Не Перечу Толстому?

(Известная карикатура «Двенадцать месяцев» неизвестного художника из коллекции Федора Фидлера, опубликованная в 1903 году в журнале «Стрекоза». На ней Лев Николаевич Толстой изображен как гигантский старик-великан, а остальные русские писатели того времени, среди которых можно узнать А. Чехова, М. Горького, Л. Андреева и других, представлены крошечными фигурками у его ног. "Великан и пигмеи". Лев Толстой и современные писатели).

Ссылка на критическую статью http://proza.ru/2024/11/18/553

Прочитал комментарии к критической статье на труд Л. Н. Толстого под заголовком «В чём моя вера?» — «Перечу Толстому» (Томас Твин) и осталось неприятное впечатление от прозаровчан.
Комментарии к статье «Перечу Толстому» (Томас Твин) демонстрируют не столько развитие дискуссии о Толстом, сколько её распад. Вместо анализа идей возникает хор голосов, где каждый поёт свою партию, не слушая ни Толстого, ни автора статьи, ни друг друга. Это не полемика, а рассыпание смысла, характерное для сетевого обсуждения сложных философских тем.
Прежде всего бросается в глаза фундаментальная подмена предмета разговора. Статья Томаса Твина посвящена Толстому — его учению, утопизму, нравственному максимализму, социальным последствиям его идей. Однако значительная часть комментаторов мгновенно уходит в сторону — к спору о том, «Иисус ли Бог», к язычеству, Солнцу, крестам, Владимиру Красное Солнышко и религиозным реформам. Это типичный эскапизм мысли: когда человек не способен обсуждать конкретный текст, он расширяет тему до космических масштабов, где уже невозможно ни проверка аргументов, ни ответственность за слова.
Особенно показателен комментарий, в котором христианство объявляется «мифотворчеством», а вера в Иисуса — «духовным пленом», противопоставленным вере в Солнце как «научной астрономии предков». Здесь смешано всё: религия, наука, мифология, политика и личные обиды на историю. Это не критика Толстого и даже не критика христианства, а идеологический поток сознания, в котором утверждения не доказываются, а провозглашаются. Подобные комментарии не усиливают позицию автора статьи — они её дискредитируют, превращая серьёзный разговор в собрание маргинальных откровений.
Ответы автора статьи на такие реплики вежливы, но поверхностны. Его «значит, я не напрасно старался» — это жест автора, довольного самим фактом реакции, а не качеством обсуждения. Однако философская дискуссия измеряется не количеством откликов, а глубиной понимания. В этом смысле часть комментариев — не отклик, а шум.
Другая группа комментаторов впадает в противоположную крайность: они защищают Толстого, объявляя его «просветлённым старцем», существом «не от мира сего», чьи идеи неприменимы к «обычным людям». На первый взгляд это выглядит как тонкое примирение позиций, но на деле это интеллектуальная капитуляция. Если Толстой — существо иного порядка, то обсуждать его учение бессмысленно: оно автоматически выводится за пределы критики. Такой подход превращает философию в агиографию и снимает главный вопрос автора статьи — об опасности превращения личного нравственного подвига в универсальный рецепт.
Отдельного внимания заслуживают комментарии, апеллирующие к биографии Толстого: «убивал медведей», «трахал крестьянок», «жил как помещик». Это классический приём ad hominem, который ничего не говорит о ценности или ошибочности его идей. Более того, сам Толстой многократно и публично обличал себя, и превращать это в «разоблачение» — значит либо не читать его, либо не понимать, что самокритика была частью его философского проекта. Эти комментарии не критикуют Толстого — они просто мстят ему за моральный дискомфорт, который он вызывает.
Есть и комментаторы, пытающиеся говорить «научно» — о революции, материализме, утопизме. Но и здесь часто происходит путаница уровней. Толстого то объявляют «подготовившим революцию», то «не имеющим к ней отношения», не уточняя, о чём идёт речь: о прямом влиянии, о формировании морального климата или о разрушении легитимности старого порядка. В результате дискуссия скачет между историей, философией и публицистикой, не задерживаясь ни в одной точке.
Наконец, наиболее характерный тип «подпевал» — это комментаторы, которые просто соглашаются: «великолепный анализ», «мне близко», «я того же мнения». Такие реплики создают иллюзию консенсуса, но интеллектуально они пусты. Согласие без аргумента — это не поддержка, а эхо, которое лишь усиливает громкость автора, не добавляя ему правоты.
В итоге комментарии к критической статье показывают не силу общественного интереса к Толстому, а слабость культуры философского разговора. Толстой превращается то в демона, то в святого, то в предтечу революции, то в безобидного мечтателя, а сама статья — в повод высказаться о чём угодно, кроме заявленной темы. В этом хоре голосов теряется главное: серьёзный вопрос о границе между личным нравственным идеалом и социальным проектом, между свободой духа и насилием утопии.
Парадоксально, но именно в этом комментарии-хоре Толстой оказывается прав в одном: большинство людей действительно не готовы жить по абсолютным нравственным требованиям — и потому либо искажают их до абсурда, либо обрушиваются на того, кто эти требования сформулировал. Однако это не оправдывает толстовство как учение. Это лишь показывает, что и Толстой, и его критики часто говорят не друг с другом, а мимо друг друга.

А теперь о самой статье — так сказать: «Критика на критику».
Текст Томаса Твина «Перечу Толстому» претендует на рациональный, трезвый и даже отрезвляющий разбор толстовских идей, однако, по существу, он сам оказывается тем, в чём упрекает объект критики: упрощением, редукцией и подменой уровней анализа. Автор спорит не столько с реальным Толстым, сколько с удобной для полемики карикатурой, в которой нравственная философия превращается в социальный проект, духовный максимализм — в утопическую программу реформ, а экзистенциальный вызов личности — в наивный призыв «всем быть хорошими».
Главная методологическая ошибка статьи заключается в том, что Толстой рассматривается как социальный инженер, тогда как он был прежде всего нравственным радикалом. Толстой не предлагал «переустроить общество» в техническом смысле, не писал конституций, не проектировал институты и не создавал теории власти. Он ставил человека перед зеркалом совести и отказывался делать за него следующий шаг. Его тексты — это не инструкция для государства, а приговор индивиду. Когда Толстой говорит о непротивлении, он не описывает работающую модель общества, он обнажает трагическую пропасть между тем, как человек живёт, и тем, как он знает, что должен жить. Критик же читает эти тексты, как если бы перед ним был социальный манифест, и затем справедливо указывает, что такой манифест неработоспособен. Но Толстой и не писал манифест.
Вторая слабость статьи — смешение уровней: духовного, морального и политического. Автор упрекает Толстого в том, что его идеи опасны при попытке немедленной реализации. Однако Толстой как раз и утверждал невозможность внешней, насильственной реализации нравственных истин. Его непротивление не адресовано толпе, оно адресовано личности. Оно не масштабируется, не институционализируется и потому не может быть «внедрено» ни немедленно, ни постепенно. Критика же строится так, будто Толстой призывал завтра отменить суды, армию и государство указом сверху. Это подмена объекта: критик спорит с тем, чего в толстовском учении в таком виде нет.
Третья проблема — психологическая. Автор статьи постоянно апеллирует к «реальному человеку», «обычным людям», «человеческой природе», противопоставляя их «утопическим требованиям» Толстого. Но Толстой никогда не строил свою мысль на иллюзиях относительно человеческой природы. Напротив, он был одним из самых беспощадных её критиков. Его радикализм возник не из наивности, а из отчаяния: он видел, что компромисс между знанием добра и практикой зла стал нормой, и отказывался этот компромисс оправдывать. Критик же, защищая «реального человека», по сути защищает право человека не меняться, но при этом хочет сохранить моральное превосходство над теми, кто призывает к изменению.
Особенно показателен разбор темы непротивления злу. Автор статьи прав, утверждая, что непротивление в массовом масштабе ведёт к торжеству насилия. Но он упускает ключевое: Толстой не боролся с насилием как социальной техникой, он боролся с насилием как внутренним согласием на зло. Его вопрос не в том, как победить злодея, а в том, как не стать им. Критика же исходит из логики эффективности: что работает, что не работает, что опасно, что безопасно. Это логика государства, но не логика совести. Толстой сознательно писал из пространства, где вопрос эффективности вторичен по отношению к вопросу истины.
Отдельного внимания заслуживает упрёк в утопизме. Да, Толстой — утопист. Но утопист особого рода. Его утопия не социальная, а нравственная. Она не обещает достижимого будущего, она служит постоянным укором настоящему. Упрекать Толстого в том, что его идеал недостижим, — всё равно что упрекать заповедь «не лги» в том, что люди продолжают лгать. Заповедь от этого не становится ложной, ложным становится человек, который ищет оправдание своему несоответствию ей.
Статья Томаса Твина также страдает от скрытого морализаторства, которое он формально отвергает. Осуждая Толстого за жёсткость, автор сам выстраивает жёсткую иерархию допустимого и недопустимого, разумного и неразумного, зрелого и инфантильного. Толстой обвиняется в «наивности», «абсолютизме», «оторванности от жизни», но при этом сама жизнь понимается исключительно как совокупность компромиссов, институтов и принуждений. Любая попытка выйти за эти рамки объявляется опасной. Это не критика Толстого, это защита существующего порядка вещей под видом реализма.
Наконец, в статье почти полностью отсутствует экзистенциальное измерение толстовской мысли. Толстой писал не из академического кабинета и не из политического штаба, а из личного кризиса, доведённого до предела. Его тексты — это не теория, а исповедь, не система, а крик. Критик же обращается с ними как с неудачным проектом общественного устройства, который можно разобрать по пунктам и признать несостоятельным. В результате Толстой оказывается не мыслителем, а неудачливым реформатором, которым он никогда не был.
Подводя итог, можно сказать так: статья «Перечу Толстому» сильна там, где критикует попытки превратить нравственный максимализм в социальную технологию. Но она слаба и несправедлива там, где приписывает Толстому именно это намерение. Автор спорит с Толстым как с политическим идеологом, тогда как Толстой был нравственным обвинителем. Он не предлагал миру рецепт спасения — он отказывался участвовать в самообмане. И если его идеи кажутся опасными, то, возможно, опасность не в них, а в том, что они слишком точно указывают на глубину нашего несоответствия собственным же словам о добре, любви и человечности.