Падшая

Падшая.

Михаил шел, и каждый его шаг отдавался глухой болью в затылке. Город вокруг напоминал гигантское, умирающее животное. Вечерний туман, смешанный с выхлопными газами, оседал на одежде липкой пленкой. Фонари горели через один, и их дрожащий, болезненно-желтый свет не разгонял тьму, а лишь делал тени гуще, уродливее. В витринах закрытых магазинов он видел свое отражение: ссутуленная фигура, серое лицо, потухшие глаза. Призрак, который забыл, что он уже умер, и продолжает по инерции ходить на работу.

Дождь здесь был особенным. Не очищающим потоком, а ледяной взвесью, которая проникала под воротник, под плоть, вымораживая душу. Мимо проносились машины, обдавая тротуар грязными брызгами, и в шуме шин Михаилу слышался бесконечный, монотонный шепот: «Некуда идти. Никто не ждет. Ничего не изменится». Он остановился у пешеходного перехода, глядя на красный сигнал светофора. Красный, как воспалённые от бессонницы глаза. Как аварийная лампа на приборной панели его жизни, которую он игнорировал последние пять лет.

Брак давно перестал приносить радость. Отношения с женой трещали по всем швам, а её холодное молчание стало привычным фоном их семейной жизни. Каждый новый день приносил лишь новые разочарования и бесконечное чувство одиночества. Михаил ощущал себя полностью опустошенным, словно вся жизнь утекла сквозь пальцы, оставив за собой лишь пустоту.

Мужчина помнил время, когда их кухня наполнялась ароматом готовящейся еды и смехом Марины. Теперь же здесь царил стерильный холод. Супруга сидела напротив, сосредоточенно изучая экран телефона. Свет от дисплея падал на её лицо, подчёркивая резкие морщинки у губ, которых он раньше не замечал.

— Соль передай, — глухо произнесла она, не поднимая глаз.

Михаил протянул руку за солонкой. Его рукав задел край её тарелки. Звякнул прибор. Марина резко отдернула руку, словно от ожога, и посмотрела на него. В этом взгляде не было ненависти. Это было бы хоть какое-то чувство. Там было брезгливое утомление.

— Ты даже поесть нормально не дашь, чтобы не устроить грохот, — тихо произнесла она, возвращаясь к изучению ленты соцсетей. — Вон, у Светловых муж новую машину купил. Возит семью на выходные в загородный клуб. А мы в последний раз были вместе… где? В «Ашане» месяц назад?

— Я работаю, Марин, — устало выдохнул Михаил. — Отчеты, конец квартала. Меня задержали.

— Тебя задерживают уже третий год. А денег больше не становится. Знаешь, я иногда смотрю на тебя и пытаюсь вспомнить того парня, который обещал мне, что мы увидим весь мир. Где он? Умер? Или просто превратился в офисную крысу? И даже не в крысу, нет, а скорее уж так, в серую мышь.

Она наконец отложила телефон. Экран погас.

— Кстати, звонила твоя мать. Опять сердце.

— Ты съездила?

Марина горько усмехнулась, поправляя волосы нервным жестом:

— Я? А я кто в этой семье? Служба доставки лекарств? Сиделка? У меня дедлайн по проекту горит синим пламенем, а я полдня слушала, как ей плохо, потому что её сын не может найти пять минут, чтобы позвонить. Но это ещё полбеды. Денис…

Жена замолчала, и в тишине кухни стало слышно, как гудит холодильник. Звук, похожий на электрический стон.

— Я нашла у него в рюкзаке странные рисунки. Черные, страшные. И вейп. Ему четырнадцать, Миша! Он не разговаривает со мной неделю. Я для него, банкомат и уборщица. А ты для него, пустое место. Сделай хоть что-нибудь. Пойди и поговори с ним, как отец, а не как посторонний мужик, приходящий переночевать!

Михаил молча встал, оставив ужин нетронутым. В горле стоял ком. Он подошёл к комнате сына и тихо постучал.

— Денис? Можно?

В ответ, лишь приглушённый ритм басов и тяжёлое молчание. Михаил нажал на ручку, но дверь была заперта изнутри.

— Уходи, — донёсся резкий, ломающийся голос.

— Я хочу с тобой поговорить.

— Уходи. Займись лучше своими делами. Ты же у нас спец по «делам».

Михаил прислонился лбом к холодному дереву двери, ощущая сильную пульсацию в висках. Ему хотелось закричать, выбить эту чёртову дверь, схватить сына и трясти его, орать, высказав всё накопленное. Но вместо этого он просто развернулся и вышел в прихожую.

На работе дела шли из рук вон плохо, но даже это казалось незначительным на фоне проблем с семьёй. Сын замкнулся в себе, стал агрессивным и отстранённым, и отец не знал, как достучаться до него. А тут ещё родители заболели… Их слабость и беспомощность больно ударили по сердцу. Чувство вины за свою неспособность помочь близким тяжелым грузом давило на плечи.

Квартира родителей встретила его запахом корвалола и старости. Отец, когда-то крепкий мужчина, работавший на стройке в любую погоду, теперь казался уменьшенной, хрупкой копией самого себя с вечно ноющими суставами. Он сидел в кресле, укрыв ноги пледом, и его руки, лежащие на коленях, непрестанно дрожали.

— Пришёл… — прошамкал он, пытаясь улыбнуться. — А мать спит. Совсем замаялась со мной, Мишка.

Михаил присел на край обшарпанного дивана. На стене висела его детская фотография. Он там смеётся, верхом на плечах у отца. В то время мир казался огромным и безопасным.

— Как ты, пап?

— Да что я… Живой пока. Ты вот скажи, чего в глазах такая темень? Опять с Маринкой лаетесь?

Михаил опустил голову. Ему было стыдно признаться, что он не справляется даже с собственной жизнью, в то время как отец в его возрасте строил дома и тащил на себе всю семью, не жалуясь.

— Всё нормально, пап. Просто немного устал. Знаешь, как это обычно бывает…

— Гляди, устал он…

Отец тяжело вздохнул, и в этом вздохе не было осуждения, только бесконечная жалость.

— Жизнь, сынок, она как река. Если перестанешь грести, то утянет под корягу. А ты, похоже, надежду давно потерял.

Выходя из подъезда, Михаил почувствовал, как на него наваливается тяжесть всех невысказанных слов. Чувство вины грызло его. Он ненавидел себя за то, что визит к родителям стал для него тяжкой обязанностью, а не потребностью сердца.

Шаги становились все тяжелее. Михаил понимал, что где-то глубоко внутри он давно потерял надежду, как говорил отец, и это было самым страшным. Как найти силы жить дальше?

Ноги сами принесли его в «Яму», так местные называли район старых двухэтажек у промзоны. Здесь фонари не горели вовсе. Свет давали лишь редкие окна и фары проезжающих машин такси, которые предпочитали здесь не останавливаться.

Она стояла не под фонарем, а в глубокой тени кирпичной арки. Михаил сначала даже не понял, человек это или игра теней. Только огонек сигареты пульсировал в темноте, как маленький маяк. Он хотел пройти мимо, но странное чувство, будто ледяная игла вошла в основание шеи, заставило его замереть.

Он обернулся. Девушка вышла из тени. Под курткой на ней было нелепое, слишком легкое платье, которое, казалось, должно было промокнуть насквозь под этим ливнем, но… Михаил моргнул. Ему показалось, или капли дождя огибали её, не касаясь ткани? Вокруг воздух словно дрожал, как над раскаленным асфальтом, хотя на улице было едва выше нуля.

— Ты громко думаешь, — произнесла она.

Голос оказался низким, с хрипотцой, но в то же время чистым, как звон колокольчика в пустой комнате.

— Что? — опешил Михаил.

— Твои мысли. Они шумят. «Зачем всё это?», «Когда это кончится?», «Лучше бы меня не было». Слишком громко. Мешаешь слушать дождь.

Она сделала шаг к нему. Её глаза в полумраке казались абсолютно черными, без белков, но когда луч света от проезжающей машины скользнул по её лицу, они вспыхнули невозможным, прозрачно-золотистым цветом.

— Ты работаешь? — глупо спросил он, просто чтобы нарушить эту наступившую неловкую паузу.

Она рассмеялась, и от этого смеха у него мурашки побежали по спине. Это был смех существа, которое видело слишком много смешного в человеческих трагедиях.

— Работаю? Можно и так сказать. Я собираю мусор. Тот, что люди выкидывают из своих душ. Ты вот принес целый мешок. Хочешь сбросить?

— Ты странная, — прошептал он.

— А кто не странный? — ответила она, затягиваясь сигаретой.

Дым, выходящий из её рта, не растворялся, а застывал в воздухе причудливыми фигурами, напоминающими перья, прежде чем исчезнуть.

— Знаешь, я видела этот город, когда здесь было болото. Я видела, как строили эти дома на костях, и как люди заселялись в них, принося с собой свои маленькие, липкие страхи.

«Она сумасшедшая?»

— Как тебя зовут?

— Имена — это ярлыки. Вы лепите их, чтобы владеть вещами. Но если тебе так проще… Зови меня Лилит. Или Ева. Или просто Эй, ты. Какая разница?

Она подошла вплотную. От неё не пахло дешевыми духами, табаком и даже алкоголем. От неё пахло зелёным лугом после дождя, утренними цветами. Отчего-то именно такие образы пришли сразу в голову.

— Почему ты остановился? Ты шел к мосту. Я знаю этот маршрут. Плечи опущены, шаг тяжелый, взгляд в асфальт. Маршрут будущих самоубийц.

Михаил отшатнулся.

— Я не…

— Не ври мне. Я слышу, как скрежещет твое сердце. Оно устало качать эту густую, черную тоску. Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела? Или хочешь купить час иллюзии, что ты кому-то нужен?

— Я хочу понять, почему я еще жив, — вырвалось у него. — Мне нужны ответы.

Она внимательно посмотрела на мужчину, и на секунду Михаилу показалось, что за её спиной, на облупленной стене дома, тень отбросила не человеческий силуэт. Что-то огромное, ломаное, с гигантскими размашистыми крыльями. Он моргнул, и наваждение исчезло.

— Хороший вопрос, — серьезно кивнула она. — Мертвецы обычно об этом не спрашивают. Они просто едят, спят и размножаются. Спрашивают только те, кто уже начал просыпаться. Приходи завтра. Если захочешь.

Девушка продолжала стоять, прислонившись к облупленной стене дома. Её кожа под светом из окон казалась почти прозрачной, а капли дождя на ресницах блестели, как крошечные алмазы. На ней было короткое платье, совсем не по погоде, и дешёвая куртка из кожи, которая не могла согреть.

— И ты дашь мне ответы?

— Ответы? — негромко рассмеялась она, и этот смех прозвучал странно мелодично в этом грязном переулке. — Обычно здесь ищут забытья. Или покупают чужое время, чтобы не чувствовать своего одиночества. Ты не похож на тех, кто знает, чего хочет.

— А ты знаешь? — спросил Михаил, подходя на шаг ближе.

— Я знаю цену тишине, — ответила она, поправляя выбившийся локон. — Люди так боятся замолчать, что заполняют всё пространство вокруг себя шумом: телевизором, ссорами, обидами. А ты… ты принёс свою тишину с собой. Она у тебя тяжёлая, как мокрый цемент.

Мужчина горько усмехнулся.

— У меня дома этой тишины на десятерых хватит. Только она не лечит, она убивает.

Девушка посмотрела на него так, словно видела не просто человека, а сложную схему из нитей и узлов.

— Тишина убивает только тогда, когда внутри нет света. Если в тёмную комнату принести хотя бы одну свечу, тьма перестаёт быть страшной. Она просто становится фоном.

На следующий день дома случился скандал. Денис вернулся поздно. От него пахло алкоголем, так как на работе отмечали сдачу отчёта. Марина начала кричать, её голос срывался чуть ли не на ультразвук, она припоминала Михаилу всё. Его маленькую зарплату, его вечное отсутствие, его неспособность повлиять на сына. Казалось, именно сегодня прорвало эту плотину, выплеснув на него всю тяжесть… Нет, не воды, а скопившейся грязи.

— Сделай что-нибудь! — кричала она, толкая Михаила в плечо. — Он катится в бездну, а ты стоишь как истукан! Мужик ты в конце концов, или нет!

Денис появился в дверях прихожей, глядя на родителей с нескрываемым презрением.

— Вы оба стоите друг друга, — буркнул он и захлопнул дверь своей комнаты так, что со стены упала картина, семейный портрет из отпуска десятилетней давности.

Стекло лопнуло, разрезав улыбающиеся лица на части.

Михаил не стал спорить. Он просто взял куртку и вышел. Ему нужно было туда, где его не судили. Туда, где среди грязи и порока он нашёл странный островок спокойствия.

Он вернулся. Не мог не вернуться. Тяга к ней была сильнее, чем желание напиться или забыться сном. И его не волновало, что за каждый раз приходилось платить. В этом городе всё имело цену. Даже тишина.

В тот вечер они не сидели на скамейке. Она повела его на крышу заброшенного завода. Поднимаясь по ржавой лестнице, Михаил задыхался, а она летела вверх, перепрыгивая через пролеты, её каблуки даже не цокали по металлу. Полная тишина.

На крыше дул шквальный ветер, но её волосы оставались неподвижными.

— Посмотри вниз, — приказала она.

Город расстилался перед ними ковром огней.

— Что ты видишь?

— Огни. Дома. Людей.

— Смотри глубже.

Она положила свою ледяную ладонь ему на глаза, закрывая их. Мир вспыхнул. Михаил закричал, пытаясь отстраниться, но не мог. Сквозь веки он увидел не город, а гигантскую паутину серых нитей, связывающих людей. Некоторые нити сияли золотом, но большинство были черными, гнилыми, пульсирующими болезнью. Он увидел, как тоска одного человека перетекает в другого, заражая, как вирус.

Она убрала руку. Михаил рухнул на колени, хватая ртом воздух.

— Что… что это было?

— Правда, — равнодушно бросила она, усаживаясь на самый край, болтая ногами над бездной. — Вы все связаны. Твоя злость на жену кормит её страх. Её страх давит на сына. Боль сына течет к тебе. Замкнутый круг. Вы пьете яд друг друга и удивляетесь, почему умираете.

— Как это разорвать?

— Перестань быть проводником тьмы. Стань фильтром. Когда на тебя кричат, не кричи в ответ. Когда тебя ненавидят, не ненавидь. Это больно. Это как держать раскаленный уголь в руке. Но только так уголь остынет и станет просто камнем.

Потом оба долго молчали, глядя на паутину городских огней. Холод пробирал до костей, но Михаил его почти не чувствовал.

— Знаешь, а ведь я завидую им иногда, — неожиданно призналась девушка, кивая в сторону тёмного неба, где мигал огонёк самолёта.

— Кому? Пилотам?

— Птицам. Простым, серым голубям. Воробьям. Ласточкам. Взлетел, и всё. Ни грязи под ногами, ни чужих мыслей в голове. Одна чистота.

Она встала и подошла к самому краю, к низкому, ржавому ограждению. Михаил внутренне напрягся.

— Эй, осторожно. Упадёшь!

— Не бойся. Я тут сто раз бывала.

Она поставила ноги в сапожках на нижнюю перекладину, держась руками за верхнюю, и выпрямилась во весь рост, лицом к ветру. Потом отпустила одну руку, затем вторую. На секунду, балансируя. И вдруг взмахнула руками, как ребёнок, играющий в самолёт.

— Смотри! — крикнула она, и её голос заглушил ветер, став на мгновение удивительно звонким, без привычной хрипотцы. — Вжик-вжик! Вот так птицы! Жжжжж! Вот так самолёты! А вот так, наверное, ангелы!

Она махала руками всё быстрее, как-то неуклюже, хохоча, и в этом был такой наивный восторг ребёнка, что Михаилу стало вдруг больно смотреть. Он видел её профиль на фоне мутного неба, улыбку, слишком широкую, и влажный блеск в уголках глаз, который мог быть от ветра, а мог и нет.

— Лети! — невольно прошептал он, подхваченный её восторгом.

Девушка засмеялась, и смех превратился всхлип. Она тут же остановилась, будто налетела на невидимую стену. Руки медленно опустились. Она стояла, всё так же глядя вдаль, и по её щеке, освещённой снизу тусклым светом города, катились слёзы.

— Нет, — тихо покачала головой она, уже не ему, а, кажется, самой себе. — Не лечу. Я только… Падаю… примеряю. Когда-нибудь, может… Скоро.

Она легко спрыгнула с ограждения и потёрла ладонью щёку, смазывая влажный след.

— Замёрзла. Пойдём уже.

Она резко развернулась и пошла к лестнице, не оглядываясь. А Михаил, двигаясь следом, помедлил, и на миг ему показалось, что в тёмном воздухе, где она только что махала руками, медленно кружатся и тают, не долетая до земли, два-три белых пушистых пера. Он медленно моргнул, но ничего там не было. Только ветер гнал по крыше мусор и жухлые листья.

«Показалось», — подумалось ему.

С каждым днем он замечал всё больше странностей. Однажды, в кафе, куда он её пригласил (она ничего не ела, только держала в руках стакан с водой), к ним пристал пьяный амбал. Михаил напрягся, готовясь к драке, но девушка просто подняла глаза. Амбал замер. Его лицо побелело, челюсть отвисла, и он, скуля как побитый пес, попятился к выходу, опрокидывая стулья.

— Что ты ему сделала? — спросил Михаил.

— Показала его смерть, — спокойно ответила она. — Он искал её сегодня. Я просто показала, что он найдет, если не пойдет домой к своей дочери.

— Ты демон?

Девушка равнодушно пожала плечами, выдувая изо рта пузырь розовой жвачки.

— Или ты ангел? — спросил он тогда в лоб.

Она грустно улыбнулась, и в уголках её глаз залегли тени усталости.

— Ангелы поют в хоре и носят белые одежды. А я копаюсь в грязи. Я, ассенизатор душ, дорогой. Самая грязная работа во Вселенной. Ладно, плати и пойдём ко мне уже.

Однажды вечером он вновь спросил её имя, когда они лежали на кровати, обнажённые, тяжело дыша после близости. Она знала своё дело и деньги отрабатывала сполна.

— Я — падшая, — ответила она с печальной улыбкой.

Михаил вздрогнул. Как странно звучали эти слова из её уст.

— Почему ты этим занимаешься?

— Я выбрала пасть, чтобы понять тех, кто падает, — задумчиво проговорила она, глядя на дождь за окном. — Только так можно по-настоящему научиться поднимать других.

Прошло несколько недель. Каждый раз, приходя к девушке, Михаил ощущал, как серый туман вокруг него начинает немного рассеиваться. Одним вечером она подошла и нежно коснулась его руки. Её глаза светились теплом и пониманием.

— Ты знаешь, — тихо сказала она, — иногда нужно просто остановиться и оглядеться. Жизнь может показаться мрачной, когда смотришь только вниз, но стоит поднять голову, и ты увидишь небо над собой.

Мужчина задумался над её словами.

— Иногда мне кажется, что я заблудился, — признался он. — Что я потерял свой путь.

Она чуть улыбнулась, лишь краешками губ, глядя на него с уверенностью, которая передалась и ему.

— Никто не теряется навсегда, — ответила она. — Важно помнить, что дорога всегда ведёт куда-то. Даже если сейчас тебе кажется, что ты заблудился. На самом деле ты движешься вперед. Просто нужно знать это.

Эти слова проникли в сердце Михаила. Он вдруг осознал, что теперь видит мир иначе. Краски стали ярче, звуки чище, и даже бесконечный дождь перестал казаться таким унылым.

Спустя несколько дней, в тот вечер он шел к ней с странной легкостью. Впервые он нес не жалобы, а решение, надежду. Он хотел поделиться, сказать, что попробует. По-настоящему.

Дверь её квартиры в полуподвале была приоткрыта. Изнутри тянуло сладковатым, тошнотворным запахом увядших цветов.

Михаил вошел, чувствуя, как сердце проваливается куда-то в пропасть. Света не было. Только уличный фонарь выхватывал куски убогого быта. Пожелтевшие обои, старая кровать, видевшая множество клиентов, гора окурков, упаковки от таблеток.

— Ты дома?

Ему не терпелось поделиться, рассказать. И мужчина боялся, что у неё будет клиент. Но раз дверь не заперта, то…

— Где ты?

Она находилась в ванной. Вода переливалась через край, заливая грязный кафель. Она лежала без одежды, раскинув руки, словно распятая на воде. Вода была розовой. Вены оказались вскрыты.

Никакого света. Никаких крыльев. Никакой торжественности. Только грязная, липкая смерть в одиночестве.

Михаил сполз по стене, закрывая рот рукой, чтобы не завыть.

— Почему? — прохрипел он. — Ты же говорила… ты учила меня жить…

Взгляд скользнул от тела, застывшего спокойного лица в сторону. На запотевшем зеркале помадой было выведены слова. Буквы уже начали стекать вниз, превращаясь в слезы:

«Знай, я не пала. Я спустилась. А ты выбирай сам свой путь».

На полу, у сброшенной одежды лежало нечто белое. Подавшись вперёд, мужчина поднял пальцами белое перо. Оно было странным и тёплым, в ладонь длиной. И он не мог припомнить, какой птице то могло принадлежать.

А потом его взгляд заскользил по серым стенам с полками шампуня, натыкаясь на старый выцветший от времени и влаги плакат с ангелом, который поднимался к серым небесам, теряя перья…

— Лети, — прошептал он. — Лети, как птица… Лети, как самолёт… Лети, как ангел…

Михаил вышел на улицу. Дождь кончился, но мир не стал цветным. Он остался серым, холодным и жестоким. Разница была лишь в том, что теперь мужчина не чувствовал себя частью этой серости. Он чувствовал ярость. Ярость на смерть, на слабость, на самого себя.

Она не была ангелом с картинки. Она была жертвой, принесенной, чтобы разбудить одного слепого идиота.

Он шел домой пешком, опустив голову. Квартира встретила его привычной тишиной. Марина спала на диване в зале, положив голову на сложенные руки, облакотившись на подлокотник. Тихо работал телевизор. Рядом на журнальном столике стояла недопитая кружка остывшего чая и таблетки от давления. Михаил посмотрел на её уставшее лицо, на седые корни волос, которые она не успела закрасить. Впервые за годы он увидел не «жену-пилу», а испуганную женщину, которая тащит на себе груз, непосильный для одного.

Он не стал её будить громкими речами. Он просто взял плед и осторожно укрыл её. Марина дернулась во сне, пробормотав что-то злое, но, почувствовав тепло, затихла.

Михаил прошёл на кухню, подходя к раковине. Гора грязной посуды, памятник их взаимному равнодушию. Он закатал рукава, включил воду и начал мыть. Молча. Методично. Смывая жир с тарелок, он представлял, как смывает грязь со своей жизни.

Дверь детской скрипнула. В проеме стоял Денис. Бледный, в наушниках на шее, с красными глазами. Он смотрел на отца, моющего посуду в три часа ночи, как на пришельца.

— Ты чего? — хрипло спросил сын. — Опять напился?

Михаил выключил воду и вытер руки. Повернулся.

— Нет.

— А где мама?

— Спит. Тише.

Денис хмыкнул, собираясь уйти обратно в свою нору.

— Сын, — тихо окликнул Михаил.

Парень замер, не оборачиваясь. Плечи напряжены, как струны.

— Я завтра не пойду на работу. Возьму отгул.

— И что? Будешь пилить меня за оценки?

— Нет. Я хочу, чтобы ты показал мне те рисунки. Черные. Которые в рюкзаке.

Сын медленно повернулся. В его взгляде был страх и недоверие загнанного зверька.

— Зачем? Чтобы сказать, что я псих?

— Чтобы понять, — посмотрел сыну прямо в глаза отец. — Я, кажется, тоже начал видеть этот мир в черном цвете. И мне нужен кто-то, кто научит меня в этом ориентироваться.

Денис молчал минуту, которая показалась вечностью. Потом шмыгнул носом и едва заметно кивнул.

— Ладно. Но они… криповые.

— Я как-нибудь это переживу.

Михаил остался на кухне один. Он подошел к окну. Темнота никуда не делась. Проблемы никуда не исчезли. Завтра нужно будет объясняться с начальством, платить ипотеку, лечить мать. Но касаясь стекла лбом, он почувствовал, что внутри больше нет той убивающей пустоты. Там был маленький, дрожащий, но живой огонек.

На подоконнике, с той стороны стекла, сидел мокрый, взъерошенный голубь и смотрел на Михаила внимательным, серым глазом. Михаил усмехнулся.

— Я понял, — одними губами произнес он в темноту, сунув руку в карман, нащупывая перо найденное в ванной. — Я выбрал.

Он выключил свет на кухне. Темнота перестала быть страшной. Она стала просто фоном для завтрашнего рассвета.