Родник и компот

— Пора открывать шампанское, — сказал он, ставя холодную бутылку на кухонный стол. — Полусладкое. Как ты любишь.

Она смотрела в окно, как снег вяжет белое одеяло для машин во дворе.

— Ты спутал. Я люблю брют. А полусладкое любишь ты.

Он замолчал, разглядывая этикетку.

— Чёрт. Кажется, ты права.
— Не «кажется».

Она повернулась. На ней был его старый свитер, в два раза больше её.

— В прошлом году мы из-за этого даже поспорили. Я говорила, что брют как холодный родник. А полусладкое словно компот.

— И что я сказал?
— Ты сказал, что компот это честно. А родник — претенциозно.

Он усмехнулся, открывая бутылку. Пробка выскочила с жалобным, а не с праздничным хлопком.

— Ну вот. Компот. Пей свой честный компот.

Он налил в два бокала, протянул один ей. Она взяла, сделала глоток.

— На вкус как шампанское.
— Все шампанское на вкус как шампанское, Лен. В этом его трагедия и его прелесть.

Она не ответила. Они стояли в тишине кухни, слушая, как за стеной играет пластинка. Проигрыватель Rigonda. Они видели у соседей этот артефакт прошлой эпохи, купленный ими за сумасшедшие деньги.

— Это Штраус, — сказала она, прислушиваясь.
— «Сказки Венского леса».
— Ты знаешь?
— Ты включала его на телефоне, когда мы красили эту самую кухню. Помнишь? Мы тогда вымазались в жёлтой краске с головы до ног.

— И ты сказал, что мы похожи на двух больших канареек.
— А ты сказала, что канарейки не умеют танцевать вальс.

Он поставил бокал, сделал шаг к ней. Приглашающий жест. Немного неловкий.

— Ну что, канарейка, исправим историческую несправедливость?

Она покачала головой, но улыбка тронула уголки её губ.

— Ты пьян с одного глотка.
— Нет. Я трезв. Ужасно трезв. Поэтому и помню про канареек и про Штрауса, и про то, что ты любишь брют.

Он снова взял её бокал, поставил рядом со своим. Взял её руки. Они были холодными.

— Лена. Давай просто постоим. Под эту дурацкую музыку. Как тогда, в краске.

И они стояли. В полной тишине своего дома, слушая, как сквозь стену льётся чужой, старый, безнадёжно красивый вальс.

Он притянул жену ближе, положил её голову себе на плечо. Она не сопротивлялась.

— О чём думаешь? — прошептал он ей в волосы.
— Думаю... что мы могли бы купить проигрыватель. Вместо того нового сабвуфера, который ты хочешь.
— Это практичное решение?
— Нет. Совсем нет.
— Тогда давай купим.

Она отстранилась, посмотрела ему в лицо. Искала насмешку. Увидела только нежность.

— Серьёзно?
— Абсолютно. Мы будем ставить старые пластинки и чувствовать себя людьми из чужого, правильного прошлого. А в новогоднюю ночь будем пить твой претенциозный родник и слушать Штрауса. И, может быть, даже танцевать.
— Мы же не умеем танцевать вальс.
— Мы умеем стоять посреди кухни и слушать. А это, наверное, даже важнее.

За окном внезапно захлопали фейерверки. Синие, зелёные, красные вспышки рвали снежную пелену ночи. Бой курантов поплыл из всех телевизоров разом.

Он наклонился и поцеловал её. Медленно, осторожно, как будто проверяя — та ли это губа, тот ли вкус.

— С новым годом, — сказал он, касаясь её лба своим лбом.
— С новым, — прошептала она. — Что будем загадывать?
— Ничего. Давай просто выполним прошлогодние. Про проигрыватель. Про танец.
— А если не получится?
— Получится. Мы ведь уже купили шампанское. Не то, но купили. Это начало.

Они простояли так до конца боя, пока соседский Штраус не сменился на шумную эстраду. Потом он отпустил её, поднял оба бокала.

— За родники? — спросил он, протягивая ей её бокал.
— За компот, — поправила она, принимая бокал.

 — Иногда и компот бывает волшебным. Если его пить вот так.
— Как?
— С тобой.

Они чокнулись. Звон был тихим и чистым. Как обещание, которое выполняется.