Туманность Иуды. Глава 9

Глава 9. Hier

    Исполнив чаяние лейтенанта, и оставив его, наконец, в покое, я, быстрым шагом, отправился за дом, и далее по тропинке, ведущей по огороду вниз. Всюду торчали какие-то палочки вбитые в землю. Мне это что-то смутно напомнило. Кажется мои бабушки, ставили такие же для подвязывания... картофеля, что ли. Помню, что однажды, ожидая Генриетту, видел, как та помогала родителям в саду. Что-то они там тоже привязывали. Наверное, и здесь, то же самое. В других огородах, как я видел, из снега тоже торчали похожие палки. Впрочем, огород, скоро закончившись, привёл меня к шаткой калитке, а чуть далее, я увидел одинокую фигуру с винтовкой на плече. Уже порядком замёрзший Мольтке, дисциплинированно ждал меня на спуске к реке. Я подошёл ближе и невольно улыбнулся. На пилотке обершутце, на его плечах, и даже на душках очков, скопился снег, а его сжавшаяся фигура и чуть выпученные глаза, говорили, что их обладатель мечтает быстрее уйти куда-нибудь в тёплое место. Желательно в баню.
- Замёрзли, обершутце? Ничего, сейчас быстрым шагом пройдёмся и согреемся.
Я на секунду задумался, стоит ли идти в какую-то даль, тем более, что идёт снег.
- А мы, в какую сторону пойдём, чтобы согреться? – стуча зубами, поинтересовался Мольтке. – Он уловил моё весёлое настроение и решил ответить шуткой. – Надеюсь, в сторону деревни?
- Вам что, не нравятся зимние прогулки, обершутце? – засмеялся я.
- Они мне очень нравятся, герр оберлейтенант, но – летом.
Я не выдержал и расхохотался. Мелькнувшая мысль о бане не оставляла меня. Я вспомнил, как плескался вчера и радовался как ребёнок. Да, сейчас было бы неплохо туда снова залезть. Баня при здешних холодах это просто спасение. Ещё немного и мы все тут станем русскими. Всё ещё колеблясь, я промолвил.
- А вот фройляйн Ирене нравится, когда холодно и идёт снег. Слышали?
- Никогда не понимал этих женщин. Это какие-то непостижимые загадки.
- Тут вы правы, Мольтке! Ой, как правы.
Я громко хмыкнул, вспомнив и о своей загадке. Почему-то сейчас, стоя здесь на берегу заснеженной реки и смотря на унылые серые полосы редколесья на том берегу, я вдруг отчётливо ощутил всю неправильность того письма. Почерк был Генриетты, манера выражаться, как будто, тоже была её, но... Но что-то было не то. Словно бы тогда, внезапность этого известия ошеломила, ошарашила меня, и не давая опомниться, как проклятием, ударила этой подлой болезнью. И болезнь, как следствие этой ошеломлённости, продолжала держать меня, как живца на крючке, не давая задуматься и что-то правильно понять. Я вдруг вспомнил ту свою молитву на пыльном каменном полу в той узкой подсобке... или это Бог так долго вёл меня, пока я, наконец, не воззвал к Нему? Эта мысль испугала и заставила забыть о морозе и бане.
Мольтке, продолжая с надеждой улыбаться, смотрел на меня, а я, вспомнив о Боге, вдруг сказал.
- Обершутце, а что Писание говорит по поводу исполнения служебных обязанностей?
Глаза Мольтке удивлённо расширились, и он, согнав улыбку с лица, пробормотал.
- Ну, если говорить о работе вообще, то сказано, что всякий на своём месте должен выполнять её на совесть. Сейчас, дайте вспомнить... вот «чтобы каждый на своём месте оказался верным...», есть такое, да… а ещё, «всё, что ни делаете, делайте от души, как для Бога, а не как для человеков».  Да и много ещё...
Я кивнул. Снег ещё не совсем завалил тропинку, так что, если идти, то идти надо было сейчас. Завтра это будет сделать труднее, да и времени на это уже не останется. Значит, надо идти прямо сейчас. Хотя бы потому, чтобы завтра уехать с чистой совестью.
- Ну, тогда, вперёд, брат мой, оберщутце. Сделаем свою работу до конца. Всё проверим, и спокойно пойдём назад. Как там ещё – «в поте лица своего...». Вот так! – И я первый пошёл по тропинке через реку к видневшейся проруби.

***
- Не провалитесь под воду, господин обершутце! – воскликнул я, видя, что Мольтке прёт вперёд, не глядя под ноги.
Кажется, я сказал вовремя. Он остановился, и с удивлением посмотрел прямо перед собой.
- Тропинка идёт досюда, видите. Дальше идти незачем, воду набирают здесь.
- Бельё полощут. – машинально поправил меня Мольтке. – Воду они из колодцев берут. Как и мы.
- Не важно, я о том, что дальше никому ходить не надо, и тропинки, поэтому нет. Так что, придётся идти по снегу, сейчас мы с вами точно согреемся. Вперёд! – И я, обойдя прорубь, решительно пошёл по снегу туда, где за длинной косой редколесья и должно было находиться то самое «Hier».

Вскоре мы и вправду, пыхтели и тяжело дышали сквозь зубы. С трудом переставляя ноги, утопавшие в снегу по колено, я чувствовал, как пот начинает пропитывать рубаху на спине. Я периодически оглядывался, чтобы убедиться, что мой обершутце топает следом. Тот, выпучив глаза и глядя себе под ноги, и вправду уже не выглядел замёрзшим. Ворот шинели он расстегнул, пилотку он сдвинул на затылок, и сейчас этим напоминал красноармейца с какого-то виденного мной советского плаката. У того тоже пилотка была на затылке, а сам он, лихо улыбаясь, протыкал штыком чёрного пузатого змея со свастикой. Только Мольтке не улыбался, он, с трудом передвигая ноги, шёл по моей колее, не поднимая глаз от снега.
Редколесье оказалось дальше и длиннее, чем я предполагал, и идти было трудно. Мой бедный рядовой совсем выбился из сил. В какой-то момент, он, вдруг вскрикнул, и, споткнувшись, упал лицом в снег. Я вынужден был остановиться. Он забавно вставал, снимая очки и очищая их от налипшего снега. Он ещё пару раз успел их выронить, прежде чем снова смог водрузить обратно себе на нос. «Криворукий святоша» - я невольно улыбнулся, вспоминая характеристику данную лейтенантом Бенеке.
- Вставайте, Мольтке, победа близка! Осталось немного! Пусть боевой дух ваших великих однофамильцев поведёт вас вперёд!
Мольтке скривился, то ли от моей фразы, то ли от снежинок летящих в лицо, но ничего не сказал, и послушно пошёл следом, высоко вскидывая, утопающие в снегу колени.
Редколесье, наконец, закончилось, и чуть далее я увидел какую-то покосившуюся лачугу. Прямо перед ней из земли торчали всякие разнородные обледенелые столбы или брёвна.
- Кажется, нам сюда! – радостно воскликнул я, сделал несколько торопливых шагов, и вдруг ухнул вниз, провалившись по пояс, а потом и по грудь, в снег.
- Ой! – Крикнул Мольтке, бросаясь ко мне.
- Стой! – закричал я. И Мольтке забалансировал на краю провала.
Я, с трудом повернувшись, кряхтя, и загребая руками снег, выбрался обратно. До постройки оставалось каких-то метров двадцать или тридцать, но судя по всему, их надо было преодолеть, прорубая настоящий тоннель через снег. Вряд ли у нас это сейчас получится. Что это была за постройка? Разошедшиеся от времени и полусгнившие толстые доски, покосившаяся односкатная крыша. Ни целых окон, ни дверей, там не было. Сквозь проём входа  и пустые глазницы окон, было видно, что там пусто, и тоже, толстым слоем лежит наметённый снег.
– Кажется, я понял! – Вдруг воскликнул Мольтке. - Это старое русло реки, а то редколесье, что мы прошли, это бывший плёс, или что-то вроде. А этот глубокий овраг, сама река, или её бывшая протока. Вон, видите торчащие брёвна? Это старый причал, и наверняка, на них стоял помост. Видите?
Оглянувшись, и окинув взглядом окружающий пейзаж, я тоже склонился к подобной мысли. Левее, за спиной оставались Нижние Волоки, а направо и далее на северо-восток, уходил рукав реки. Даже по взгляду на заснеженные просторы можно было понять, что река Гусинка, выворачивая из-за леса, раньше проходила здесь, ближе к противоположному берегу.
- Браво, Мольтке, кажется, вы правы! – Я вглядывался в старые покосившиеся сваи и прикидывал, что же нам теперь делать. Хорошо бы добраться туда и, всё-таки, добросовестно посмотреть, что же там такое. Но нам тогда пришлось бы без лопат, вдвоём, просто утопая в снегу, прорубать себе тоннель. И мы явно с этим не справимся. Звать кого-то на помощь, просто, чтобы добраться до этих покосившихся стен, можно только завтра. Но завтра похороны и мой вероятный отъезд из Любцов. Что же делать?
- Вы что-нибудь там видите, обершутце? – я старательно вглядывался сквозь пелену густеющего снегопада.
- Нет, герр оберлейтенант, по-моему, там пусто. – Мольтке тоже сквозь свои заляпанные снегом очки пытался проникнуть взором  в старую постройку. – А что там должно быть?
- Не знаю, возможно, и ничего. Просто пометка на карте. – Вздохнул я. Что ж, оставалось только убедить себя, что, то самое загадочное «Hier» никакого отношения к моим делам не имеет. Возможно, она была сделана кем-то другим, или даже самим гауптманом, но по совершенно другому поводу.
- Ладно. – Со вздохом, сказал я, отворачиваясь от близкого, но такого недоступного причала. – Такие прогулки и впрямь лучше делать летом, особенно... – закончить фразу я не успел.
- Смотрите! – неожиданно закричал Мольтке. – Смотрите, герр оберлейтенант!
Я, резко развернувшись обратно, за пеленой снегопада, вдруг, увидел, как нечто белое, стряхивая снег, рванулось из покосившейся постройки прочь от нас, в сторону близкого леса на той стороне оврага. Что-то не очень большое. Собака? Да, теперь я это видел отчётливо – это была белая собака. До нас донёсся короткий сердитый лай...
- Мольтке, винтовку! – закричал я, протягивая к нему руку.
Мой послушный обершутце, выпучив глаза, теперь неловко завозился, снимая её через голову. Я бросился к нему и помог, резко сдёрнув её, отчего его пилотка полетела в снег. Я, передёрнув затвор, навёл прицел на убегающую собаку. Она была плохо видна на белом снегу, но пока была ещё относительно близко... задержав дыхание, я нажал на курок. Боёк тихо щёлкнул, но выстрела не последовало.
- Schei;e! – крикнул я, передёргивая затвор. Собака уходила стремительно и уже была едва видна. Я снова навёл ствол, ловя её прыгающую спину в прорезь прицела.
Боёк опять тихо щёлкнул. Я, сжав зубы, и шипя, оттянул затвор, заглядывая внутрь. Магазин был пуст.
- Мольтке! Черт возьми, что это такое!? – Я, яростно оскалившись, обернулся к нему. – Почему у вас оружие без патронов?
Доставать пистолет и пытаться попасть из него, было делом заведомо проигрышным. Даже на тех тридцати метрах, я бы вряд ли попал, даже если бы собака неподвижно стояла на месте.
Обершутце стоял по стойке смирно под снегопадом, онемев от ужаса, и только пучил на меня жалобные глаза. Его пилотка так и валялась на земле, а собака, мелькнув последний раз между деревьями, стремительно скрылась из вида. Я, ещё раз заглянув в пустой винтовочный магазин, и досадливо выдохнув, впихнул ружьё ему в руки, а затем нагнувшись, поднял заснеженную пилотку и, не отряхнув от снега, нахлобучил её на голову, красному от стыда, обершутце. Кажется, задом наперёд. Вид у Мольтке был забавный и жалкий. Я, сплюнув на снег, развернулся и молча, пошёл обратно, а мой несчастный напарник, обняв винтовку, словно ребёнок куклу, засеменил по снегу следом за мной.
Начинало темнеть. Снег пошёл ещё сильнее, теперь уже толстыми хлопьями. Пот снова начал нагревать уже подстывшую спину. Когда мы прошли пролесок обратно и оказались на берегу замёрзшей речки, я резко остановился и требовательно уставился на топающего следом Мольтке.
- Так вы мне объясните или нет? Почему вы ходите с этой бесполезной палкой?
- Я... я... герр оберлейтенант, это лейтенант Бенеке приказал мне разрядить винтовку.
- Когда отправлял ко мне? – я не поверил своим ушам.
- Нет, - обершутце жалобно скривился. – Раньше. Ещё до вашего приезда. А потом, наверное, забыл... – Он, выдохнув, замолчал.
- Почему приказал? Ну, продолжайте же вы, черт вас побери! – Гневно рявкнул я.
- Я это... нечаянно выстрелил в казарме... ну, то есть в избе... ночью.
Я, глубоко вздохнув, нарочито медленно, выпустил воздух из лёгких, снял фуражку с головы, стряхнул с неё накопившийся снег и, водрузив её на место, молча, развернулся и пошёл по ранее взрыхлённому нами снегу, через реку к тропинке у проруби. Мольтке, пыхтя, отправился за мной.
Я шёл и уже относительно успокоившись, размышлял. Итак: звенит Ирина, подзывая к себе солдат, а лает собака. М-да, лает, оказывается, собака. Я усмехнулся про себя – ну, кто бы мог подумать. Не кошка, и не корова, а всё-таки, собака. Ладно. Что она здесь делает? Чем питается? Есть ли у неё хозяин? Если есть, то какую цель он преследует? Я слышал, что собака может переносить грузы. В том числе и военные. Нас учили, что русские используют собак, чтобы, например, подрывать танки. Тех приучают под танками находить еду, и они привыкают бегать с грузом на спине под танк. А в бою собаке на спину крепят мину с магнитным взрывателем. Собака, не боясь боя, забегает под танк, и вместе с ним взлетает на воздух. Одна собака за один танк – это хорошее сальдо в пользу русских. Я и в госпитале слышал такие разговоры. А здесь кому могла понадобиться собака? Переносить грузы? Донесения? Какие и куда? Партизанам? Но их тут нет, и уже давно. Или, всё-таки, есть? Но они не показываются, значит, что-то затевают... Ведь именно этого опасался гауптман Генрих Оттс.  Как можно использовать собаку в этих делах? Я сам пожал плечами в ответ на этот внутренний вопрос. Как? Как угодно, смотря, какую цель они преследуют. Может быть и так. А может быть, эта собака – просто собака. Жила у какого-нибудь здешнего охотника. Того призвали на фронт или убили, а псина осталась и теперь живёт одна, как может, и охотится на зайцев и куропаток. А у жилья вертится, потому что собака, а не волк. Потому что инстинкт тянет её к человеку. Может в неё не раз уже стреляли, вот и улепётывает, когда видит человека с ружьём. Что вероятнее? Наверное, второе. Собака, это просто собака. Пока так. Другого пока нет.
Я остановился у проруби, обошёл её и встал на тропинку к деревне. Надеюсь, что мой обершутце вспомнит про то, что здесь вода, подумал я, оборачиваясь. Надо бы его предупредить, на всякий случай, решил я, вспомнив наш путь сюда. Открыв рот, я повернулся было к шагающему следом Мольтке, как вдруг услышал оханье и шумный плеск воды.  Мольтке, жалобно вскрикнув, одной ногой браво вступил в воду. Я бросился назад и успел ухватить его за ремень винтовки, которую тот, к счастью, опять перекинул через голову. Хорошо. И схватить было можно, и оружие не утопил. С него бы сталось. Зарычав от натуги, я перевалил испуганно дёргающегося Мольтке, вправо от проруби и вместе с ним, рухнул на снег.
Мы немного полежали, дыша друг другу в лицо.
- Фердинанд Вильгельм Мольтке, вы точно агент русских комиссаров. – Наконец, сказал я. – Вас послал лично Сталин,  и не смейте это отрицать.
- Хорошо. – Проскулил тот.
- Признаёте? – выдохнул я.
- Простите. – Пропищал он.
- Тогда, давайте вставать.
Мы поднялись на ноги. Я за лямку винтовочного ремня, словно щенка на поводке, обвёл Мольтке вокруг проруби и поставил на тропинку. В сгущающихся сумерках она, хоть и полузаметённая, всё ещё была неплохо видна.
- Видите тропинку?
Мольтке энергично закивал.
- Вот по ней, следом за мной. Задача ясна?
- Так точно.
- А про этот случай вашей небоеготовности, доложите лейтенанту Бенеке.
- Есть.
Я, отряхнувшись, пошёл по тропинке сквозь пелену снегопада к темнеющим домам, а Мольтке, чавкая мокрой ногой, отправился следом за мной.

Дойдя до деревни, я вдруг увидел, как в окошке нашей юной фройляйн теплится свет. Кажется, горело несколько свечей. Как минимум, две. Свечи, как я уже увидел, был товар дефицитный даже для командного состава, а тут... Я оглянулся на Мольтке. Тот трясся от холода, и одной своей мокрой половиной, покрытой снегом и льдом, напоминал снеговика. Ему должно быть, очень несладко шагать наполовину мокрым, подумалось мне.
- Ладно, Мольтке, бегом дуйте к нашей бабке, и скажите, чтобы она затопила баню. Я подойду чуть позже.
- Есть. – Простучал зубами закоченевший обершутце. – И окинул меня хмурым взглядом, переведя глаза на дом Ирины. Да, все мысли у него были написаны на лице.
- Это не то, что вы подумали, Мольтке! – Рявкнул я. – К бабке – бегом!
Рядовой послушно рванул по берегу реки в сторону бабкиного дома. Я раздражённо посмотрел ему вслед. Вот, я уже и оправдываюсь перед ним, что само по себе совершенно неправильно. Вот тебе и устав, и его соблюдение.
В темноте я прошёл через огород к окну, стараясь не скрипеть снегом. Бенеке был ещё там. Он как раз стоял в ещё не застёгнутой шинели у стола, а его фуражка лежала рядом. Ирина в той самой ночной рубашке, вся залитая слезами, стояла перед ним и гладила его по лицу. Бенеке был высокий, и ей пришлось встать на носки, чтобы дотянуться. Лейтенант, наклонившись к ней, смотрел на неё, словно бы не мог насмотреться, а она, роняя слёзы, всё гладила и гладила его по лицу. Он, нежно улыбаясь, что-то сказал ей, и Ирина, кивнув, спрятала заплаканное лицо у него на груди. Он, трепетно обняв её, присел с ней на табурет, гладя по голове и утешая, словно ребёнка. Усадив её к себе на колени, он вытер ей ладонью слёзы, и они, вдруг, начали целоваться. Так отчаянно, словно бы прощались навсегда. Вот, Бененке, наконец, встал, и тихо отстранил от себя Ирину, а та, что-то сказав ему, улыбнулась и, встав на цыпочки, снова погладила по лицу. Её ночная рубашка приподнялась, и все изгибы красивого тела стали отчётливо видны. Да, девушка была красива лицом и фигурой. Бенеке улыбнулся, надел фуражку и стал застёгивать шинель. Ещё раз поцеловав Ирину в губы, он развернулся к двери.
Понимая, что скоро он выйдет сюда, за дом, я быстро отстранился от окна и торопливо пошёл вслед за Мольтке, стараясь отойти как можно дальше от выходящего Бенеке, который заметив меня, вряд ли будет рад. Я прибавил шагу и через несколько секунд завернул за край огорода, вернувшись на тропинку, по которой побежал мой мокрый обершутце.
Я шёл и размышлял. Судя по тому, что я увидел, это совсем не был визит солдата к гулящей девке... те двое вели себя как влюблённые. Да, как очень влюблённые друг в друга люди. Там, насколько я видел, всё было очень всерьёз. Какой же из этого можно сделать вывод?  Слова Бенеке: «это не во вред службе» теперь приобретали совсем другое значение. Бенеке любит Ирину, это очевидно, и та, по всей видимости, платит ему взаимностью. А если человек влюблён, то он вполне способен пойти на любое преступление. Увы, это так. Это слишком хорошо усваивается на службе в полиции. Стейниц хотел повесить эту Ирину... интересно, за что? Только ли за то, что та не хотела разделить с ним ложе? Или тут ещё что-то есть? Или дело было вообще не в этом? Бенеке вступился за неё. Потому что уже любил, или потому что... Почему? Ответ на этот вопрос лучше найти у самого Стейница. А уж потом, выслушав его трактовку, задавать вопросы Бенеке... если потребуется. Но сначала надо поговорить со Стейницем. Хотя, почему только со Стейницем? Лейтенант Стейниц находится в Излучье, в несколькои километрах отсюда, а здесь, в этой самой деревне есть гефрайтер с неприятным взглядом, некто Гюнтер Петерс, который, наверняка тоже имеет свою трактовку этих отношений. Я торопливо шёл и думал, что все эти «моменты неуставного характера», каждый сам по себе прост и обычен. Ну ладно, собака... ну ладно, лает и носится вокруг. Ну, ладно, любовь. Ну, ладно, Ирина звенит в колокольчик, подзывая лейтенанта Бенеке... только ли его? Или она так специально сказала, чтобы отвести моё внимание – мол, Бенеке один из многих. Вроде всё это по отдельности просто и понятно, но вот всё вместе и вправду, начинает складываться в некую «сумму странностей», как выразился фельдшер Шольтман. А если сюда добавить так некстати... или кстати?... загоревшийся коровник, а ещё и смерть гауптмана Оттса. М-да... Каждое по отдельности, вроде бы и ничего, понятно и объяснимо. А вот всё вместе... всё вместе и, вправду, давало эту  самую «сумму».
Так, тут надо рассуждать с самого начала, думал я. Что уже точно известно? Оберлейтенант Стейниц был главным над седьмой охранной ротой, которая патрулирует железнодорожное полотно. Под его началом было три деревни, через которые идёт зона их ответственности: Излучье, Нижние Волоки и Песчанное. Стейниц ведёт себя как зверь – избивает Петерса и пытается повесить Ирину. Перед этим он и её бьёт. Вмешивается Бенеке и как-то всё это останавливает. А гауптман Оттс тогда находился в Любцах. Так, а потом он узнал о случаях рукоприкладства, когда в медчасть в Любцах направили гефрайтера Петерса со сломанным носом. Оттс нагрянул с проверкой как раз, когда Стейниц избивал бабку и её внука... это, по словам Мольтке. Значит, прямо с ходу попал на главное представление. Стейниц был пьян. Это минус. А ещё он избил гефрайтера Петерса, вот в чём его вина. За местных с него бы не спросили. Ну, может быть, ограничились устным выговором. Итак, его понизили и отправили в Излучье, а Оттс поселился здесь. И что? И ничего. Гауптман с живейшим интересом занялся курированием сельскохозяйственных работ. А прошлой осенью, то есть с полгода назад, была попытка нападения партизан. Нападение отбили и, не понеся потерь, серьёзно ранили троих. Свои их добили и оставили, не имея возможности уйти с ранеными. Мольтке сказал, что всё это было странно. Не понять. Тут на мнение такого знатока военных дел, как Мольтке, лучше не опираться. Надо будет выяснить этот вопрос у Бенеке. Зачем? Для порядка. Но Бенеке влюблён в Ирину. Могут ли некие силы, то есть, русские, как-то влиять на него через Ирину? Конечно, могут. Но, если так, то в чём тут может быть их интерес? Интерес тут может быть только один – железная дорога. Но там, как раз, вроде бы всё в порядке. Единственная попытка посягательства была успешна отбита. Больше не лезли. Только кто-то звенит по ночам и лает какая-то собака. Звенит Ирина, а лает белая псина. Или ещё кто-то или что-то звенит? Выходит, что гефрайтер Петерс дразнит Бенеке. Не коровий же душитель.
Нас учили не искать сложных ответов там, где есть простые. Только если простые ответы не подойдут, надо начинать искать те, что сложнее. А есть ли у здешних вопросов сложные ответы? Скорее всего – нет.  Можно и Мольтке моего подозревать, что только корчит из себя дурачка, а оружие не зарядил сознательно, чтобы не дать убить собаку. С такими подозрениями можно и с ума сойти. Ладно, пока на вопросы находятся простые ответы, удовлетворимся ими.
А Петерс и Стейниц? Последний, пожалуй, будет завтра на похоронах, можно будет найти минутку и поговорить. И, наверное, уехать. Да – всё-таки, уехать.

Я, лицом вниз, лежал голый и распаренный на лавке, а голый же Мольтке, шлёпал меня мокрым и горячим дубовым веником. Он что-то объяснял мне про то, что надо не бить, а каким-то особенным образом «класть» пар на тело. Я почти не слушал его, находясь во власти своих полусонных мыслей. Был жарко, влажно и очень приятно после всех наших блужданий по снегу и морозу. Я лежал и лениво размышлял, что из меня тоже получился никудышный соблюдатель орднунга. Я, офицер Абвера, лежу голый перед рядовым, который охаживает меня русским веником, а затем мы пойдём пить чай в избу к сумасшедшей русской бабке. Красота. Приедь сейчас сюда другой офицер, и начни он меня выспрашивать про такое нарушение порядка и субординации, я, наверное, тоже начал бы что-то, путано и маловнятно, ему объяснять. Скоро мы тут все станем русскими, в очередной раз, с унылой иронией подумал я. Ладно, это уже не важно. Рапорт я составлю по прибытии в Смоленск, а завтра после похорон, уеду с первой же оказией.
Мольтке ещё что-то рассказывал про русскую баню и даже объяснял мне разницу с финской сауной и древнеримскими термами, но я его почти не слушал. Меня накрывала тёплая расслабляющая истома. Она растекалась по всем клеточкам моего тела, и я, в который раз, внутренне прислушивался к своим ощущениям в животе. Я всё ещё никак не мог привыкнуть, что желудок не болит. Как-то так быстро, после нескольких приёмов этого жира... странно. Я всю жизнь жил и не думал, что это так хорошо, когда ничего не болит. Потом, почти год, я мучился и умирал от этих невыносимых болей. А теперь, я, как будто заново вспоминал, что это такое – не быть больным. Можно ходить по снегу, можно шутить с Мольтке, можно даже есть тушёнку с варёным картофелем, и – да, можно ходить в баню и расслабленно лежать в тёплом пару, не обращая внимания на болтовню обершутце. Мне его рассказы были не интересны, но открыть рот и приказать ему заткнуться было лень. И я плавно засыпал под равномерное шлепанье веника, под шипение воды на камнях, и под приглушённый бубнёж моего обершутце. Надо будет по возвращении домой рассказать обо всём Генриетте, привычно подумалось мне, и с этой мыслью я погрузился в сон.

***

«Здравствуй, Кристоф... хотя нет, не Кристоф, а Вальтер, - да, так будет правильнее. «Кристоф» остался в прошлом. Да. Здравствуй, Вальтер!
Ты знаешь, мне надоело играть с тобой в эту глупую игру. Мы уже не дети и на жизнь надо смотреть серьёзно. Я пересмотрела наши отношения и нахожу их пустыми и нелепыми. Пора признаться себе самой в очевидной вещи – ты никогда сильно не нравился мне. Просто ты мелькал перед глазами, и я привыкла – наивная и глупая девочка! Да, я привыкла и убедила себя, что нужна стабильность и планирование. А ты просто оказался рядом.
Зато теперь, когда ты уехал, и я, наконец-то, смогла посмотреть по сторонам взглядом, который ты перестал так назойливо заслонять, то обнаружила и поняла про себя очень многое. Да, я говорю «про себя». Я поняла главное – я не хочу далее связывать свою жизнь с тобой. И чем больше я об этом думала, то тем больше в этом убеждалась. Я даже перечитала твои письма, пытаясь, возможно, вернуть те чувства, которые, как я думала, у меня были. Боже мой! Я не смогла сдержаться и порвала их. Уж, прости меня за это! Высылаю их тебе обратно. Мои можешь оставить у себя: хочешь - храни, хочешь – сожги; мне это совершенно  безразлично. И оставь меня в покое. Не пиши, мне от тебя ничего более не надо.
С сожалением о глупо потраченных годах, Генриетта.
P.S.
 И, да! Отвечая на твой возникший вопрос – да, я выхожу замуж. За человека достойного, способного должным образом обеспечить детей,  и, уж, прости, совсем не такого скучного как ты. Прощай».