Глава 38. Козодой поёт, земля помнит

Двор поглотила серая мгла. Низкая дверь, закопчённая временем, держалась на петлях на честном слове. Краска на ней облупилась, но не отвалилась — цеплялась за дерево тонкими лентами, словно висела на нитках паутины. При каждом порыве ветра она чуть шевелилась, будто сама не решалась отпасть.

Над крышами висела бледная луна. С водостока редкие капли щёлкали в стоящий у стены таз — с глухим звоном, как капельница в палате.

Сгорбленная старуха стояла у порога. Плечи, ввалившиеся, будто тело уже начало исчезать, оставляя после себя лишь тень.

— А-Минь… — голос слабел, как последний огарок свечи на ветру. — Прошу… В следующем месяце отдам… С процентами…

Чжао Минь даже не глянул на старуху. Взгляд скользнул по комнате — новый линолеум, дешёвая техника, пара блестящих шкатулок и фигурки лягушек на полке. Всё, что можно будет забрать.

— До следующего месяца, говоришь? Сначала попробуй до завтра дотянуть, — цыкнул он, даже не глядя.

Старуха сжала кулаки, но пальцы не слушались — сухие, узловатые, как куриные лапки.

— Мой сын… — прошептала она с бессилием, сжавшим грудь, и бессловесной мольбой, что поднимают к небу, когда слова уже не помогают. — Его нужно похоронить… по-человечески…[1]

Она не плакала — слёз не осталось. Но губы дрожали, как у ребёнка, забывшего, что значит утешение.

— Похорони их, — бросил Минь одному из своих.

— Кого? — тот лениво поднял бровь.

— Всех. Мужа, бабу его. В одну яму — чтоб не скучали.

Старуха ахнула от ужаса. Поняла: не будет ни обряда, ни благовоний, ни молитвы[2]. Ни места, куда прийти потом. Только тьма.

— Нет! — рванулась вперёд, не веря, не желая верить. — Я заплачу! Всё отдам! Только… только не так!

Чжао Минь уже шёл прочь, но остановился.

— Всё выгребите, — кинул через плечо. — Раз по-хорошему не умеет — втройне отгребёт.

Старуху отшвырнули в сторону. Раздался визг невестки — короткий, обрывистый. Плач, шум борьбы, затем выстрел.

Тишина после легла особенная, привычная. Как во дворах, где смерть часть распорядка дня.

Дым висел над двором, густой и неподвижный, как занавес перед последним актом. Впитывал запахи — копоть, сырую землю, сладковатую вонь крови, и казалось, сама земля хранила эту память, втягивала её в себя.

Чжао Минь стоял неподвижно. Власть давила, как ржавый гвоздь в груди. Он знал, что сейчас происходит в доме — старухины вопли уже стихли, теперь там будет тихий грохот перевёрнутых сундуков, шелест перебираемых тряпок. Видел это сотни раз. Видел, как потом такие, как она, сидят на корточках у стены, бессмысленно водя пальцами по пыли. Но это его больше не касалось. Таких старух много. А он один.

Где-то за оградой скрипел козодой. Звук, будто мёрзлая ткань рвалась на весу, в темноте. Чжао Минь закурил, прислонился к стене дома, слушал.

Птицы... Они жили правильно. Летали, где хотели, убивали, когда нужно. Умирали — без лишних вопросов.

— Поганая птица, — буркнул кто-то за спиной. — Дед говорил: козодой кричит — к покойнику[3].

Минь не повернул головы.

— Зашей пасть, пока сам не зашил.

Птица села на проволоку для сушки белья. В свете фонаря блеснули жёлтые глаза, горло вздулось, раздался хрип, как проклятье ночи. Что-то между упрёком и предвестием.

Он слушал. И не хотел, чтобы она улетала. Всё казалось слишком тихим. Что-то шевелилось под рёбрами, будто острый коготь скользил по мякоти — не царапал, а пробовал, живо ли.

— Красиво, — выскользнуло шёпотом.

— Красиво?.. — хмыкнул другой. — Да это ж мерзость. — Пистолет выдернулся быстро, слишком легко.

Выстрела не случилось.

Минь ударил по запястью, следом кулак впаялся в скулу. Металл грохнулся о камни, парень охнул, осел — растерянный, сгорбленный, с рукой, прижатой к щеке.

Побоялся взглянуть наверх.

— Я сказал, заткнись.

Козодой взмыл — тихо, словно довольный. Крик растворился во тьме, остался только пустой воздух.

Чжао Минь сжал кулаки. Под ногтями снова зудело. Мысль как на зло зацепилась и не хотелось, чтобы зацепилась сильнее.

— Минь! — донёсся крик издалека.

Парень явно запыхался, голос разносился по округе, будто пытался докричаться до кого-то за километр.

— Чё глотку дерёшь? Телефоны придумали — не просто так, — огрызнулся Минь, даже не оборачиваясь.

Но тот, кажется, и не думал останавливаться. Подбежал вплотную, согнулся, упираясь ладонями в колени, и отчаянно хватал ртом воздух.

— Они нас обокрали…

Он остановился. Под коленями дрожь, в горле — ком желчи. Не страх. Тошнота. Как будто снова стал тем мальчишкой, который блевал у трупа первого убитого.

— Кто?

— Те, Лю Аня, девка с парнем.

Мир качнулся. Сердце вдруг забилось так, что больно.

— Что за кретины… — сплюнул он на землю. — Вы же всех их в лицо знаете… Какого хрена…

Дым от сигареты смешивался с ночным воздухом. Теперь Цзян Лу носил звание Веер № 36. Лю Ань стал никем. Всё менялось. Кроме одного — той тяжести внутри.

«Мразь», — подумал он, и вдруг губы сами растянулись в улыбке.

Судьба подкинула повод. Повод, которого ждал два года. Два долгих года, когда каждый день просыпался с одной мыслью — уничтожить Лю Аня. Не грохнуть — вытравить. Насквозь, до последнего воспоминания. Чтобы даже духа не осталось.

Затянулся, наблюдая, как таскают ящики с награбленным. Дым щипал глаза, но он не моргал. Пусть щиплет. Пусть болит. Так хоть что-то чувствуешь.

Он помнил, как впервые увидел этого щенка. Курьер с задворок — дерзкий, шустрый. Не просто бегал, а так будто знал, что ему всё сойдёт с рук. Однажды они сцепились — случайно, мелочь. Но Лю Ань не стушевался, не отвёл глаз, не стал юлить. Ответил резко, жёстко, даже ударил. Пришлось тогда натравить полицию. Так — назло. Чтобы показать, кто тут главный.

Но вместо признания — получил пощёчину. Цзян Лу узнал, и заставил платить. Такой позор въедается под кожу навсегда.

С тех пор всё пошло под откос. Лю Ань больше не отступал. Ходил по району как божок[4]: выбритый, чистенький, улыбающийся, с девками под ручки и пацанами в хвосте. Даже старшие начали заглядывать ему в рот. Стал своим. Не просто своим — лучшим среди своих. И Чжао Минь видел, как меняются глаза у людей, когда приходил он. Как на него смотрели.

С уважением. С тем, чего к Миню никогда не испытывали.

Это бесило. С каждой улыбкой Лю Аня, с каждым подмигиванием девчонкам, с каждым фамильярным прикосновением к чужой спине — под рёбрами у Чжао Миня тлело что-то едкое, что оставляет после себя только горький пепел.

Он даже не знал, в какой момент это стало личным. Может, когда тот в открытую сказал: «Ещё один выпад — и я размажу твою банду по асфальту». А может — позже, когда один из ребят Лю Аня попытался провернуть мелкую аферу, а тот — раздавил их. И снова Цзян Лу велел выплатить за ущерб.

«Это моя грёбаная территория, — зашипел про себя, сжав челюсть. — Я тут главный».

Минь знал улицы, каждый закоулок, каждую подворотню. Мог бы собрать самую чистую, самую надёжную сеть. Умный, в школе хвалили. Любил математику, физику. Учителя пророчили светлое будущее. Но кто-то должен был заниматься грязной работой. А Лю Ань? Этот золотой мальчик? Всё ему шло в руки само.

«Смеётся, гнида, с ножичком под рубашкой — и все к нему тянутся, как к чёртовому идолу».

Не раз видел, как они к нему льнут — эти глупые курицы с подведёнными глазами и дешёвым парфюмом. Шеи вытягивают, как птенцы в кормушку, а он... он принимал это как должное.

«Чтоб тебя... — жгло под рёбрами, будто кто бычок затушил. — Чем он их берёт? Этот недоучка, этот маменькин сынок, что Тун Бо сапоги лижет…»

Чжао Минь сплюнул на землю, представляя, как плевок попадает в то самое наглое лицо.

«Этот кретин, не мог даже простые уравнения решить. Дважды на второй год оставался».

А теперь? Заискивают. И самое мерзкое — его боятся. По-настоящему боятся. Не так, как боятся Чжао Миня — с омерзением и ненавистью, а с каким-то странным уважением.

Он выдохнул, осмотрелся. Цзян Лу пока не вернулся — и это шанс.

— Притащите мне их, — бросил он. — Живыми. Хочу посмотреть в глаза ворам.

Он вошёл в дом, опустился на табурет и закрыл глаза. Впервые за много месяцев в душе зазвенела не зависть, не обида — неумолимая решимость. Скоро, совсем скоро…

Двоих подростков притащили как тюки с соломой. Парнишка, костистый, с выпирающими ключицами. Чжао Минь вышел и присел на ступеньки, затягиваясь сигаретой.

Сун Лэй стоял на коленях, качаясь от порывов ветра, как ветошь на заборе. Кровь запеклась в уголках полуоткрытых глаз, губы распухли до неузнаваемости. От него несло потом, мочой и чем-то ещё — приторным, болезненным запахом сломленной воли.

— Ты знаешь, за что, — не вопрос, а констатация. Внутри всё кипело, но голос оставался ровным и тихим. — Твой босс решил, что ему всё можно. Вы грабите моих людей и думаете все сойдёт с рук? Но дело даже не в этом, щенок. И не в той дряни, что вы утащили.

«Дело в поводе. В крючке, который я, наконец, могу вогнать в горло Лю Аню. Два года я ждал. Ты — всего лишь первая ласточка. С твоей смертью начнётся война. И я благодарен тебе за это».

Парень молчал. Зрачки, широкие и мутные, смотрели сквозь Чжао Миня, в никуда. Он уже не соображал — осталось только тело, доживающее последние минуты.

В груди поднялась знакомая тяжесть. Не злость, а тошнотворное отвращение. Не к этому полумёртвому щенку. К себе. К этим рукам, привыкшим к подобной работе. К этому лицу, которое больше не корчилось от подобных сцен.

Пистолет тяжёлым грузом лёг в ладонь. Холодный, чужой. Казалось, не он сжимал рукоять, а оружие вело его. Затвор щёлкнул — сухо, будто чихнула стальная бумага.

— Лю Ань думает, правила на его стороне… — Чжао почти улыбнулся. — Но нет… Всё меняется…

Выстрел грохнул, и мир смолк. Сун Лэй повалился набок, рука повернулась, будто пытаясь в последний момент что-то схватить.

Хотелось, чтобы он что-то сказал. Хоть что-нибудь. Минь поймал себя на этом желании — и тут же выбросил.

— Следующую.

Ею оказалась девчонка с перекошенным от ужаса лицом — Шэнь Цзя. Её втолкнули вперёд, шла неровно, сбивалась с шага, будто ноги не знали, зачем идти. Волосы спутались, губы побелели. Лицо — ещё детское, с мягкой округлостью, которая не исчезла, несмотря ни на что. На таких тяжело смотреть — особенно в таких местах, где всякая мягкость кажется неуместной, даже оскорбительной.

Она увидела тело. В груди всё сжалось — будто дыхание перекрыли изнутри. Сделала шаг — то ли к нему, то ли от ужаса — и тут же скрутилась от удара. Кулак в живот вошёл, как лом. Она рухнула на колени, с хрипом, захлёбываясь воздухом. Рот открылся, но крик не вышел — только тонкий писк, как у задранной кошки.

Чжао Минь присел на корточки перед девчонкой.

— Что замыслил твой сопляк? Говори.

Шэнь Цзя подняла глаза. В них плавала непонимание, усталое недоумение животного, не понимающего, за что бьют.

— Мы... ничего... — кровь пузырилась у неё на губах, слова выходили рваными, как клочья тумана. — Мы просто... мы просто проходили мимо... мы ничего не брали...

Чжао Минь усмехнулся.

— «Проходили мимо». Классика. Вы всегда «просто проходили мимо».

Её оправдание было настолько предсказуемым, настолько жалким, что это лишь подтверждало его правоту. Они и правда не понимали, что стали пешками в игре, которая им не по зубам. Их невиновность была не оправданием, а приговором — доказательством их ничтожности.

Он наклонился, поймав её взгляд.

— Что. Задумал. Лю. Ань?

Все же не могли они действовать самостоятельно, если напали на моего человека, то точно по указке.

— Не знаю...

— Не знаю, — эхом повторил он, и вдруг заметил рваные рукава её кофты. Под тканью — ссадина, распухшая, багровая, будто ожог. Провёл пальцем — кожа дёрнулась, как если бы по ней прошёл ток. Девчонка отшатнулась резко, всхлипнула, но снова замерла.

— Интересно, — прошептал он, — вы все такие. Ничего не знаете. Ползёте, куда велено. А когда больно — удивляетесь.

Ветер стих, и на мгновение во дворе не осталось ничего, кроме лунного света, падавшего на тело Сун Лэя.

— Любишь, да? — ткнул подбородком на парня.

Девчонка зажмурилась, но кивнула.

— Хорошо, — Минь достал пистолет, взвесил его в руке. — Тогда вечной вам любви.

Выстрел прозвучал приглушённо, будто кто-то хлопнул дверью в соседней комнате.

Где-то вдали каркнула ворона. Ветер шелестел, играя мусором у стены, затянулся в проём между домов. Цепкий, пронизывающий, с тем особым ноябрьским привкусом, от которого сводит плечи и кожа покрывается мурашками.

Ткань толстовки с шорохом затрепетала под порывом — ветер залез под кожу, в кости. Сердце не билось — тикало.

Он вдохнул. Словно чтобы проверить: дышит ли вообще.

— Закопайте вместе, — сказал наконец, вытирая ладонь о брюки. — Раз уж любовь.

Потянулся за сигаретой. Пальцы дрожали. Они всегда дрожали. Просто тело напоминало, что он ещё жив. А они — нет.

Разница невелика.

Не торопливо поднялся. Осмотрел двор. Пыль стояла тяжело после выстрела, как зола, которой засыпали память. Провёл языком по пересохшим губам, собрал в рот горечь и сплюнул.

— У тебя вышло, — хмыкнул коренастый детина с татуировкой на шее. — Сун Лэй мне всегда костью в горле стоял. Думал, он самый умный.

Другой, помоложе, мрачно усмехнулся:

— Девчонку жалко. Хотел с ней замутить…

— Значит, — отрезал первый, втыкая лопату в грунт. — Не твоё.

«Главное — ход сделан. Теперь Лю Ань не сможет остаться в стороне. Убийство его людей — публичное унижение, на которое нужно ответить. Цепочка событий запущена».

Минь вернулся в дом. Прошёл мимо покосившегося шкафа, миновал сломанный стул и остановился у раковины. Открыл воду. Долго мыл руки. Сначала ладони. Потом пальцы по отдельности. Потом между пальцами. Грязь уходила легко. Кровь — хуже. Её немного, но пятна лишь расползались.

Будто из-под толстого слоя ила, в памяти всплыл велосипед, асфальт, ссадина на коленке. Он тогда не плакал — просто сидел и смотрел как течёт кровь. А сестра — Лин-цзе[5] — подняла его, крепко прижала к себе.

— Не плачь. Новая отрастёт.

Он усмехнулся — почти по-настоящему. Где сестрёнка теперь? Добрых лет десять не видел. Помнит она его ещё или нет, жива ли ещё… он не знал… не искал, незачем.

Пальцы скользнули друг по другу. Вспомнился не голос — взгляд. Не тогда, на улице. Позже. Когда отец ударил её, а она, схватившись за нож, стояла, и дрожала. Не от страха.

И в этом взгляде что-то щёлкнуло — то самое, что потом увидел в другом лице. В доме Лю. В той девчонке.

В ту ночь они вошли в старинное поместье, где на воротах красовалась табличка «Резиденция рода Лю». Ворота распахнулись сами — полицейские в синих мундирах с жёлтыми нашивками лишь молча наблюдали. Приказ есть приказ. Полная зачистка.

Они шли через двор, как саранча через пшеничное поле. Ломали, резали, давили. Крики сливались в один сплошной вой, будто сам дом вопил от боли. Но Лю не сдавались просто так.

Минь помнил ту старуху — сухонькую, сгорбленную, как стручок арахиса. Она двинулась вдруг с нечеловеческой скоростью, пальцы-когти вспарывали глотки. Шестеро его людей сдохли, прежде чем её удалось пристрелить.

Но настоящий ужас ждал в глубине дома. Там среди дыма и крови, он увидел Её.

Девушка. Вся в крови, с перерезанными руками, с пулями в коленях — но сидела прямо, как будто её держала невидимая ось — не тела, духа.

Волосы, слипшиеся от крови, падали на лицо, не скрывая взгляда — в нём не было ни боли, ни страха. Только безжалостный, уничтожающий душу взгляд — он не просил, он растворял. Смотрел сквозь него, будто видел покойника.

Она убила многих. Не сосчитать, кругом валялись трупы соратников с перерезанным горлом, заливая пол густым черным вином. Дралась, как зверь, пока могла. А потом — просто села. И смотрела.

Не на них. На него.

Он не знал, кто она. Дочь хозяина? Служанка? Или просто чужая, случайно оказавшаяся не там, где нужно? Всё слилось в пыль и кровь — кроме одного: взгляда. В тот самый миг, когда их глаза встретились, будто что-то неведомое треснуло внутри, и в разлом хлынул холод.

Палец сжал курок почти машинально. Тело упало. Глухо, бескровно, как мешок с песком. Но глаза... они остались. Даже когда всё замерло, и запах пороха затмил остальное, он всё ещё чувствовал: она смотрит. Уже мёртвая — но смотрит.

Неважно, сколько ещё людей он убивал — кричащих, плюющихся, умирающих молча... Её лицо всё равно возвращалось. Иногда неуловимо — в зеркале, в чьих-то чужих глазах, в паузе между словами. Иногда — резко, ударом под дых.

Что-то подскакивало под кожей, волосы на затылке шевелились. Он не понимал, почему. Сколько ни гнал эту мысль — она всё равно возвращалась. Потому что она сильнее. Вот и всё.

Тогда молчала. И теперь молчит. Но он всё время думал — что она почувствовала в ту секунду? Смирение? Гордость? Или просто сожаление, что попалась? Так и не понял.

А ведь его тогда не должно было там быть. Должен был ехать Мо Сюань. Но судьба — как пуля в темноте: не знаешь, в кого попадёт.

Тогда приказали собрать бомбы. Чжао Минь знал, как это делается, и просто сел за стол. Паяльник в руку — и понеслось: провода, схемы, пластик. Всё шло как по маслу. Пальцы двигались быстро, точно. Пот стекал по лбу, капал на фольгу, жёг глаза. Дистанционный взрыватель, контакт, питание — техника была грязной, но понятной. Прямой расчёт. Без эмоций. Холодная работа, в которой он чувствовал себя нужным.

Сначала были заряды для особняка богатея Ли. Клал под несущие, под лестницу, туда, где точно окажутся люди. Всё рассчитал — чтобы не было шансов. Чертежи штудировал днями, прокручивал схему в голове, пока она не легла под кожу. Там всё должно было сработать до миллиметра.

А потом — срочный перекрой. Вэй. Хотели подорвать дом, но времени уже не было. Пришлось на ходу переделывать схему — компактную, под капот. Вышло чётко: минимальный заряд, дистанционный детонатор, никакой осечки. Просто хлоп — и пусто.

Всё просчитал до миллиметра, расписал схему, объяснил точки закладки. Но ехать доверили не ему. Отправили Мо Сюаня.

Конечно, он выглядел лучше — его и выводили вперёд, на подачу. Чтобы полиция не привязалась, чтобы подозрения не вызвал. Минь же оставался в тени. Так и полагалось — с таким прошлым и такой рожей.

Бомба взорвалась, все сработало идеально. Как все что он делал. И вдруг Мо Сюань стал Веером. Присвоил все лавры себе. Его хвалили за выверенность и за отличную работу. Чжао Минь же остался на задворках.

С тех пор — ничего не изменилось. Только злость научилась говорить тише.

— Мо Сюань… белолицая ты тварь, — прошипел сквозь зубы. — Когда тебя размотает на тряпки — я приду. Посмотрю… С удовольствием.

Чжао Минь вернулся в кухню. Резко запрокинул голову, одним глотком осушив стакан воды. Жидкость тёплая, с привкусом ржавых труб.

— Где мои сигареты?! — рявкнул он.

Ответа не последовало. Кулак сам опустился на стол — не удар, а скорее проверка: стол твёрдый, рука болит, значит, он ещё здесь. Ещё жив.

В груди поднималась знакомая волна — не ярость даже, а что-то более острое, более липкое. Жажда не просто убить, а стереть. Превратить в пепел.

Стук в дверь прервал этот поток.

— Босс... Груз... Полиция перехватила...

Чжао Минь медленно повернулся. Веки тяжело опустились, потом поднялись, как будто каждое движение требовало усилий.

Этот проклятый день, ничем не лучше вчерашнего. Та же грязь под ногтями, тот же трупный запах, прилипший к одежде. Эти идиоты напортачили - ему разгребать. Опять лопату в руки, опять рыть ямы, будто он не главарь, а последний чернорабочий на кладбище.

— Кто? — одно слово, выжатое сквозь зубы.

— Прокурор. Двое смылись. Одного... взяли.

Чжао Минь замер. Голова чуть склонилась, ловя отголоски чего-то давно забытого. Может, скрип качелей во дворе детства. Или шелест верёвки на ветру. А может звук лопаты.

В груди кольнуло. Не боль — что-то другое. Жалость? К этому мусору в участке, который сейчас будет ссать от страха. Он знал эту дорогу: сначала немеющие губы, потом дрожь в коленях, и наконец — предательство.

Рука автоматически потянулась к ящику.

«Черт...» — мелькнуло в голове, но губы не шевельнулись. Сегодня и так сказано слишком много.

Телефон в руке оказался сам собой. Короткий звонок, пара фраз — и проблема решена. Парня отпустят. Груз потеряют. Но осадок останется.

— Пошли кого-нибудь в участок. Пусть заберёт груз, — он приоткрыл ящик, бросил на стол пачку купюр. — Дай бедолаге на проезд. Но если рот открывал — закрой навсегда.

Парень кивнул и вышел.

«Шэ Юйчэн...» — вывел на клочке бумаги. Имя прокурора, который решил поиграть в героя. Наивный идиот. Думает, раз Цзян Лу уехал, можно безнаказанно рыпаться?

Чжао Минь поднялся со стула, как старик, до конца, не поняв кто скрипнул. Внутри всё вымерло. Даже злость притихла.

— Я вам кто? Могильщик по вызову?.. — произнёс он, глядя в никуда.

Старые кеды привычно приняли вес. Во дворе воздух пропитался смесью крови, пота и дешёвых духов. Дышать было нечем. Как всегда.

Чжао Минь стоял, наблюдая, как черная, влажная земля жадно втягивает тела, как молчаливый палач. Густой запах прелой листвы и навоза висел в воздухе. Товарищи копошились у ямы — один оперся на лопату, что-то говорил, а другие смеялись, второй затягивался сигаретой, пряча лицо в воротник.

— Идиоты, — проворчал он, и все сразу заткнулись.

Лопата врезалась в землю. Первый ком — на лицо парня. Второй — на грудь девчонки. Глаз зацепился за блестящий ноготь Шэнь Цзя, такая же форма, такой же цвет… И вдруг, сквозь грязь и смерть, перед глазами встало другое лицо. Чужое. Ненавистное. Но оно не давало забыть себя.

Ли Синьи.

Он представлял, как эта же земля ложится на её тонкие белые веки, забивается в полуоткрытый рот. Как черная грязь покрывает те самые глаза — черные, глубокие, молчаливо-пронизывающие. Такие же, как у той девчонки из дома Лю.

Лопата врезалась в землю снова и снова. Не их он закапывал, а саму память о ней. Каждый ком земли ложился, как проклятье: за взгляд, за силу, за то, что она была. В воображении земля уже покрывала её стройную шею, прятала тонкие пальцы.

В груди всё стихло. Такая тишина бывает перед взрывом — когда фитиль уже догорает, но пламя ещё не рвануло.

Губы исказились — не улыбка, а оскал. Словно вся селитра, копившаяся в крови годами, наконец прорвалась.

Чжао Минь смахнул грязь с ладони о брюки, глядя на свежую могилу. «Терпение, дрянь. Скоро. Земля тебе сама рот закроет», — пронеслось в голове, оставляя на языке привкус пороха.

А потом тот удар. Вернее плевок. Она даже не стала биться с ним по-человечески, как равный с равным. Юркнула между его ног, как крыса, и влепила ему по ушам ладонями. Глухой, сочный хлопок, и мир провалился в ватную, унизительную тишину. Он, чьё слово значит жизнь или смерть, закатил глаза и затрясся в конвульсиях, как подстреленный заяц, на глазах у всего своего народа.

И не добила. Почему? Развернулась и побежала. Оставила его в этом позоре, в луже его же немощи. Сбежала, будто он был настолько ничтожен, что не стоил даже её времени.

Прошло три месяца, многое стёрлось — запахи, звуки, даже боль. Но не взгляд. Он вспоминался и теперь — как раз в эту секунду, здесь, над могилой.

Сломать бы ей шею, чтоб захрустела… но захрустели только его зубы, неосознанно их сжал.

«Не трогай её» — эти слова Цзян Лу висели в нем, как икона в доме убийцы. Он кивал тогда, кивал мысленно теперь, сжимая кулаки до боли. Какой соблазн — представить её последний взгляд, когда жизнь будет уходить из этих глаз! Но дисциплина сильнее желания.

Он цепной пёс, и это осознание одновременно унижало и успокаивало. Хозяин сказал — пёс ждёт. Но в ожидании рождались черви сомнений: а если эту девчонку поставят над ним? Если она станет новым Мо Сюанем — этим чистеньким ублюдком, который словно высосал из него всё лучшее, оставив лишь грязь?

Рука непроизвольно потянулась к груди, где когда-то болело от её удара. Физическая боль прошла, но где-то под кожей по-прежнему гниёт. Он усмехнулся одними губами.

Мысль о «несчастном случае» приходила часто. Пуля — вещь слепая, особенно в сумерках. Но нет, не сейчас. Цзян Лу не ошибался никогда. Он сказал ждать — значит, ждать.

Воспоминания нахлынули внезапно: кухня, нож в кулаке, мёртвый отец с собутыльниками... И потом появился Цзян Лу, взглянул на окровавленного мальчишку и произнёс свой приговор. С тех пор в душе Чжао Миня был порядок — жестокий, но порядок.

Теперь, когда Цзян Лу в Пекине, этот порядок трещал по швам. Лю Ань ползал где-то, как таракан. Как облезлый фантик от чужой жизни — вот кем он был. Мо Сюань. Вылинявший двойник, пустая оболочка, которую вдруг начали чтить.

А он должен ждать.

Но когда придёт время... Весь Нанкин узнает, что значит его ярость. Пусть горят. Они давно уже мертвецы, только не знают об этом.

Выпрямился, смахнул пот со лба. Вдохнул — глубоко. Мелкая морось обдавала лицо.

Воткнув лопату в мокрую землю, Минь неторопливо оглядел своих. Голос прозвучал тихо, но ровно:

— Теперь за теми, кто сбежал.

Никто не спросил, кто именно. И так понимали. За каждым, кто посмел усомниться в их власти.

— Эти твари бросили товар, — сказал уже тише. — Бросили своего. А должны были отбиться. Доставить героин, как велено. Они же решили, что их шкуры дороже.

Чжао Минь говорил ровно, без повышения тона, и эта размеренность звучала страшнее любых криков.

Когда вошли в первую квартиру, запах еды ещё стоял в воздухе. На столе осталась миска с лапшой, в уголке — детская обувь. Увидел женщину — глаза распухли, руки дрожали. Ребёнок пытался спрятаться за стулом. Курьер, тот самый, сидел на полу, будто заранее знал.

— Папа, папа! — мальчик побежал к отцу, прижимая к груди дрожащий комок шерсти.

Чжао Минь замер. Котёнок. Когда-то… когда-то у него был такой. Он прятал его от отца, в коробке под кроватью. Отец всё равно нашёл — швырнул в окно. Он тогда даже не заплакал. Просто не ел два дня. Не хотелось...

Он смахнул это воспоминание, как муху со щеки.

— Убирайся, — буркнул он. — И чтоб я тебя больше не видел.

Ребёнок рванул к двери. Кто-то из бойцов двинулся за ним.

— Я сказал, хватит! — рявкнул Чжао Минь. — Пусть бежит, все равно сдохнет на помойке.

Следом прозвучало два выстрела.

Во второй квартире то же самое – другие лица, та же покорность судьбе. Чжао Минь смотрел сквозь них, не видя людей. Каждый выстрел отдавался за грудиной странным эхом – не раскаянием, а скорее удивлением: как просто исчезает человеческая жизнь. Один момент – есть. Следующий – нет.

У мусорного контейнера остановился, вдруг осознав абсурдность этого всего. Люди в квартирах притворялись, что живут. А здесь — ничего не скрывалось. Запах мусора честнее страха в их глазах. Ветер швырнул в лицо пакет – прозрачный, жирный.

Полночь.

Небо, чёрное, без единой звезды, повисло над крышами. Дворы ещё спали, но в воздухе уже чувствовался тот особый запах, что появляется после выстрелов — смесь пороха, пыли и дешёвой жизни.

Достав сигарету, закурил, прислонившись к стене.

Устал. Не от мертвецов — с ними просто. От этих мразей, что лезут под пули. От игры в благородство, когда вокруг — одна вонь и дерьмо. Завтра ведь будет то же самое. Разве что другие имена.

Выдохнул дым. Смотрел, как стелется по земле — будто тоже ищет, кого сожрать.

[1] В китайской традиции правильные похороны и почитание предков имеют огромное значение. Это не просто ритуал, а долг живых перед умершими, гарантия их спокойствия в загробном мире и благополучия потомков. Лишить человека погребения — обречь его душу на вечные скитания и навлечь несчастье на род, это акт глубочайшего презрения и жестокости.

[2] Благовония и молитвы (или чтение сутр) — неотъемлемая часть китайских похоронных и поминальных обрядов. Дым благовоний считается пищей для душ предков и способом связи с потусторонним миром. Отсутствие этого ритуала равносильно проклятию.

[3] Китайская примета

[4] В китайской традиции «божки» или «духи» местности — это фигуры, обладающие властью на своей ограниченной территории.

[5] «-цзе» — суффикс, означающий «старшая сестра».