Поленница

(Из книги ЛЕСКОВКА)

Лет пять, как в наши края провели газ. Мужики поднату-жились, собрали деньжат, понимая неоспоримое удоб-ство, и за одно лето деревня лишилась великой ценности русской – печи.
Кучи ломаного кирпича громоздятся на подворьях. От них тянет золой, топлёным молоком, томлёной гречкой. Иногда пройдёт мужик мимо, кинет взгляд на останки, что угревали его когда-то в холода лютые, угощали бор-щичком с разварочки, защемит сердечко хозяйское, ан деваться-то уж некуда, дело сделано. Да и жена не нара-дуется – ни копоти, ни сажи. Чистота и порядок.
На краю Коноплянок, у самой околицы, коротает вось-мой десяток дед Прохор. Раньше, как при силе был, слу-жил он в лесничестве. За лесом присматривал, за зверь-ём, за птицей. Несговорный был! Отловит в неурочное время охотника – ни за какие коврижки не умолить. Ру-жьё отберёт, штраф наложит, и не пикни! Но всё по спра-ведливости. За каждого чирка бился, за каждую корявую сосенку. Упрямый – не приведи Господь!

Как надумали трубу газовую вдоль деревни тянуть, тут Прохор снова зафордыбачился. Не могу, мол, с печкой расстаться, и всё тут. Рука, мол, изничтожить не подыма-ется. Так и остался лесовик «не газифицированный» по сей день. Посмотришь на зорьке с крутояра на село: лишь над Прохоровой крышей дымки курятся.
Уж и болезный дед стал, а всё упирается соседа-шофёра сговорить, дровишек подвезти. Сам да сам. На своём престарелом Воронке. Хозяйства он, кроме несу-шек, не держит. На кой ляд, коли лес-батюшка сполна кормит? Времени потому – хоть отбавляй. Заготовит за-годя топлива и похрапывает на печи, косточки прожари-вает.
Встанет летом до солнца, прихватит топорик и с Во-ронком айда в лес. Тут он – дома: каждую сухостоину помнит. Подвалит возок. Выедет на опушку, остановится передохнуть. «А куды гнать-то?» Распряжёт попастись ко-нягу. «Нехай травкой лесной поддержится». А сам изда-лечь на деревню любуется.
Выплывает солнышко, будто газовый шарик Алёнки, соседовой внучки, зависает над Лёхиной хатой, зажигает зелёное полымя в Савельевой роще. Избы только-только просыпаются. Изредка икнёт робкий кочеток, гамкнет, засыпая, наблудившаяся за ночь псинка. Улочки тихие-тихие, чуть розоватые спросонья, покойные, отдохнувшие.
Конёк похрумкивает, клеверок в самую силу вошёл. Дед приваливается на сенную охапку, лежит-дожидается, когда калитка первая очнётся, когда у Маринкиной хаты бадья в колодце ахнет. Не хочется ему будить тележным скрипом додрёмывающую деревеньку.
Надышится старик родимым лесным духом, пощуняет пустозвонку-кукушку, что, заприметив его, без умолку би-тый час старается. Хлебнёт водицы из алюминиевой кружки (года два назад повесил на разлапистый крушин-ник у родника). Напоит из картуза Воронка (избаловал когда-то, теперь и отучать не к чему) и с Божьей помо-щью – до хаты.

В дальнем углу придворка у Прохора пристроены коз-лы. Жизнь, проведённая в лесу, наловчила деда обходить-ся без помощников. Перепилит он в одиночку на двуручке сваленный посередь двора сухостой, поколет на поленья. Для такого дела имеется в хозяйстве огромный дубовый пень. Помашет дед тупорылым колуном, а уж потом пу-стит в ход лёгонький топорик. Им заниматься – что в иг-рушки баловать.
Переносит лесник дровишки охапками под сарай да в поленницу сложит. Подворье у Прохора старое, ветхое, дождями промытое, серое да мшистое.
К вечеру умается дед, присядет на крылечные порож-ки, смотрит: а дровишки в сумерках желтеют, свет от них мягонький лучится. И почудится старику: поленница – не поленница вовсе, а распахнутая дверь в хату. Тепло и уютно станет старику на душе. Выйдет он нарочно за ка-литку, снова вернётся к своему бобыльскому двору, и ка-жется, будто кто-то его встречает – двери настежь.
С холодами натаскает Прохор дровишек в хату, загодя просушит, в печурке разведёт огонь. Заструятся в небо из трубы над его крышей белые дымы. Потянет печным теп-лом. И оттает одинокая стариковская душенька. Не может он объяснить ни себе, ни людям, почему так дорог ему бе-рёзовый дух, отблески пылающих поленьев на стенах его полужилой хаты. Только знает Прохор наверняка, что без леса, без поленьев этих смолистых, без ласкового мерца-ния малиновых угольёв, без предрассветных поездок на уставшем от жизни, как и он сам, коняге за сушняком, без опушки, с которой деревня как на ладони, – и жизнь ему – не жизнь.
Подсядет дед к огню, протянет заскорузлые, коряви-стые ладони, обогреет. Щёлкнет-треснет уголёк, а Прохо-ру будто выстрел в глуши лесной почудится. Прислушает-ся: лист в осиннике шелестит, дятел в соснячке дробью сыплет.

Бушует январская вьюжина, вертушок в сенцах срыва-ет, лютым зверем-ветрищем воротинами лязгает, а в ка-морке Прохора-лесника самовар на можжевеловых ве-точках гулит. Мёдом диким да черёмуховыми почками пахнет.
Светлые воспоминания да возок другой дровишек под-держивают тепло в одинокой Прохоровой хате и в неза-черствевшей старческой душе. А недавно объявилась нежданная радость на его пороге. Зачастили односель-чане к нему на огонёк. То от радикулита на печи его спа-саются, то холодец, оказывается, не такой духовитый на плите газовой стряпается, а то напросятся просто так, по-сидеть за чайком, подбросить в печку своими руками па-рочку полешек.
Видать, и впрямь светится в ночи его поленница, слов-но распахнутая дверь. А Прохор и рад теплом поделиться.