Я достала ёлку и заплакала. А потом отправила детя

Коробка стояла на антресолях. Я видела её каждый раз, когда проходила по коридору. Старая, потёртая на углах, с надписью «ЁЛКА» чёрным маркером. Почерк мужа.
Бывшего мужа.
Тридцатое декабря. Пустая квартира. Тишина такая, что слышно, как гудит холодильник на кухне. Я вернулась с работы час назад. Последний день перед каникулами, дети уже разъехались на праздники, в школе пусто. И дома тоже пусто.
Дети уехали к отцу вчера. По графику, который мы составили три месяца назад, когда делили жизнь на «до» и «после». Настя собирала вещи молча, Кирилл спросил, можно ли взять своего плюшевого медведя. Можно, конечно. Всё можно.
Я села на диван и уставилась в выключенный телевизор. Включать не хотелось. Там сейчас новогодние программы, смех, блёстки, счастливые семьи за праздничным столом. Не моё.
Три месяца. Всего три месяца прошло с развода, а я уже забыла, как это — когда дома кто-то есть. Когда с кухни пахнет едой, потому что я готовлю ужин на четверых. Когда Кирилл носится по коридору, а Настя кричит ему, чтобы не мешал делать уроки.
Теперь тут только я.
И коробка на антресолях.
***
Я встала и пошла на кухню. Просто чтобы занять руки. Открыла холодильник — там сиротливо стояли молоко, масло и пакет с мандаринами. Мандарины я купила по привычке. Раньше мы всегда покупали их к Новому году целый ящик, дети обдирали их прямо в комнате, шкурки лежали везде, и квартира пахла праздником.
Я достала один мандарин. Машинально начала чистить.
Запах ударил в нос. Резкий, сладкий, до боли знакомый. Я стояла посреди кухни с мандарином в руках, и меня накрыло так, что пришлось схватиться за край стола.
Этот запах. Это же их запах. Настя всегда первая прибегала на кухню, когда я начинала чистить мандарины. «Мам, дай дольку!» А Кирилл приходил позже, сонный, тёр глаза и молча открывал рот, как птенец.
Где они сейчас? Что делают?
Сидят в чужой квартире. У отца. Может, тоже едят мандарины. Или нет. Может, Игорь вообще не купил им мандарины, у него же вечно голова занята работой.
Я съела дольку. Потом ещё одну. Запах расползался по кухне, и от этого становилось только хуже.
Если я сейчас не наряжу ёлку — всё. Сдамся. Признаю, что это больше не мой дом, не моя жизнь, не мой праздник. Что я — бывшая. Бывшая жена, бывшая мать на полставки, бывший человек.
Нет.
Я вытерла руки о полотенце и пошла в коридор. К антресолям. К коробке.
***
Стремянка скрипнула под моим весом. Я потянулась к коробке, подцепила её за угол. Тяжёлая, зараза. Тащила осторожно, чтобы не уронить себе на голову.
Поставила на пол в комнате. Села рядом.
Вот она, вся наша жизнь за двенадцать лет. В одной коробке.
Открыла.
Сверху лежала мишура. Серебристая, помятая, с облезлыми блёстками. Под ней — игрушки.
Первой достала шар. Синий, со странной трещиной по боку. Мы купили его с Игорем на нашу первую общую ёлку. Я тогда хотела выбросить — зачем нам бракованный? А он сказал: «Не бракованный, а с характером. Пусть останется».
И остался. С первой нашей ёлки — и на каждой следующей. Никто не спрашивал, почему он треснутый.
Я положила шар на диван. Руки уже начинали подрагивать.
Следующая игрушка — стеклянная сосулька. Длинная, переливается на свету. Это Настя выбирала, ей было шесть. Мы пошли в магазин втроём, она полчаса ходила вдоль полок и трогала каждую игрушку. А потом ткнула пальцем в эту: «Как у принцессы». Пришлось брать.
Я прижала сосульку к груди. Холодная. Хрупкая.
Как я.
Дальше — снеговик. Вот тут я остановилась. Не могла его достать, несколько секунд просто смотрела.
Снеговик из солёного теста. Кривой, косой, раскрашенный вкривь и вкось оранжевой и синей гуашью. Кирилл делал его в садике, ему было четыре. Принёс домой и торжественно вручил мне: «Это тебе, мама. На ёлку».
Я взяла снеговика в руки. Он был лёгкий, почти невесомый. Местами краска облупилась.
Вот тут меня прорвало.
Слёзы потекли сами, я даже не пыталась их останавливать. Сидела на полу посреди комнаты, держала в руках кривого снеговика и плакала. Тихо, без звука. Просто слёзы.
Где мой мальчик? Где моя девочка? Почему они там, а я тут? Почему всё так?
Я не знала, сколько просидела так. Может, пять минут. Может, полчаса.
Потом вытерла лицо рукавом и начала собирать ёлку.
***
Ёлка досталась мне от мамы. Старая, советская ещё, с проволочными ветками. Мама отдала её нам, когда родилась Настя. Сказала: «Настоящую каждый год покупать — денег не напасёшься. А эта ещё сто лет простоит».
И простояла. Уже десять лет.
Я собирала её на автомате. Руки помнили: эту ветку сюда, эту повыше, эту пониже. Ствол собрать, расправить иголки, воткнуть в крестовину.
Гирлянду достала из той же коробки. Старая, половина лампочек не горит. Как всегда. Каждый год мы говорили, что надо купить новую, и каждый год забывали.
Теперь уже не «мы». Теперь — я.
Воткнула гирлянду в розетку. Моргнуло. Половина огоньков загорелась, половина — нет. Нормально. Сойдёт.
Начала вешать игрушки.
Шар с трещиной — на видное место. Пусть висит. Сосульку — пониже, чтобы свет попадал. Снеговика — на самую заметную ветку. На уровне глаз.
Каждую игрушку вешала медленно. Как будто прощалась. Или здоровалась заново.
Через час ёлка была готова. Почти.
На дне коробки лежала звезда. Красная, пластмассовая, с облезшей позолотой на лучах. Мы купили её, когда Насте было три. И завели традицию: звезду на верхушку вешает младший.
Сначала Настя. Потом, когда родился Кирилл и немного подрос, — он.
Я смотрела на звезду и не могла её взять.
Вешать самой — неправильно. Это не моё. Это — Кирилла.
Положила звезду на стол. Пусть лежит.
Ёлка стояла посреди комнаты, вся в игрушках, мигала гирляндой. Красивая. Нарядная.
И без верхушки.
Как я.
***
Я села на диван и долго смотрела на ёлку. За окном стемнело окончательно. В соседних домах зажигались огни, где-то хлопнула дверь подъезда, проехала машина.
Надо было что-то делать. Я не знала, что именно.
Достала телефон. Открыла семейный чат. Он так и остался — «Семья», с дурацким смайликом-ёлкой. Создавали его, когда у Насти появился первый телефон.
Последнее сообщение — от Игоря, вчерашнее: «Забрал детей. Всё нормально».
Я сфотографировала ёлку. Долго выбирала ракурс, чтобы было видно и снеговика, и сосульку. Чтобы огоньки красиво мигали на фоне.
Написала три слова: «Ёлка вас ждёт».
Отправила.
Положила телефон на диван. Экраном вниз, чтобы не смотреть.
Прошла минута. Две. Пять.
Телефон молчал.
Я встала и пошла на кухню. Мыть посуду. Посуды не было — я же ничего не готовила. Помыла чистую чашку. Потом ещё раз.
Вернулась в комнату. Поправила игрушку на ёлке. Сосулька висела криво, я передвинула её правее.
Снова посмотрела на телефон. Экран не светился.
Может, они уже спят. Дети ложатся в девять, сейчас почти десять. Или не увидели сообщение. Или увидели, но им всё равно.
Зачем я вообще это отправила? Что хотела услышать в ответ?
Я села обратно на диван. В квартире было тихо. Только гирлянда тихонько потрескивала.
Ты сделала это для себя, сказала я себе. Не для них. Им хорошо у отца. У него новая квартира, большая, с отдельными комнатами для детей. У него всё по-взрослому.
А у тебя — старая ёлка с облезшей гирляндой и снеговик из солёного теста.
Молодец.
***
Звонок в дверь раздался так неожиданно, что я подпрыгнула.
Кто это? Я никого не ждала. Соседка? Курьер? В десять вечера?
Встала. Пошла к двери. Открыла.
На пороге стоял Кирилл.
Он ничего не сказал. Просто бросился ко мне и обхватил руками. Ткнулся носом в живот. Маленький, тёплый, мой.
Я присела на корточки и обняла его. Крепко-крепко. Пахло детским шампунем и чем-то ещё, чужим — наверное, квартирой отца.
— Мам, — сказал он глухо, — я скучал.
За ним стояла Настя. Серьёзная, взрослая, в своей любимой куртке с капюшоном. Смотрела на меня исподлобья.
— Мы увидели фото, — сказала она. — Я сказала папе — вези нас к маме. Там ёлка.
Я подняла глаза. За детьми, у лифта, стоял Игорь. Руки в карманах, воротник куртки поднят. Не заходил. Просто стоял.
Наши глаза встретились. Он чуть кивнул.
— Позвони, когда забрать.
— Хорошо, — сказала я.
Голос не дрожал. Почти.
Игорь развернулся и нажал кнопку лифта. Двери разъехались, он зашёл внутрь. Не обернулся.
Я закрыла дверь.
***
Кирилл первым увидел ёлку.
Он влетел в комнату, остановился посреди и замер с открытым ртом. Глаза заблестели от огоньков гирлянды.
— Ма-а-ам! — протянул он. — Ты нарядила!
— Конечно, нарядила.
Настя вошла следом. Медленно, по-взрослому. Осматривала комнату так, будто не была тут сто лет.
Один день, напомнила я себе. Они уехали вчера. Один день прошёл.
Кирилл подошёл к ёлке вплотную, потрогал ветку. Потом увидел снеговика. Замер.
— Мама! Ты повесила моего снеговика!
— Конечно, повесила. Он же самый лучший.
Он обернулся ко мне, и я увидела, что у него глаза мокрые. Семь лет, а уже понимает. Чувствует.
— Я думал, ты выбросила, — сказал он тихо. — Он же старый.
— Никогда, — сказала я. — Слышишь? Никогда.
Настя стояла рядом с ёлкой, сложив руки на груди. Разглядывала игрушки одну за другой. Потом подняла глаза к верхушке.
— А звезда?
Я кивнула на стол.
— Ждала вас.
***
Кирилл вешал звезду сам. Настя держала его за ноги, пока он тянулся к верхушке. Я стояла рядом и смотрела.
Он сопел, высунув язык от усердия. Пальцы никак не попадали на штырёк. Потом наконец попали.
— Готово!
Звезда встала на место. Криво, конечно. Как всегда.
Настя отпустила его ноги, и он спрыгнул на пол.
— Мам, включи гирлянду нормально, — сказала Настя. — Она еле горит.
— Она всегда так горит.
— Попробуй ещё раз.
Я пожала плечами, подошла к розетке, выдернула вилку и воткнула снова.
Гирлянда моргнула.
И загорелась вся. Все лампочки. Каждая.
— Ого! — выдохнул Кирилл. — Мам, ты починила!
Я не чинила. Она просто взяла и заработала. Старая гирлянда, которая десять лет горела наполовину, вдруг решила загореться целиком.
Случайность. Или нет.
Мне было всё равно.
— Мам, — сказала Настя, — а можно мы останемся до Нового года?
Кирилл тут же подхватил:
— Да, можно? Пожа-а-алуйста!
Я посмотрела на них. Настя — серьёзная, взрослая, ждёт ответа. Кирилл — подпрыгивает на месте, смотрит щенячьими глазами.
— Позвоню папе, — сказала я. — Думаю, можно.
Кирилл завопил и бросился обнимать ёлку. Настя закатила глаза, но я видела — она улыбается. Уголками губ, еле заметно. Но улыбается.
— Мам, — сказал Кирилл, высунувшись из-за ёлки, — а мандарины есть?
— Целый пакет.
Он умчался на кухню. Через секунду оттуда донеслось шуршание и запах — тот самый, который час назад чуть не сломал меня.
Теперь он был другим. Тёплым. Правильным.
***
Мы сидели на диване втроём. Кирилл — посередине, Настя — слева, я — справа. На столе лежали мандариновые шкурки. Ёлка мигала всеми огоньками, звезда на верхушке блестела в их свете.
— Красиво, — сказала Настя.
— Угу, — подтвердил Кирилл с набитым ртом.
Я молчала. Смотрела на ёлку. На снеговика, который висел на самом видном месте. На сосульку «как у принцессы». На треснутый шар «с характером».
За окном начал падать снег. Мелкий, лёгкий. Первый за эту зиму.
— Мам, — сказала Настя тихо, — а ты не одна теперь?
Я обняла её за плечи. Притянула к себе.
— Я не одна.
Кирилл тут же влез между нами, чтобы не остаться без объятий. Мы засмеялись. Все трое.
Это была другая семья. Меньше. Без отца, без общего дома, без прежней жизни.
Но — моя.
Я смотрела на ёлку и думала: год назад здесь было четыре человека. Сейчас — три. Но огоньки горят ярче.
Первая ёлка после развода. Но не последняя.
И не одинокая.
Кирилл доел мандарин и ткнулся мне под руку. Тёплый, сонный, мой.
— Мам, — пробормотал он, — это самая красивая ёлка.
Я поцеловала его в макушку.
— Самая.
Коробка стояла у стены. Пустая. Игрушки — на ветках. Звезда — на верхушке.
Всё на своих местах.