Наган для Амура начало

Преамбула. Связи

Петроград, октябрь 1919 года.

Ветер с Невы гудел в разбитых стеклах огромного цеха Русско-Балтийского вагонного завода, принося с собой запах гари, дешевого табака и безнадежности. Иван Железнов, двадцатитрехлетний мастер, с лицом, почерневшим от машинного масла и усталости, затягивал последние болты на бронелисте для пулеметной тачанки. Его пальцы, искусные и чуткие, работали автоматически, хотя от голода в глазах стояла пелена. В цехе царил полумрак — электричество давали на два часа в сутки. Грелись у жаровен, топившихся обломками ящиков.

— Железнов! — окликнул его старший, бригадир, бывший прапорщик с лицом, изрезанным оспой. — Смена кончилась. Тащи свой паек и катись. Завтра к пяти. Говорят, «белые» опять нажимают под Гатчиной.

Иван кивнул, вытер руки об порванную телогрейку. Паек — четверть фунта черного хлеба, похожего на глину, и две селедки — он сунул за пазуху, чувствуя, как слюна предательски наполняет рот. Он думал о Лизе. Елизавете, работнице фарфорового завода. Ей сегодня должно было достаться чуть больше — на ее заводе делали чашки для комиссаров, иногда брак списывали в пользу рабочих. Может, будет даже щепотка сахарной пыли.

Он шел по Выборгской стороне, мимо замерзших, темных громад заводов, мимо очередей за хлебом, растянувшихся на всю ночь. В промозглом подъезде своего дома, бывшего доходного, теперь коммунального, его ждала Лиза. Она стояла, прижавшись к стене, худая, в стареньком пальтишке и платке, но глаза у нее горели.

— Ваня, — прошептала она, хватая его за руку. Ее пальцы были холодными, но сильными, с едва смываемой белой глиной под ногтями. — Я договорилась. Завтра. У регистратора. Если… если ты еще не передумал.

Он посмотрел на ее лицо, на упрямый подбородок, на крошечную родинку у губ. В этом аду голода, холода и страха она была его единственной точкой тепла и здравого смысла.
—Какое там передумал, — хрипло сказал он, обнимая ее за плечи. — Только вот свидетелей… кроме нашего бригадира, никого.

— Найдем, — она улыбнулась, и морщинки у глаз стали лучиками. — Всё найдем. И свидетелей, и хлеба на праздничный стол. Хоть кусочек.

В тот же вечер, на другом конце города, в полуразрушенном особняке на Английской набережной, размещался штаб одного из полков Красной Армии. В бывшей бальной зале, где когда-то кружились пары под Штрауса, теперь стояли грубые столы с картами, пахло махоркой, сапожной ваксой и порохом.

Михаил Веретенов, двадцатипятилетний красноармеец, а ныне — сотрудник Особого отдела, допрашивал задержанного спекулянта. Он был высок, широк в плечах, с открытым русским лицом и спокойными серыми глазами, в которых, однако, уже поселилась постоянная настороженность. Его кожанка была потерта, но револьвер системы «Наган» на поясе сиял чистотой.

Допрос был недолгим. Спекулянт, мелкий и перепуганный, быстро сдал всех. Михаил отдал его конвоирам и вышел покурить на мраморную лестницу, с которой когда-то спускались дамы в бальных платьях. Он достал кисет, свернул цигарку. И вдруг услышал странный звук — тихий, сдавленный плач.

За одной из колонн, в глубокой нише, сидела, прижавшись коленями к подбородку, молодая женщина. На ней было темное, почти черное, сильно поношенное, но хорошо скроенное платье. Руки, тонкие и бледные, вцеплены в колени. Плечи вздрагивали.

— Гражданка? — осторожно окликнул Михаил. — Вы здесь… по какому делу?

Она подняла голову. И он замер. Лицо, исхудавшее, с синяками под огромными глазами цвета весеннего неба, было отмечено печатью невероятного, аристократического благородства. Это была красота умирающей эпохи, случайно занесенная сюда, в логово новой, жестокой жизни.

— Я… я не знаю, — ее голос был хриплым от слез. — Меня… пустили погреться. Я ищу… но уже не знаю, кого.

Оказалось, что она — Вероника Лазарева, последняя из оставшихся в живых в Петрограде представительница этого рода. Часть семьи расстреляна в Кронштадте, часть пропала без вести в Константинополе. Она чудом спаслась, скитается по чужим углам, выменивая последние безделушки на хлеб. Сегодня ее выгнали и оттуда.

Михаил молча слушал. Он, сын рязанского плотника, видел перед собой не «классового врага», а человека, сломленного тем же самым ураганом истории, который поднял и его. Он видел отчаяние, в котором уже не было ни злобы, ни надежды.

— Идемте, — сказал он наконец, туша окурок. — Здесь ночью холодно. У нас есть комната для дежурных. Там печка. Я договорюсь.

Она посмотрела на него с бездонным удивлением, в котором мелькнула искра давно забытого чувства — доверия.
—Зачем вам? — просто спросила она.

Он пожал плечами, и в его глазах впервые за много месяцев мелькнуло что-то, кроме служебной строгости.
—Потому что сегодня октябрь, а не февраль. Замерзнете. И потому что… моя мать всегда говорила: «Мишаня, человека в беде не оставляй». Идемте, Вероника… Вероника Георгиевна, правильно?

---

Петроград, июнь 1924 года.

Пять лет спустя. Воскресный день на одной из дач в Приморском парке. Солнце, запах скошенной травы, жареной на костре картошки и детского смеха.

Две семьи расположились на выцветшем от солнца ковре. Михаил Веретенов, уже в кожанке с петлицами сотрудника ОГПУ, жарит на рожне картошку. Рядом с ним, на складном стуле, сидит Вероника. Она уже не та призрачная тень из 1919 года. Ее лицо наполнилось, в глазах появился спокойный, мудрый свет. Платье простое, ситцевое, но сидит на ней с неизменным изяществом. На коленях у нее дремлет двухлетняя дочь Ольга — будущая бабушка Артема.

Напротив, скрестив ноги по-турецки, сидит Иван Железнов. Он по-прежнему одет скромно, в простую рубаху и брюки, но в его позе — уверенность человека, нашедшего свое место. Он что-то оживленно объясняет, чертя в воздухе пальцами схемы каких-то механизмов. Рядом, обняв его за плечо, смеется Елизавета — Лиза. Она пополнела, лицо ее сияет здоровьем и силой. У ее ног копошится их сынишка, Сережа, будущий дед Ксении.

— Ну, Миша, признавайся, — подкалывает Иван, подмигивая. — Ты эту картошку у поваров из столовой ГПУ стащил или по блату выписал?
—Сам вырастил, Железный! — смеется Михаил. — На подоконнике в кабинете. Специально для таких неверующих, как ты!

Все смеются. Это смех людей, прошедших сквозь ад и нашедших в нем не только ужас, но и друг друга. Их свела служба: Михаил, смелый и преданный, и Иван, технически гениальный, оба оказались в одной команде ИНО, занимающейся хитросплетениями внутренней контрразведки и зарубежных операций. Их жены, Вероника и Лиза, нашли общий язык поверх пропасти происхождения: одна учила другую французскому и истории искусства, другая — как ставить на заплатку и варить борщ из ничего. Родились дети. Они стали семьей.

— Эй, смотрите! — кричит Лиза, указывая на мужчин. — Ваня, Миша, сюда! Вместе! Верочка, иди к нам!

Они сбиваются в кучу: Михаил и Иван в центре, сзади — Вероника и Лиза, держащие на руках детей. Сосед, у которого есть фотоаппарат «Кодак», щелкает затвором.

— На память! — говорит Вероника, когда снимок сделан. Позже, в тишине вечера, она аккуратным почерком выведет на обороте: «На память. Михаил и Вероника Веретеновы, Иван и Елизавета Железновы. 15 июня 1924. Да не прервется связь времен».

Они не знали, что это их последняя общая фотография. Что через несколько лет, в конце 20-х, когда операция под кодовым названием «Синдикат» достигнет своего пика и начнет бумерангом возвращаться к своим создателям, их разведут по разным городам. Михаила — в Москву, повысив. Ивана — в Ленинград, на другую ответственную работу. Связь, под неусыпным оком «органов», опасающихся «нездоровых сговоров» между ценных специалистов, постепенно сойдет на нет. Дети вырастут, зная лишь смутные истории о дружбе отцов, но не понимая ее глубины и трагического подтекста.

Но в тот июньский день 1924 года они были счастливы. Они были семьей. Они верили в связь времен. И закладывали, сами того не ведая, основу для детектива, который начнется почти через сто лет.

---

Пролог. Находка

Петербург, наши дни. Октябрь.

Особняк Лазаревых под Петербургом был прекрасен даже в агонии. Архитектура модерна с элементами неоготики: стрельчатые окна, облупившиеся драконы на карнизах, башенка с провалившейся крышей. Его окружали строительные леса и забор с угрожающими надписями «Снос». Внутри царил хаос предсмертного разграбления: с паркета сорваны инкрустации, со стен содраны остатки шелковых обоев, мраморные камины зияли чернотой.

Двое рабочих в засаленных комбинезонах, Алексей и Семен, лениво добивали перфоратором изразцы в столовой.
—Вась, глянь-ка, — Семен, помоложе, присвистнул, отковыривая последнюю плитку. — За камином-то, дыра какая-то. Похоже, тайничок.

Они засунули в узкую щель фонарик. В нише, выложенной еще дореволюционным кирпичом, лежал небольшой, обернутый в истлевшую, похожую на брезент, ткань сверток.

— Клад, — с жадной надеждой выдохнул Алексей.

Они вытащили сверток на пыльный пол. Развернули тряпку. Внутри лежало два предмета.

Первый — револьвер. «Наган». Вороненая сталь покрыта тонким слоем рыжей пыли, но не ржавчины. Рукоятка из темного дерева, на металле у барабана выбит номер: 187654. Он выглядел сурово, функционально, смертосно.

Второй — статуэтка. Фарфоровый Амур почти в пол-аршина высотой. Искусной работы Императорского завода: пухлый младенец с луком, изогнувшийся в изящном движении. Глазурь цвета слоновой кости, нежно-розовые акценты на щеках и губах, позолота на крылышках и луке. Изысканно, хрупко, бесполезно в этом мире грубой силы. У основания, на одной из роз у ног Амура, — едва заметный скол.

— Ну, револьвер — понятно, — разочарованно буркнул Алексей. — Ствол старый. Сдать можно. А эта фигурка… хлам.
—Да ты что, — Семен, любивший смотреть антикварные шоу, осторожно взял Амура. — Смотри, какая работа. Это ж царское. Может, золото настоящее? — Он попытался отковырнуть позолоту ногтем.

В этот момент статуэтка выскользнула из его рук. Он успел ухватить ее, но от неловкого движения что-то щелкнуло внутри. У основания, где был скол, отъелась маленькая панелька. Из узкой полости выпал, свернутый в плотную трубочку, пожелтевший клочок бумаги.

— Опа, — прошептал Алексей.

Он развернул бумагу. Это была карта. Не современная, а старинная, с дореволюционной орфографией: «ПЕТРОГРАДЪ 1919». Бумага истлела по краям, но два места были отмечены четкими, старательными крестиками: один — у здания на Гороховой улице, другой — на Выборгской стороне, у завода. Между ними была проведена тонкая, дрожащая линия.

Семен достал телефон и снял находку: револьвер и Амура на фоне обшарпанной стены, а рядом — развернутую карту.
—Выложу в паблик «Питерские тайны». Пусть народ поломает голову.

Он и не подозревал, что его пост, набравший за несколько часов тысячи лайков и репостов, станет детонатором, который разбудит спящие почти век тени. Картинку увидят: уставший IT-архитектор в московском небоскребе, внимательная реставратор в петербургском музее и пожилой коллекционер в своей квартире, заваленной фарфором. Для каждого из них эти два предмета на грязном полу будут означать нечто совершенно разное. И связь времен, намертво замороженная в 1927 году, с тихим щелчком сломает ледяную корку, чтобы начать свое новое, опасное и необходимое течение.