплохо разбираетесь в военных званиях для студентки.
- Для студентки, неплохо. Только я два года уж как не студентка. А для деревенской девки к которой хотят военные.... – она выдохнула, и затушила сигарету,  - для ..... -  она сделала паузу и не сказала того слова, что крутилось у неё на языке,  - я разбираюсь вполне обычно. Соответственно обстоятельствам.
- Вы тут много нового узнали? – улыбнулся я, имея в виду звания и всё военное. Просто, чтобы сгладить неловкость.
- О, да! – воскликнула она. – Тут вы, чёрт побери, правы! Очень много нового. – Она нашарила рукой сигареты и сунула ещё одну в мундштук.
- Война когда-нибудь закончится, и вы сможете начать новую жизнь. – Я сам не понял, как у меня слетели эти слова. Допрос как бы сам собой подошёл к концу, всё, что мне было надо, я выяснил, а теперь я уже словно бы утешал её.
Она удивлённо подняла на меня глаза. Затем жёстко усмехнулась, и, затянувшись сигаретой, произнесла.
- Знаете что, господин офицер, меня не надо ни жалеть, ни наставлять на путь истинный. Есть то, что есть. А всего остального нет. Просто нет. А все эти слова про новую жизнь похожи на стоны: «ах, если бы не было войны». Наслушалась досыта, противно. Есть война и надо выжить. Принимаю продуктами и сигаретами. Шоколад тоже приветствуется. Можно обменять на одежду и лекарства. А утешительные слова мне не нужны.
- Буду иметь ввиду, фройляйн Ирена. – Я улыбнулся, вставая. – Благодарю, что уделили мне время.
- Меня обычно не спрашивают, хочу ли я уделять время. Вы ведь тоже пришли без спроса.
- Что поделать, есть то, что есть, не так ли? Другого нам всё равно не дано.
- Именно так, - она улыбнулась, словно бы благодаря меня за понимание и, особенно, за мой уход. – Я провожу вас, обычная людская вежливость ведь тоже существует.
- Сделайте одолжение. – Я поправил фуражку на голове и направился к выходу.
Уже берясь за ручку двери, я вдруг решил задать ещё один простой вопрос. Я резко повернулся и сделал шаг назад. Ирина, не успев остановиться, немного налетела на меня. Полы шинели подались в стороны, и на мгновение сквозь тонкую ночную рубашку ясно проступила молодая тугая грудь. Её глаза оказались рядом с моими, а на меня повеяло тонким тёплым запахом женской кожи. Ирина поспешно сделала шаг назад, запахивая шинель, а я удивился, как вдруг сильно взыграло во мне мужское чувство. Пока я болел, я не думал о женщинах. Я думал, точнее, старался не думать о Генриетте... Но по-другому. А сейчас, когда лёгкий неуловимый всплеск женского аромата долетел на меня, словно бы что-то могучее и древнее вдруг проснулось во мне, разрывая могильные оковы долгого сна. Я, не спеша, стараясь не подавать вида, что я взволнован, тоже отступил на шаг и сказал.
- Ещё один вопрос. Пустяковый.
- Слушаю вас. – Её щёки немного запунцовели. Кажется, она тоже была в смущении.
- Вы не знаете, что это звенит по ночам?
Она немного удивлённо посмотрела на меня, и вдруг, усмехнувшись, ответила.
- Знаю. Уж эту тайну я вам открою.
Она подошла к окну, выходящему в огород и далее на сторону реки, и из-под подоконника достала деревянный колышек с насаженным кольцом с колокольчиком. Она медленно повернулась ко мне, и чуть вытянув руку, отчего полы её великоватой шинели снова разъехались в стороны, нараспев произнесла.
- Ночью я открываю окно. Я просовываю руку с бубенцом на улицу. Я звоню в колокольчик. Я говорю, что сейчас я свободна и ко мне можно придти. Вот так! – Она, смеясь, стала раскачиваться и помахивать колышком, отчего по комнате разлился хрустальный звон. – Вот так! – она, выставив колышек перед собой, стала соблазнительно извиваться.
Это было странное и завораживающее зрелище. Внутри тёмного проёма распахнутой шинели видеть качающуюся стройную девичью фигурку в короткой белой ночной рубашке.
- Я делаю вот так!  - Словно бы пела она. – Вот та-а-ак! – чуть поводя руками с колышком.
Она вдруг резко поставила колокольчик на стол, отчего тот обиженно звякнул и замолк. И наваждение притихло. Ещё бы минута, и я, возможно, не выдержав, бросился бы, чтобы ощутить в объятиях это тело. Я сжал зубы и коротко кивнул.
- Благодарю вас, фройляйн Ирена. Теперь всё понятно. - Я старался, чтобы мой голос предательски не дрожал. – Только… только мне говорили, что звон порой раздаётся и на немецкой стороне деревни.
Ирина усмехнулась.
- Ну, господин офицер, тут уж солдаты развлекаются. Я раньше имела весьма хорошее мнение о немцах, как о высококультурной нации. Гёте, Энгельс, знаете ли… Здешние солдаты меня быстро разубедили. Такие же дурачки, как и наша молодёжь.
Я удивлённо посмотрел на неё. Она сказала «Dorftrottel», словно бы «деревенский болван».
- Неужели все? – меня, всё-таки, неприятно царапнула её оценка. Хотя, какое  мне дело до мнения этой русской?
- Нет, не все. Я имею в виду обычных солдат. Молодёжь. – Она, слегка наклонив голову, устало улыбнулась, и вдруг сказала.
- А вы красивый. У вас светлые волосы и тёмные брови. Вы похожи на Печорина.
Сердце внутри меня дрогнуло. Это Генриетта иногда называла меня «mein liebster Petchorin». (Мой самый любимый Печорин. нем) Книгу этого русского классика она читала и любила. Я тоже прочитал, но мне не понравилось. И главный герой не понравился тоже. Слишком неправильный, и слишком надменный. Слишком легко разбрасывается чужими судьбами. Характером, он скорее напоминал Рольфа, нежели меня. Зато Генриетте книга нравилась, и она находила, что я внешне похож на Печорина. И это меня с ним мирило. Точнее меня мирила с ним Генриетта, а всё остальное было неважно. И эта мысль о Генриетте, вдруг, окончательно освободила меня от наваждения. Я кивнул Ирине, поворачиваясь к двери.
Красивый. – повторила она глядя мне в спину, - Только худой.

Когда я, толкнув дверь, вышел на крыльцо, я увидел, что идёт снег.  Мольтке стоял, там, где я его оставил, и, вцепившись в ремень винтовки, с каким-то затаённым страхом смотрел на меня. Сзади раздалось шуршание шинели, и Ирина вышла следом за мной на крыльцо.
- Надо же, снег. – Проговорила она, подставляя разгорячённое лицо под снежинки. – Я люблю, когда идёт снег. Он всё укрывает белым-белым, и как будто приходит прощение... и надежда. – Она глубоко вдохнула морозный воздух. – Хорошо, когда холодно и идёт снег, вам не кажется?
- Предпочитаю тепло. – Ответил я, спускаясь по ступеням, к ожидающему меня Мольтке.
- Желаю вам тепла, господин офицер. – Прощебетала на прощание Ирина, разворачиваясь и уходя в дом. Я услышал, как скрипнула деревяшка, плотнее заклинивая дверь.

Дальше стало ещё интереснее. Я было, уже открыл рот, чтобы вслух посмеяться над рассказами Мольтке о коровьем душителе, как вдруг увидел, что тот с испугом смотрит мне за спину. Одновременно я услышал скрип снега. Я повернулся и увидел, как лейтенант Курт Бенеке, выйдя слева из-за дома, остановившись и открыв рот, ошарашено смотрит на меня. В его руке был увесистый свёрток, и при виде нас, он невольно спрятал его за спину. Я не спеша развернулся к нему, отчасти наслаждаясь кратким моментом его оторопи. Встав напротив, я, чуть скосив глаза на Мольтке, произнёс.
- Господин обершутце, будьте так любезны, проверить тропинку к реке, что идёт через огород, и – я чуть повысил голос, - подождать меня там.
- Есть, -  выдохнул Мольтке и чуть ли не бегом скрылся за домом.
Лейтенант Бенеке уже овладел собой и стоял, выпрямившись, и только чуть покрасневшее лицо свидетельствовало о том неловком чувстве, которое он сейчас переживал.
- Добрый день, Курт. Как вы поживаете? Machen Sie keine gro;en Augen.(не надо делать большие глаза. немецкий фразеологизм.) Я лично очень рад вас видеть.
Он стоял какое-то время, уясняя себе ситуацию, потом, наконец, произнёс.
- Я рад, что вам настолько полегчало, герр оберлейтенант.
- Называйте меня просто – Вальтер. Мы ведь одни.
- И чего вы хотите, Вальтер?
- Ничего, Курт, ничего. Просто мне немного обидно, что приходится ходить по этой деревне, топтать снег и узнавать то, что здесь каждая собака знает. Вы ведь могли избавить меня от всего этого, и ещё тогда, просто по-дружески, осветить... некоторые «моменты неуставного характера», как вы сами выразились.
Бенеке долго молчал, напряжённо глядя на меня. Видно было, что он не умеет плавно и с самоиронией выходить из подобных ситуаций. Я уже, хотел, было, ему помочь, сказав какую-нибудь примирительную фразу, как он, наконец, сдавленно произнёс.
- Это не в ущерб службе.
Я вздохнул, понимающе приподняв брови.
- Курт, я и не думал вас упрекать. Давайте поговорим. У меня нет задачи шпионить за вами, или писать на вас кляузы. Уверен, что охрана железнодорожного полотна проходит безупречно. У меня есть несколько вопросов по здешней обстановке, и я хотел бы вашей искренности. Всего лишь.
- Всего лишь? – вдруг усмехнулся Бенеке. – Искренность, Вальтер, которую вы так иезуитски назвали «всего лишь», это, кстати, самое ценное, что есть у людей. Вы словно разбойник, который требует отдать всё без остатка. И говорит при этом – «всего лишь».
- Ладно. Назовём это внесением ясности. А ваша неуступчивость в каждом слове очень затрудняет мне работу.
- Работу? - лейтенант Бенеке снова усмехнулся, показывая, что он думает о такой «работе». – Ходить и вынюхивать вы называете работой?
- Представьте себе. Есть такая работа – вносить ясность, там, где много тумана. Вы бы сразу могли меня просветить на счёт этого дурацкого звона, и избавить от лишних действий.
- Я думал вы скоро уедете. – Медленно проговорил Бенеке.
- Уеду. Возможно даже завтра после похорон. Может послезавтра, как получится. Но сначала мне надо иметь ясность. Понимаете?
- Что вы хотите знать? – устало вздохнул Бенеке.
- Что знать? Про звон я уже выяснил. – Я увидел, как на лице лейтенанта появились красные пятна. – Хотелось бы ещё знать, кто и зачем поджёг коровник.
Бенеке нахмурился.
- Что касается коровника, то тут не понятно. Деревенские говорят, что сено при определённых условиях может самовоспламениться.
- Вот как? – я саркастически приподнял брови, - это у меня, знаете,  в детстве так было – «оно само разбилось», например.  Однажды банка джема «сама съелась», а наказали меня… Вы серьёзно? Может, всё-таки, надо кого-нибудь наказать? Может, у кого-то рот перемазан джемом, как у меня в детстве. Не замечали?
Бенеке отвёл взгляд.
- Я опросил всех, кто дежурил в ту ночь. Никто ничего подозрительного не замечал. Только под утро увидели пламя через дверь. Дальше вы знаете.
- А кто был старшим по караулу в ту ночь?
- Гефрайтер Петерс. – коротко сказал Бенеке.
- О? Тот самый? Гюнтер Петерс?
Бенеке вскинул на меня злобный взгляд и тут же отвёл глаза. Он молчал и пауза затягивалась. Наконец он выдохнул.
- Это Мольтке, святоша криворукий, вам рассказал?
- Послушайте, Курт. Какая разница? Прислали бы вы другого, рассказал бы другой. Я ведь могу опросить всех солдат по отдельности. Одного за другим. На это уйдёт много времени, но я могу это сделать. И они обязаны будут мне отвечать. И мне придётся так поступить, если вы не будете мне помогать. Давайте оставим всё в малом кругу, это хорошее предложение. Как только я увижу, что опасения гауптмана Оттса были беспочвенны, я сразу же уеду. Повторяю, возможно, даже завтра. Мне тоже торчать здесь, нет никакого интереса.
- Хорошо. – Было видно, что ему тяжело даётся отвечать мне, но он понимал, что так, как предлагаю я, действительно будет лучше. – Да, тот самый.
- Он в ту ночь был у Ирены?
Глаза Бенеке вспыхнули огнём, на скулах заиграли желваки, и он, опустив взгляд, выдавил. – Я не знаю, но... но боюсь, что так.
- А что он говорит? Вы ведь задали ему этот вопрос, не так ли?
- Говорит, что обходил периметр, проверял посты, потом стоял какое-то время, потом опять обходил. Но, думаю, что он лжёт.
- А фройляйн Ирену вы спрашивали, был ли он в ту ночь у неё?
- Ещё нет, как раз сейчас хотел задать ей этот вопрос. – Он посмотрел на свёрток в руке и снова убрал его за спину.
- Хорошо. Я тогда уж не буду повторно заходить. Спросите вы.
Бенеке напряжённо кивнул, переступая с ноги на ногу. Было видно, что он ждёт не дождётся, когда я от него отстану.
- Кстати, не Петерс ли, звенит ночами на немецкой стороне?
- Думаю, что он. Дразнит… - Бенеке не стал договаривать фразу. Я видел, что ему было тяжело быть застигнутым в таком недвусмысленном положении. Он делал над собой усилие, вынужденно отвечая мне.
- А про собачий лай, что вы скажете?
- То, что это собака. – Он криво улыбнулся. – Я сам его слышал, и что? Бегает в лесу какая-то псина, прикажете гоняться за ней?
- Наверное, это пока преждевременно. – Я, улыбаясь, смотрел на него. – Хорошо, Курт, не буду больше вас задерживать. – Я отступил с его пути.
Он, чуть замешкавшись, сделал шаг к дому, и опять остановился. Я понял, что он не хочет заходить у меня на глазах. За домом, на тропинке ведущей к реке, меня ждал Мольтке. Что ж, надо идти туда.
- Во сколько завтра отправляется машина? Я имею в виду на похороны. – Уже подходя к углу, обернувшись, спросил я.
- В десять сорок утра.
- Найдётся место для меня?
- Конечно. – Бенеке всё ещё стоял на месте, ожидая, когда я заверну за дом.