Маша выпрыгнула из вагона, и практически через секунду поезд тронулся. Ребята-байконуровцы долго ещё махали из тамбура и кричали, чтобы она обязательно позвонила. В оглушающей тишине перрона девушка, к своему удивлению, не почувствовала одиночества. Вокзал сонно поглядывал на неё большими тусклыми окнами. Нигде ни души. Мелко моросило. Мягкие мелкие капли дождя щедро сыпались с чёрных небес.
«Я дома. Я в России», — Мария глубоко вздохнула и не смогла сдержать хлынувших слёз. Вода ночного неба была холодной, вода из глаз — горячей. Струйки не смешивались, и, почувствовав этот контраст, девушка рассмеялась.
— Ты чего это? — из тьмы материализовался дворник, старичок с добрым лицом.
— Я дома! — Маша почти прокричала это и, подлетев, обняла оторопевшего мужичка. — Я в России! Я дома!
— Вон оно чего, — старичок погладил девчушку по мокрым волосам, и та разрыдалась у него на плече. — Ты иди в вокзал, промокнешь. Ты отсюдова, или ещё ехать?
— Ехать, — но это уже не важно. — Я уже дома.
Три месяца назад или, может быть, чуть больше
Маша шла очень быстро. Даже не шла, а летела. Длинное чёрное пальто развевалось, открывая узкие бёдра при каждом решительном размашистом шаге. Каштановые волосы ниже лопаток рассыпались по плечам и тоже подпрыгивали, вздрагивали, ложились обратно. По щекам текли слёзы. Девушка зло стирала их с лица, но слишком много в ней было обиды, которая конвертировалась в солёную воду и заполняла красивые, сейчас зелёные, глаза. У Маруси цвет глаз зависел от настроения: серые или голубые, когда всё хорошо, и зелёные, когда она злилась. Девушка каждым шагом врезалась в мир с такой силой, что, будь она кинжалом, каждый, кто встречался, был бы беспощадно заколот.
Москва безразлично и с пониманием наблюдала, впитывая эмоции девушки. Москва и не такое видела, поэтому от неё было глупо ждать жалости. Величавая столица знала, что всё, что происходит на её улицах, есть результат свободы воли каждого человека. Иногда люди так глубоко уходили в трагическую и нерациональную спираль чувств, что Москва искренне изумлялась, глядя на страдающих. Сердце Родины имело право относиться к каждому так, как он того заслуживал.
Москва встречала своих на вокзалах и в аэропортах с распростёртыми объятиями. Раскатывала под ногами яркий, пушистый ковёр, тканный надеждами, безрассудной самоуверенностью, скромными амбициями. Люди робко ступали в мягкий ворс иллюзорного будущего, щурились от ярких огней, бегущих строк рекламы. пульсирующих, манящих призывов, которые обещали счастливую жизнь.
Кто-то вступал на этот ринг, соглашаясь на правила этого бокса в неравных весовых категориях. Кто-то побеждал, просто выйдя под софиты. Кто-то выбирал тактику получше узнать противника и в следующем бою использовать его слабые места. А кто-то бился бесстрашно и героически: падал, вставал на последнем остчёте со сломанным носом, синим лицом, шатаясь, стоял из последних сил — и залетал в шикарный кабинет владельцем личного бизнеса, или звучал со сцены, или издавался, или делал открытия, покоряя столицу. Приручал, думал, что сделал покорной навсегда, пока однажды вдруг не понимал, что снова оказался на ринге.
А Москва любит делать ставки. Любит ставить подножки и проверять на крепость намерений, на верность целей. Москва любит сильных духом и сердцем. Москве всё равно, какой у человека уровень достигнутого, внутренний стержень намного важнее. Если она чувствует силу духа, эта стальная, могучая махина начинает подыгрывать. Опираясь на свою многовековую историю, она может расчувствоваться в миг и выложить ровную дорожку жизни для человека, что чист сердцем и силён духом.
Москва — красавица, знающая себе цену, стильная, любимая и ненавидимая в равной мере, богатая и кружащая голову, спокойная и гармоничная тихими улочками центра, громкая — славой и победами. Любящая неистово, отдающаяся, обнимающая и дарящая настоящие чудеса, но в то же время ненавидящая, способная спалить в пепел и развеять его по ветру. Москва разная: то как тихий ласковый ручей, то как горная река со множеством порогов. Невероятно любимая Машкой Москва.
Но это потом. А сейчас — она шла в никуда, просто чтобы идти. С сумочкой на плече, в которой лежал паспорт и немного денег. Она могла взять больше, но не стала — она гордая! Не надо ей чужого! Пусть подавится своими деньгами!
Мария жила в это время с Василием в Москве. Она искренне и всей душой любила взрослого мужчину. Васе было тридцать шесть, а Марусе девятнадцать. Маша, если любила, то ныряя в чувства с головой, полностью растворяясь в человеке и совсем забывая о себе.
Вася занимался организацией эскорт-услуг. У него была точка на Садовом кольце. Маша не видела в этом ничего предосудительного, ей было вообще всё равно. Девочек Вася привозил из глубинки. Это были весёлые, шебутные девчонки, которые были благодарны уже просто за то, что из заметили и взяли. На вырученные от услуг деньги Василий снимал для них отдельную квартиру, покупал еду, оставляя какой-то процент себе. Маша не вникала в подробности, ей было достаточно того, что дохода им хватало абсолютно на всё. Девочки тоже были довольны: они уезжали домой, но всё равно возвращались, хотя истории «с работы» иногда рассказывали просто дичайшие.
Маша устроилась в какую-то подозрительную фирму с новомодным введением: дисконтные карты. Эти карты со скидками нужно было продавать. Шёл двухтысячный год, и слова «скидка» и «акция» были ещё малоизвестны. Маруся сомневалась в перспективах своей работы, но, когда тебе девятнадцать, вообще всё равно, что там будет через полгода.
Работа на Филях, жильё в Марьино... Фили были тогда конечной станцией. Много зелени, деревьев — целые заросли, а офисное здание красивое. Современное, много стекла, люди в костюмах — Маше очень нравилось. У неё тоже был строгий брючный костюм цвета какао. Здесь был совсем другой дух, чем дома у Васи. Здесь говорили о книгах, о кино, о том, что происходит в мире, и о том, как чудесна природа. Дома же её ждал Вася на диване или в шахматы с соседом с пивком. Спал до обеда, так как работал на точке с девочками ночью.
Маше не хватало воздуха — так она говорила самой себе. Ей хотелось ходить по Москве, узнавать её, гулять и запоминать уголочки, пропитанные историей. Вася отмахивался: мол, он и так город знает, потому что несколько лет назад работал таксистом. Машу это напрягало, но она думала, что вот отлежится, вот отдохнёт её любимый — и станет, как она мечтала, ходить с ней за руку, узнавая и открывая для себя столицу заново.
Куда она летела по улицам, Маня не знала — куда-нибудь в метро, в гущу народа. Девушка обожала большие скопления людей, там она впитывала огромное количество энергии. Ей казалось, что от каждого человека к другому идут невидимые нити, и по этим нитям движется густая, тягучая и одновременно суперскоростная энергия неодинакового заряда. Кто-то подпитывался от соседа унынием и разочарованием, кто-то делился радостью и позитивом, третий раздавал серые заряды злости, а четвёртый стоял на нейтралке. Она могла по выбору чувствовать и принимать любой заряд. Машкина личная электростанция души выдавала кучу залпов энергий — самых разных. Она одновременно пребывала в восторге от толпы, жадно, через ноздри, закрыв глаза от наслаждения, втягивала запах метро — но при этом ни на миг не забывала, что всё ещё безумно зла на этого гада Васю!
Маша села на свободное место и стала читать рекламу над окном, составляя новые слова из тех букв, которые видела перед собой. Была у Маруси такая привычка: она находила самое длинное слово и начинала из этих букв придумывать новое. Например: электростанция — станция, трос, тина, река, рост, тик, кит, кот, ток, сок, старт и так далее.
Она увлекалась этим занятием настолько, что в вагоне оставался сгусток мозга без тела с единственной задачей: создать много слов из данного набора букв. При этом мозгу которому было всё равно, где он находится и что происходит вокруг. Она села на кольцевую ветку, но словарный запас иссяк на втором круге, хотя читать она любила: в семнадцать лет прочитала во второй раз любимую трилогию Драйзера «Финансист», «Титан», «Стоик», а первый раз был в тринадцать. Так что словарного запаса хватало. Глянула — ага, вокзалы, вот и хорошо.
Встреча
Вокзалы для Мани содержали каждый — свою прелесть. Почему-то больше всех она любила Павелецкий. Скорее всего, потому что она попадала в Воронеж с этого вокзала и приезжала из Воронежа сюда же.
Маруся пошла медленнее, раздумывая, что делать и куда уехать. Грустно было невероятно и плакать хотелось очень сильно. Решила покурить и немного продышаться, чтобы успокоиться, а потом уже пойти смотреть расписание и понять, хватит ли денег на билет. В голове варилась какая-то удивительная каша из мыслей, настолько разных и противоположных по смыслу, что разобраться в них сейчас ей было не под силу.
Слёзы подступили к глазам, в носу тоже становилось прохладно. Мария затянулась дымом, задрала голову, зажмурилась на солнце и сьала ждать, когда всё, что прилилось, отхлынет тем же путём. Сморкаться и вытирать слёзы не хотелось.
— Далеко едешь? Привет, — прозвучал слева красивый мужской голос с акцентом. Маша открыла глаза, сначала убедилась, что ничего ниоткуда не хлынет, и только потом опустила голову. Рядом стоял высокий смуглый нерусский парень, который улыбался самой обаятельной и белоснежной улыбкой на свете. Круглые огромные глаза были карие до черноты, но тоже смотрели добро и ласково. Он глядел на Марусю так, будто знал её всю жизнь, как будто он только что вернулся из магазина спросить, какое мороженое сегодня купить: фруктовое или мраморное.
— Привет, — ответила Маша, а затем, совершенно не думая, ляпнула: — Не знаю, куда ехать. Да и денег нет совсем.
— А паспорт есть?
— Есть.
— Поедешь со мной?
— Куда?
— Не всё ли равно? Со мной поедешь?
— Поеду.
— Меня зовут Бахадыр.
— Меня — Маруся.
— Я буду звать тебя Саёра. Саёра — это звезда или неземная, — пояснил он. — Это про тебя.
Машка даже не поняла, что произошло. За три минуты своей жизни она переименовалась и решилась ехать Бог знает куда, непонятно с кем.
Она не чувствовала страха, не анализировала свои мысли и действия. Можно ли было оправдать это возрастом девятнадцати лет? Вряд ли. У Марии с детства была развита интуиция, и она бы наверняка подсказала о наличии какого-то подвоха со стороны Бахадыра, если бы такой имелся. «Ни о чём не думать» — такая команда была отдана кем-то в голове у девушки, и она доверчиво вложила свою руку в большую горячую ладонь юноши.
— Пошли, я тебя познакомлю со своими. Мы едем в Узбекистан. Надо взять тебе билет. Пойдём сначала в кассу.
Маша шла и глядела по сторонам с полным ощущением отсутствия себя в моменте. Вокзал, красивый и величавый, пропускал сквозь себя великое множество историй: расставания, долгожданные встречи, пересадки в длинном пути, печали, радости. Каждая история была одновременна и похожа на другую, и уникальна собственным узором чувств.
Где-то заплакал малыш, и Маня на автомате повернулась, но там было всё хорошо: мама нежно прижимала малыша к себе и баюкала на ручках.
— Любишь детей? — Бахадыр приобнял Марию за талию.
— Не знаю, наверное, да.
— У нас с тобой будет много детей.
— Если с такими глазами, как у тебя, то я согласна, — Маша улыбнулась в ответ широкой улыбке парня.
В голове девушки была полная свалка. Узбекистан — это где? На карте не представить. Хотя в школе у них была очень строгая учительница географии, данные на эту тему в голове Маруси не архивировались. Рисовалась только условная картина маслом: солнечный день на хлопковом поле.
Когда Маша училась в музыкальной школе, она однажды выступала на концерте узбечкой в национальном костюме: в тюбетейке, с вплетёнными в множество кос монисто, в шароварах и длинной рубахе с закрытым воротом под шею, который застёгивался сзади на единственную пуговицу. Маня с веткой хлопка пела на сцене. Костюм сшила мама из лёгкого крепдешина с узбекским орнаментом: смешанные неровные полоски чёрного и сине-голубого цвета обнимали друг друга, переплетались и чем-то напоминали языки пламени, хотя по цвету было не очень похоже. Хлопок представлял собой обычную сухую палку с наклеенными на неё клочками ваты. Мария уже не помнила слов песни, которую тогда пела со сцены, но каждой клеточкой могла воспроизвести те ощущения и эмоции.
Вся информация об Узбекистане была из того времени: ласковая Зоя Серафимовна широко и элегантно разводила руки: «Машенька, деточка, ты только представь: синее-синее бескрайнее небо. Высоко-высоко — огромное лучистое солнце. Всё залито его лучами, всё купается в свете и тепле ласковых лучей, а перед тобой —огромное поле созревшего белого хлопка»...
— Знакомься, это Али-аке. Это Башарат-опа, моя сестра. Это — Саёра.
Машка смотрела на молодых людей с любопытством. Али был стройный, жилистый и чем-то похожий на Виктора Цоя. Башарат хоть и сидела на вокзальной скамейке, было видно, что невысокого роста и не худенькая. Из-под цветной косынки выбивались красивые каштановые волосы, пухлые губы растянулись в улыбке, обнажая ряд ровных белоснежных зубов, как у брата. Но взгляд тёмных глаз под пушистыми ресницами был насторожёным. Девушка встала, и Маруся с удивлением увидела, что она в джинсах. Скорее всего, весь спектр эмоций отразился у Маши на лице, потому что узбечка рассмеялась:
— А ты думала, что мы только в длинных юбках ходим? Х*й там, — и закатилась хохотом.
Маша улыбнулась. Но мат в первой фразе по отношению к незнакомому человеку её покоробил. Конечно, Маня не была монашкой и употребляла при случае крепкие слова для усиления смысла, но такое поведение она считала непозволительным.
— Не ссы, всё будет яхши, — Башарат обняла Марусю и подмигнула. — Понравился мой Бахадырчик? Куришь? Пойдём покурим.
У Марии вообще произошёл разрыв шаблонов: узбечка, женщина в джинсах, ещё и курит…
— Не ожидала? — затягиваясь, спросила девушка. Маруся пожала плечами и почувствовала неловкость.
Курить было удобно: пока подкуриваешь, можно скрывать свои чувства, которые отражались на лице. Потом можно сморщиться, будто дым попал, и снова скрыть эмоции.
— Ну, рассказывай, — узбечка не отставала, но Маше не хотелось разговаривать, не хотелось открываться перед абсолютно незнакомым человеком. Хотелось тишины, одиночества и обнять себя.
— Да нечего рассказывать-то особенно, — улыбнулась Мария.
Башарат внимательно посмотрела на русскую девушку. Эти глаза смущали Машу: не понять, что на душе, не понять, что на уме: странные глаза, почти чёрные, с неразличимым зрачком. Всё, что непонятно, вызывало у Марии лёгкую тревогу, на которую, впрочем, она никогда не обращала особого внимания.
Сесстру Бахадыра можно было назвать красивой: широкое круглое лицо, пухлые губы, над которыми пробивался тёмный пушок, круглые большие глаза, прикрытые пушистыми ресницами под чёрными бровями вразлёт. Лоб небольшой, с черновиком еле видимых будущих морщин. Волосы тёмно-каштановые, блестящие здоровьем, стянутые обычной резинкой в хвост. Косынка их не прикрывала, она упала на плечи и безразлично лежала там. Глядя на них Маня удивилась: а где же косы? Невысокого роста, с крупной грудью и широкими бедрами, Башарат в джинсах вообще не ассоциировалась с узбечкой.
— Так и будешь пялиться?
— Извини, — Мария опустила глаза, — просто совсем не тот образ-шаблон узбечки в голове.
— Грамотная?
Маруся не очень поняла вопрос, но кивнула. Да, она грамотная. Спас дурацкую ситуацию Бахадыр:
— Болтаете, девчонки? Мы едем в Самару. Планы изменились. Рядом с юношей Маше было спокойно. Он был невероятно простым и понятным. Девушка не чувствовала ни опасности, ни страха.
В Самаре
В Самаре Мария обалдела от вида вокзала. Открыв рот, она еле успевала перебирать ногами за Бахадыром. Ей нужно было остановиться, осмотреться и насмотреться. Всё было необыкновенно красиво, широко и величественно, но никто, кроме неё, не замечал этого, глядя только под ноги и следуя по указателям к выходу в город.
«Как так можно?! Чурбаны бесчувственные! — гневно думала Маша. — Ой, чурбаны — не в смысле нерусские, а деревянные чурбаны — просто деревяшки, хотя дерево, наверное, чувствует больше», — диалог в её голове не прекращался никогда.
— Ты всегда такая? — спросил Бахадыр.
— Какая?
— «Лови ворон» какая-то.
Маню передёрнуло.
«Интересно, с чего это «лови ворон»? Сам идёт зашоренный, а я — лови ворон! Охренеть, конечно!».
С вокзала, уже ночью, приехали на такси в какой-то дом. Маша рухнула — уставшая, замкнувшая внутри себя мысли и переживания последних дней. Ей было всё равно, что все вповалку спали на полу, что не мылись перед сном. Ей не хотелось ни есть, ни чистить зубы. Хотелось скорее уснуть и уйти из реальности хотя бы на одну ночь.
Улица, на которой Бахадыр снял дом, была величественно красива. Дома были все одноэтажные. Широкая дорога, просторные тротуары под огромными деревьями. Стволы этих великанов было не обхватить. Маруся попробовала и поняла, что нужно три таких Маруси, чтобы руки хотя бы соприкоснулись. Когда она оставалась дома, то часто гуляла по улице, просто ходила и любовалась мощью природы. От этого ей становилось спокойно и уютно внутри.
На следующий день после приезда Бахадыр повёл Машу на рынок, знакомить с друзьями. Самого близого друга, с которым они выросли на одной улице, звали Али. Доброжелательный и открытый, но себе на уме, и Маруся никогда не могла понять, что мужчина на самом деле думает в тот или иной момент.
Девушка не вникала, чем её новые друзья занимаются, и откуда у Бахадыра и Башарат деньги. Али стоял на рынке, деньги делили между всеми. Башарат отсутствовала целыми днями. Готовила только Маша, и это устраивало полностью. Она убирала в доме, во дворе — труд приносил ей удовольствие. Ей нравилось создавать чистоту и уют. Но и здесь она чувствовала дискомфорт.
Спали на матрасах. Матрасы были широкие, но постельное бельё требовало стирки. Матрасы скручивались и складывались у стены. Получалось, что постельное бельё соприкасалось со стороной матраса, которая лежала на полу, поэтому Машке хотелось стирать его каждый день. Машинки никакой не было, кипятила в ведре. Но снова наступало утро, снова она видела контакт пола с постельным бельём, и сколько бы Маруся ни мыла пол, ощущение грязи не пропадало. Воду Маня носила из колонки на улице.
Гости, гости гостей, родственники, соседи — толпы узбеков и киргизов постоянно приходили к ним. Очень редко бывали русские.
Через некоторое время Башарат сняла двухкомнатную квартиру. Маша всё больше убеждалась, что главной в их коллективе была Башарат-опа. Бахадыра это нисколько не смущало — она была его старшей сестрой, и он слушался её во всём. Их точка из большого городского рынка переехала на местечковый рыночек недалеко от дома. Палатка с обувью и сумками без претензии на красоту и качество работала до пяти-шести часов вечера. Продавцами стояли Али или Башарат. Маруся понимала, что денег от редких продаж не могло хватать на всё то изобилие, которое было ежевечерне на столе. Денег в карманах новых друзей всегда было намного больше, чем выручки от продаж.
На улице облетали последние, крепко зацепившиеся за оставшиеся мгновения жизни, листья. Холодало. Последнее время чаще всех у них в гостях бывала Наргиз. Небольшого росточка с аккуратными чертами лица, симпатичная, добрая и простая, она тосковала по родине. В далёком солнечном городке ждали мама и дочка.
Маша и Наргиз подружились. Наргиз была умной и разносторонней, хорошо разговаривала на русском языке, была открытой и искренней. Девушки часто засиживались за разговором и, сами того не замечая, поддерживали друг друга и давали незримую опору друг другу.
Наргиз собирала деньги на дорогу. Говорила, что ей очень помогает в этом Башарат. На вопрос о том, как и куда она собирается уехать, она отвечала, что, когда придёт время, сама опа расскажет Саёре, что к чему. Почему-то при этом разговоре у Маруси в районе солнечного сплетения сочился ледяной холодок.
Видно было, что узбечка очень полюбила русскую подругу.
Однажды Маша нечаянно услышала, как Наргиз сильно ругалась с Бахадыром на их родном языке. Мария поняла, что разговор шёл о ней. На следующий день Бахадыр повёл Машу на городской рынок в палатку к Наргиз, где они выбрали для неё шубу. Лучше шубы у Маруси никогда до того момента не было: длинная, до пяток, под норку, светло-коричневого, местами более тёмного, цвета. К низу шуба расширялась, как и рукава.
Наргиз подмигнула Мане и сбегала в соседнюю палатку. Надела на голову красивый беретик, выполненный тоже под норку, нежно-персикового цвета. Мария поняла, что вчера Наргиз стыдила Бахадыра за то, что на улице снег срывается, а его девушка ходит в осеннем пальто. Машка прослезилась, крепко обняла подругу, поцеловала Бахадыра и только сейчас поняла, как ей действительно было холодно и насколько теплее стало.
А ещё она вдруг почувствовала себя королевой. На неё оглядывались, её рассматривали, ей завидовали, ею восхищались. В шубе Маруся чувствовала себя по-другому — более значимо и уверенно.
С Бахадыром у неё были ровные отношения. Везде и всегда она была рядом, держась за ручку. Улыбчивый, ласковый и заботливый молодой человек будто опутал и укутал её сердце своими восточными волшебными чарами. Марусе казалось, что она полюбила его всем сердцем, а разум тихо молчал в стороне.
Внезапно приехала буэ-джан — мама Бахадыра и Башарат, и Маша чувствовала, что очень ей не понравилась. Вечно ворчащая женщина, практически не говорящая на русском, не вызывала симпатии. В квартире поселился тошнотворный запах топлёного говяжьего жира. Зачем его вытапливать в таких сумасшедших объёмах, Маня искренне не понимала. Она старалась реже бывать дома, чтобы не сталкиваться с пожилой женщиной, которая своим присутствием словно выталкивала девушку из дома.
В такие дни Маруся бродила по улицам. Шатаясь, как неприкаянная, она чувствовала себя очень одиноко. Вспоминала бабушку, маму и боялась подумать, что с ней будет, когда она вернётся. Представляла, как будет смотреть бабушка уничтожающим взглядом и говорить, насколько она выросла непутёвой, никчёмной, бессовестной и позорящей её двор. Маме этот злой взгляд передался по наследству, и Мащша знала, что от неё тоже не стоит ожидать радости при своём появлении. ОТ таких мыслей Маша частенько плакала. У неё не было денег — все потребности закрывал Бахадыр. При появлении мамы он стал тише воды и ниже травы, но в тот момент Маня всего лишь удивилась воспитанному уважению к матери, её нисколько это не насторожило.
Недели через две буэ-джан уехала. Проводили её на поезд — и Машка выдохнула. Купили пива и устроили мини-вечеринку дома. Оказывается, не только её напрягало присутствие этой женщины в квартире. В разгар веселья пришли два узбека, постоянные гости в их квартире, только при буэ-джан они не появлялись ни разу. Мария курила на кухне с Башарат. Зашли к ним, заговорили с сестрой Бахадыра на узбекском и вопросительно кивнули в сторону русской девушки.
— Она своя, — махнула по-русски изрядно выпившая Башарат.
Тогда один из гостей извлёк из кармана заплавленный пакетик с белым порошком. Узбечка протёрла стол насухо и высыпала на него аккуратную кучку. Достала откуда-то аптекарские весы и начала отмерять, деля на дозы, завязывать в полиэтилен обычными нитками, а потом герметично заплавлять зажигалкой. Часть забрали эти двое, часть Башарат спрятала в пакет с рисом.
Мане стало очень страшно и холодно внутри, как будто взошло солнце и осветило тёмные углы непонимания. Маня поняла, откуда в семье большие деньги, чем помогала Башарат Наргиз, и где она сама пропадала целыми днями.
«Меня это не касается», — решила Маша, включивла броню безразличия.
— Ты всё правильно поняла, — кивнула Башарат. — Ляпнешь где-то — убью. Не своими руками, конечно.
— Бахадыр знает?
— Конечно! Думаешь, он зарабатывает столько бабла от продажи зачуханых ботинок? Шубку тебе за какой хер купили, как считаешь?
Маша молча кивнула, затушила фильтр, который обжёг пальцы, и закурила новую сигарету. Клац — закрылся капкан. Внутри всё дрожало сильной мелкой дрожью. Башарат внимательно смотрела на девушку, но Мария, когда было очень нужно, могла прятать эмоции.
— Ну, ты поняла, — ткнула её в грудь пальцем узбечка и, затушив бычок, вышла из кухни.
Почти сразу зашёл Бахадыр, обнял и прижал к себе.
— Она сказала, что убьёт меня, — прошептала в плечо Маруся.
— Ну ты что, моя маленькая, она пошутила, конечно. Кто же тронет Мою любимую Саёру? — он поднял лицо девушки, внимательно посмотрел в глаза, поцеловал в щёки и губы. — Вот так. Всё хорошо, не переживай, милая.
Маша улыбнулась — так надо было сейчас сделать.
— Ну вот! Узнаю мою маленькую! — он чмокнул её ещё раз, и они пошли к дастархану на полу в соседней комнате. В тот вечер Мария пила, как не в себя, и не пьянела.
Шуба стала очень тяжёлой и дискомфортной. Через десять дней вся семья планировала уезжать в Узбекистан. Наргиз вернулась на родину, и Манюне стало совсем одиноко.
— Хочешь со мной погулять? — однажды подошла Башарат. — Пойдём.
Марусе было всё равно. Шли, болтали ни о чём. Зашли в квартиру, которая была в соседнем доме. Там пахло кислым и старостью. На кухне сидела старушка. Везде очень грязно. Зашли в комнату. На грязных тряпках на кровати полусидела-полулежала на подушках нaркoмaнка. Невозможно было определить, сколько ей лет, но скорее молодая, чем старая. Светлые волосы были невероятно грязными и сбившимися в куделю. Это был почти скелет, по которому можно изучать строение костей человека. Притягивали глаза необыкновенно красивого небесно-голубого цвета. Руки и ноги были в ранах и язвах, которые гнили.
— Принесла? — просипело существо.
— Наташа, ты ей приготовишь? — прошелестела старушка.
Маруся оглянулась, где Наташа, и только потом до неё дошло, что Наташа — это Башарат.
— Да, конечно, — и ушла на кухню. — Детка, как тебя зовут? Я раньше тебя не видела. Ты тоже болеешь этим? — на девушку посыпались вопросы. — Это моя внучка, Анечка. Смотри, какая красавица была, — и протянула несколько фотографий. Маша молча смотрела на удивительной красоты, стройную, улыбающуюся и счастливую блондинку. — Мать у неё погибла. Она связалась со своим Андреем, и он её подсадил на эту гадость. Теперь она уже практически не встаёт, да и есть перестала в последнее время. Дружков всех и след простыл. Хорошо, вот, Наташа приходит, спасает её.
Зашла Башарат-Наташа со шприцом, старушка исчезла. Анечка сняла шорты, и Мария отвернулась. В паху были практически такие же раны, как на руках.
— Я ей за четверть цены приношу. Уже недолго осталось. Бабку жалко. Так бы не носила этой суке, — они шли по улице, и Маша поднимала лицо выше, ловила ветер и редкие снежинки. Ей хотелось заледенеть.
Память заботливо перенесла в недалёкое прошлое. В лето. Август, каникулы в университете, она дома. Каждый вечер в парке была дискотека до двух ночи. Начало в двадцать два часа. Домой она должна была вернуться в двадцать три ноль-ноль. Минутой позже дом замыкался на замок изнутри, и зайти было невозможно. Однажды Маруся опоздала на пять минут. Пока стучала в двери и окна, часы на руке показали двадцать три четырнадцать. В памяти чётко всплыл циферблат часов. Бабушка была беспощадна — двери не открылись. Недолго думая, Маня пошла в сарай, набрала старых фуфаек, пальто и постелила себе на скамейке во дворе, укрылась огромным дедушкиным брезентовым плащом. Проснулась она от удара по спине. Плащ немного забрал силу от толстенной палки на себя, но было больно.
— Не притворяйся, что ты спишь, чёртова сволочь, гуляка! Только пришла! Позоришь мой дом и двор, аморальная ты личность! — удары были сильные и частые, куда придётся. Прикрываясь руками, девушка пыталась вставить слово, но не тут-то было. — Замолчи, отродье! Позорище на мою голову! Сколько можно позорить меня своими гульками?!
У Машки закружилась метель перед глазами. Волной бессильного гнева она поднялась и побежала домой. Открыла бабушкин секретер, взяла свой паспорт, покидала вещи, которые попались под руку, в пакет и молча вылетела из дома.
«Не буду позорить! Не за хрен вообще отлупила! Чем это я позорю?! Как дурочка ухожу через час, когда все только собираются! Всё, не будет позора. Живи спокойно без меня!», — задыхаясь, Маруся залетела к Лене.
Лена жила в доме на перекрёстке. Там Мария провела дня два или три, точно не помнила. Гуляла до конца дискотеки, и мир не рухнул, и в подоле не принесла. Потом она уехала в Воронеж. В городе она не захотела жить в квартире знакомых мамы, чтобы её не нашли. Забрала вещи и отправилась к подружке — одногруппнице из универа. Подружку тоже звали Лена.
В трёхкомнатной квартире в одной из спален стояла металлическая дверь на замке. Это была спальня мамы подружки, которую Маша не видела ни разу. Был там ещё брат Лены — Андрей. Нaркoмaн. Варили на кухне, кoлoлись в спальне. Лена не была нaркoманкoй, простая светлая девочка среди рассадника боли и зла.
В этой квартире был постоянный движ. Кто-то приносил ингредиенты, кто-то кoлoлся, кто-то уже кайфовал. Однажды пришла девушка неопределённого возраста в жёсткой ломке. Пока ей варили на кухне дoзу, она корчилась в спальне Лены на кровати. Её выгибало и выворачивало в разные стороны с такой силой, что Машка не понимала, почему у неё кости не ломаются. Мягко сказать, это было ужасно. Даже просто смотреть было больно. Минут через десять существо женского пола сидело в кресле, подобрав под себя ноги, и курило. Свитер был прожжён во многих местах. Глаза закрыты.
— Ну, чего ты кочевряжишься? Давай попробуешь! Ты знаешь, какой это кайф?
— Видела я только что твой кайф и стоны, — Маруся брезгливо смотрела на втыкающую лохматую девушку.
— Да ну-у… Ты просто не понимаешь, — голос скрипел, замирал, голова уже висела практически на груди. — Ты знаешь, что я вижу? Ты знаешь, как это прекрасно внутри?
— Я вижу, как дерьмово это выглядит снаружи! Закрыли тему! — Машка закурила сигарету и вышла из спальни. Вслед неслось, что она дура и вообще «пошла нах отсюда».
«Господи, спасибо, что тогда уберёг. Спасибо мне, что я никогда не хотела пробовать это дерьмо!», — Маша так и стояла посреди улицы, задрав лицо к небу с закрытыми глазами.
— Саёрка, ты чего? Пошли, — Башарат улыбалась красивыми белыми зубами, и ей никакого дела не было ни до кого и ни до чего.
Больше никогда Маша не ходила с сестрой Бахадыра на раздачу доз. Да и недолго они пробыли в Самаре. Через пару недель уехали в сторону далёкого неизвестного для русской девушки Узбекистана.
В поезде
В поезде было очень много народа. Нет, не так. В плацкартном вагоне людей было невероятное количество. На нижних полках они просто сидели, как на лавочках, на первых верхних тоже сидели, как птицы на проводах, а на вторых верхних, куда обычно складывают одеяла и матрасы, лежали по два человека. Под ногами всё было заставлено сумками, баулами и невероятными узлами. Такого бардака и хаоса Маша в своей жизни не видела никогда. Она держала за руку Бахадыра, опасаясь раствориться в движущейся нерусской массе людей.
В тотальном доверии к своему мужчине её мир сузился до «он и она» — так было не страшно.
— Саёра, асалэм, джанэм, я в туалет, — Бахадыр попытался уйти.
— Милый, я с тобой.
— В туалет?
— Да, — Маруся смотрела умоляюще, во взгляде плясали панические огоньки.
Что-то было не так. Девушка не понимала, что. Прислушивалась к себе, старалась уловить, но никак не могла услышать свой внутренний голос. Казалось, что этот голос уснул и стонал во сне. О чём — не разобрать. В безотчётной тревоге под стук колёс Манечке иногда удавалось дремать, положив голову на плечо парня.
Поезд подъезжал к Оренбургу. Маруся встрепенулась:
— Бахадыр, пойдём на перрон!
— Зачем?
— Пойдём, я хочу платки посмотреть.
— Какие платки?
— Как, какие? Оренбургские! Оренбургский пуховый платок, — пропела Маша, улыбаясь. Вокруг образовалась тишина. Её никто не понимал. Никто не знал эту известную песню. Марусе почему-то стало стыдно. Непонятно только, за себя или за них, которые не знают такой славной, душевной песни. Почему-то подкатили слёзы, и стало очень обидно, опять же — непонятно, на кого. Бахадыр посадил её к себе на колени, крепко обнял и начал качать, как маленького ребёнка. Маша смотрела в окно на медленно проплывающую станцию, где всё уже было в снегу. Пуховых платков девушка не увидела.
— Вы так любите друг друга… Привет. Я Алмаз, — высокий худощавый паренёк приветливо улыбался и протягивал широкую открытую ладонь для рукопожатия.
Маруся открыла рот, совершенно невоспитанно разглядывая молодого человека.
— Алмаз?
— Да! — улыбка стала ещё шире. — Просто ты русская, и тебе удивительно такое имя, а вообще у нас много интересных имён. Тебя как зовут?
— Маша.
— Её зовут Саёра, я — Бахадыр, — молодые люди обменялись приветливым крепким рукопожатием. — Она — моя звезда, поэтому и Саёра.
Мужчины разговаривали на своём родном языке. А у Марии никак не укладывалось в голове, как можно дитё назвать Алмазом. Хотя… Называют же некоторые своих детей Владленом, а это же значит Владимир Ленин. Но Алмаз… Даже спустя много лет, вспоминая этот момент, Мария чувствовала непонятный восторг, будто она повстречала на своём жизненном пути самого Ламу, а не обычного паренька. А может, он и не обычный совсем был, но имя у него было необыкновенно красивое, что отражалось в его сверкающей обворожительной улыбке.
В Бишкеке путешественники пересели на такси и очень долго ехали. Большую часть пути Маруся просто спала, измотанная этим странным путешествием. Приехали по темноте, не включая свет, прокрались в какую-то комнату, сняли верхнюю одежду и рухнули спать.
Кара-Суу
Маша проснулась от того, что замёрзла. Открыла глаза и не поняла, где она. Серый свет пробивался сквозь густую тюль и было не ясно, что за время суток: раннее утро или конец дня.
Мария огляделась. В сумерках виднелись серые очертания небольшой комнаты, скатанные матрасы вдоль стены в несколько рядов, пол в коврах, трюмо и старый сервант, шкаф или его подобие.
«Где Бахадыр? И почему так холодно? — Маруся укрылась своим пальто и почувствовала себя бомжихой. Вообще, конечно, это ненормально! Романтично — тоже под вопросом. Какого чёрта мы крадёмся, как воры? Я прокажённая, что ли? И Бахадыр! Он же живёт в этом доме! Почему тогда нужно вести себя, как будто мы влезли к чужим людям переночевать? И что? Он будет меня прятать от буэ-джан всегда?».
Слово «всегда» навело Марию на мысли о том, что, собственно, будет дальше? Они поженятся с Бахадыром? Как? Её не принимает его мать, а его точно не примет её бабушка. Маруся впервые задумалась, что будет дальше? Зачем она приехала в Узбекистан на Родину Бахадыра?
Да, она любила его. Любил ли он её? Наверное. Если бы любил по-настоящему, не прятался бы от мамы, а смело ввёл бы в родительский дом и объявил своей девушкой или невестой. Впервые Маша-Саёра почувствовала неприятное ощущение внутри, где-то под ложечкой. А готова ли она менять себя ради любви? Готова ли стать хотя бы частично мусульманкой, не меняя веры, а в традициях и обычаях? Глубоко внутри девушка уже знала ответ, но сейчас ответила себе, что надо подумать.
Решительно поднявшись, Маруся-Саёра пошла на поиски Бахадыра, да и в туалет сходить не мешало. Дверь вела в тёмный коридор. Машка, не боявшаяся ничего в этой жизни, кроме пауков, смело шагнула — и попала ногой в пустоту. Оказывается, пол там был значительно ниже, чем в комнате. Пробираясь на ощупь по стенам, девушка представляла, как она сейчас обопрётся на дверь и ввалится в спальню к буэ-джан, а та будет кричать на неё: «Хора-амэ, кясиопат, хайвон…». Тихо хихикая, девушка по прямой дошла до какой-то двери и открыла её. Это была веранда. Обыкновенная, без национальных отличий, человеческая веранда. Окна в пол были укутаны в густую тюль, а пол покрыт коврами, на которых стояло много обуви, причем это были обыкновенные калоши. Мария только позже начала отдавать себе отчёт, что всё обыкновенное, не имеющее узконациональных традиций, служило якорем психологической стабильности. Посмотрела и осознала: тут всё по-русски, как дома — и выдохнула, а до этого, казалось, не дышала. Открыла большую деревянную дверь и очутилась на широком деревянном крыльце под навесом.
На улице было сумеречно, но девушка поняла, что это утро. Пока она выбиралась из дома, стало светлее. Двор был в старой плитке, такой, которой был выложен тротуар возле её дома в Ольховатке. Маша искала глазами хотя бы что-то похожее на туалет. Таких построек оказалось несколько, и она пошла их исследовать.
Первая оказалась летним душем. Во второй стояли непонятные предметы, постройка оказалась значительно больше, чем казалась снаружи. Наконец-то Маруся нашла, что искала — яма и кувшин рядом. Где туалетная бумага? Русская девушка вернулась в сарай и начала искать хоть что-то подходящее на замену. Эта проблема преследовала Машу на протяжении всего её пребывания в гостях. К концу первого дня в восточной стране девушка стала носить с собой салфетки — это было почти самым главным в её жизни на тот момент. В принципе тогда уже можно было самой себе честно ответить, что ничего нерусского Мария не пустит ни в свои привычки, ни в традиции, и уж тем более, в душу.
Девушка огляделась. Двор был почти весь выложен плиткой, за исключением земли, где летом цвели цветы. Территория делилась на две почти равные части. Первая — при входе во двор от забора до дома — была накрыта полукруглой крышей. Вторая часть, по другую сторону от дома, с одной стороны была огорожена постройками, среди которых стоял традиционный тандыр, а справа была земля. В конце двора был деревянный забор с калиткой — выход в соседнюю магалу.
Дверь дома открылась.
— Саёрка, ты проснулась? — улыбающийся во весь рот Бахадыр раскинул руки и пошёл навстречу. Маруся положила голову на плечо юноши, стало тепло и спокойно, она будто надела иллюзорный плащ защищённости. — Пойдём кушать.
Тогда Машка не понимала, что в Бахадыре её периодически подбешивало, а намного позже стало очевидно: угодничество и готовность прогнуться, если надо. «Кушать» — слово какое-то халдейское или детское. Всегда — «кушать». Не есть, не перекусить, а кушать-покушать — противное неестественное угодничество.
Вернулись в ту же комнату, где Маруся проснулась. Она осталась ждать, а Бахадыр ушёл за едой. На её размышления, почему бы не пойти на кухню и поесть, ответа у неё пока не было.
Подоспел чайник, пиалы и лепёшки.
— Не стал разогревать ничего, чтобы маму не разбудить, — объяснил юноша.
— Что делать будем?
— Пойдём на рынок к Али-аке.
***
— Ассалям алейкум, Саёра-опа, — Али искренне обрадовался Машке, а та по-русски, от всей души обняла друга, которого давно не видела.
— Алейкум ассалям, Али!
Пока они разговаривали, к ним подходили какие-то мужчины, а женщины просто наблюдали и задавали вопросы. Бахадыр оставил Машу с другом и куда-то ушёл. Али с интересом слушал, как Мария рассказывает о своём путешествии в поезде, отвечал на вопросы земляков, иногда знакомил.
— Саёра-опа, это Бахтияр-аке…
И дальше шла степень родства к Бахадыру.
Маруся оглянулась и осознала, что она одна в абсолютно чужом обществе, под которое ей придётся прогибаться и выполнять их правила, чтобы выжить. Зачем ей это?
— Соскучилась, солнышко? — обнял сзади Бахадыр.
— Замёрзла и есть хочу! — огрызнулась Маша, сама не понимая, что с ней происходит.
— Пошли в чайхану, покушаем.
Маша закурила.
— Лучше здесь не курить так.
— Как — так?
— Когда идёшь по улице.
— А то что?
— Может забрать милиция.
— Ты серьёзно? — Машка аж закашлялась от смеха, но сигарету и не подумала тушить.
— Абсолютно, — по виду парня Мария поняла, что он не шутит. — Но пока ты со мной, можешь курить. Я здесь всех знаю.
Его авторитет подпрыгнул до максимума, но Маруся рыкнула:
— Я буду курить, и мне всё равно, можно или нет. Заберёт, значит, вытащишь. Или не вытащишь?
— Вытащу, конечно, но, может, и не заберут ещё, — Бахадыр выглядел уже не таким самоуверенным, как несколько секунд назад. Мария выкинула окурок щелчком.
— Пошли уже есть. Или ты привёз меня сюда голодом морить?
Разговор с Дарыякан
Так проходил день за днём. С утра Маруся и Бахадыр перекусывали чем-нибудь дома и шли гулять. Девушке с каждым днём становилось всё очевиднее, что они бесцельно шатаются целыми днями где-нибудь, лишь бы не дома. Ей было не по себе от этого понимания, но она не знала, что нужно сделать, чтобы так не было. По вечерам приходили друзья Бахадыра и Башарат, играли в нарды, мужчины жевали насвай, все вместе пили чай. Когда уходили, всегда слышался гневный голос буэ-джан и извиняющийся виноватый — Бахадыра. В течение двух недель Маша ни разу не пересеклась с матерью парня.
Приходил знакомиться старший брат Мирза-аке. С весёлыми огоньками в глазах смеялся, по-доброму, по-отечески отнёсся к Саёрке-опа и даже, как показалось девушке, с какой-то жалостью. Познакомилась Мария и со старшей сестрой Бахор. Высокая, статная, благородная, она дала Маше ключи от квартиры, чтобы та «могла ходить и купаться в ванне, как нормальный человек», но при этом строго-настрого запретила давать ключи Бахадыру.
— Дашь один раз, и беда будет. А я узнаю точно, и ты больше не сможешь туда ходить, — строго произнесла красавица и развернулась.
— С мамой не будешь разговаривать? — спросил Бахадыр.
— Это вы с Башарат не можете оторваться от мамочки, сидите у неё на шее. У меня, слава Аллаху, и так всё в порядке в жизни, — она накинула красивое, цвета какао, длинное пальто, сверкнула глазами, которые были похожи на два огромных янтаря, и ушла.
Ещё один старший брат Расулхон-аке был похож на Мирзу-аке. Добрый и открытый, он так же по-отечески отнёсся к русской девушке. Эти трое старших очень понравились Маше. Они отличались от Башарат и Бахадыра — своих младших сестры и брата — самостоятельностью и самодостаточностью, но это Маруся поняла намного позже.
Кара-Суу — маленький городок, разделённый одноимённой рекой, название которой переводится как «Чёрная вода». Мост через реку был границей Киргизии и Узбекистана. Там стояли пограничники, лаяли собаки, но всё это было, скорее антуражем, чем реально действующей преградой. Люди двигались бесконечным потоком и туда, и сюда.
Родительский дом Бахадыра стоял в киргизском Кара-Суу. Дома Мирза-аке, Расулхон-аке и квартира Бахор-опа находились на территории узбекского Кара-Суу. Русскую девушку быстро запомнили пограничники и торговцы, которые стояли по обеим сторонам моста. Он улыбались, кивали, здоровались — и Мария искренне улыбалась им в ответ, здоровалась, некоторых знала по имени и немножко с каждым разговаривала: про семью, про детей и яркое солнце в начале декабря, такое удивительно тёплое для неё и холодное для местных.
Однажды Мария, оставшись дома одна, решила прибраться. Порядок был идеальный, но девушке уже невыносимо было сидеть без дела. Решила протереть пыль и пошла на кухню поискать подходящую тряпочку. На кухне сидела буэ-джан и чистила морковь для плова.
— Ас-саляму алейкум, — произнесла робко Маша и попятилась назад.
— Сядь! — властно приказала старуха, указывая на пустой стул. Она была обута в калоши — на кухне было всегда холодно, — в шароварах, кофте, юбке, и сверху надет красивый, но застиранный чапан (халат-безрукавка). На голове платок был завязан назад, закручен вперёд, узел над лбом и снова — назад. Маня представила, что если бы на ней был такой ворох одежды, то под такой тяжестью она смогла бы только сидеть и или очень медленно идти.
— Ты что себе думаешь? — вопрос был произнесён строго, но конкретной сути вытянувшаяся по струнке девушка не уловила и решила промолчать под свирепым взглядом угольных глаз. — Что думаешь, я спрашиваю?
— По поводу чего? — промямлила Маруся и разозлилась на себя. В неё будто кол всадили, который затормозил все движения и речь тоже.
— Не прикидывайся дурочкой, я за тобой наблюдала, ты не дурак! — путаница с родАми Машу повеселила, но она не подала виду. — Что дальше делать с Бахадыром будешь?
«В смысле? — пронеслось у Марии в голове. — И почему в этом разговоре только я участвую? Неплохо было бы и сыночка подтянуть», — но она снова промолчала.
— Ты знаешь, что такое младшая невестка? Вы будете жить со мной. В четыре утра ты будешь подметать на улице у дома и двора, потом — двор, потом — готовить на всю семью. Слушаться меня. И ты станешь мусульманкой. Поняла?
Маша кивнула.
— Ты будешь мусульманкой? — руки женщины замерли, и она принялась сверлить девушку взглядом с такой силой, будто хотела продырявить-прожечь.
— Нет, — твёрдо сказала Мария. — Мусульманкой я не буду. Почему мы разговариваем без вашего сына Бахадыра?
Старуха непонятно почему облегчённо выдохнула и проигнорировала вопрос.
— Завтра начинаешь жить у Мерзы и Гульнары. Всё, иди.
Маша встала и ушла молча, с гордо поднятой головой.
В комнате она упала на матрас и разревелась. Плакала очень долго, а когда остановилась, ещё долго всхлипывала. Бедная девушка выплакала наконец-то всю боль от предательства Пети, от своего абсолютно идиотского поступка — уехать с незнакомым человеком, который только на словах был мужчиной, а на деле — маменькиным безвольным сынком, о своей беспомощности и о том, как она оказалась в непонятном, безвыходном, как ей казалось, положении. Где шатался Бахадыр, она не знала. Всегда где-то «по делам», но в безделье. Он ей сейчас был не нужен. Маруся не любила, когда кто-то подходил её обнять или утешить, поэтому всегда старалась по возможности плакать в одиночестве.
Беда
Маруся бесцельно шла по улице Кара-Суу на стороне Узбекистана. Проходя мимо школы, машинально отметила запущенность голых кустарников. Они росли по желанию природы: дико, как позволяли ветер и солнце. Выглядели не очень опрятно: отсутствие ограничений в свободе сыграло плохую роль. Вспомнилась аллея в Ольховатке у детского сада: всегда красивая ровная ограниченная геометрическая форма обеспечивала красоту в любое время года. Вдруг ей сзади в пальто, ниже пятой точки, прилетела горсть щебня, а потом ещё, и ещё одна. Она удивлённо оглянулась и услышала:
— Русский! Русский! — мелкие пацаны кидали камни и кричали.
Маруся настолько удивилась, что не поверила происходящему. Обидно стало чуть позже, когда мелкие сорванцы убежали.
Недавно с Баходиром они ходили к какому-то его другу. Пока парни разговаривали на улице, Марусю пригласили в дом и угостили чаем. Дедушка с тюбетейкой на белых коротко стриженных волосах и с длинной белой бородой, который был похож на волшебника из средневековья и тепло улыбался всем морщинистым лицом. Взгляда глаз-щёлочек старичка-узбека видно не было, но чувствовалось, что смотрит он ласково. Разговаривали про Россию и Узбекистан, он рассказывал много историй из своего прошлого, и русской девушке стало так тепло и уютно, как давно уже не было. Захотелось плакать и остаться навсегда с этим душевным и чутким человеком.
Маруся вздохнула и повернула в сторону дома Мерза-ке. Все улицы, что в узбекском, что в киргизском Кара-Суу были какие-то голые. Не такие, как дома. Не чувствовалось уюта и заботы о высаженных деревьях и кустарниках, только ветер и серая пыль. А через несколько метров встретила разъярённую Бахор, которая напомнила ей саму себя несколько недель назад, рвущую воздух Москвы жёстким шагом злости.
— Где ключи от моей квартиры? — красивое лицо полыхало, а глаза прожигали.
— Дома. В сумочке.
— Вот они! — Бахор потрясла связкой у самого носа оторопевшей девушки. — Я просила тебя не давать их моему непутёвому брату!
— Я и не давала, — сказала Маруся. — А что случилось?
— А то! Устроил мне пожар со своими дружками-наркоманами на кухне. Хораме!
— Бахадыр — наркоман?! — у девушки аж земля зашаталась под ногами: глаза такие тёмные, что не поймёшь. Может, и правда? Это что, она вообще такая идиотка?
— Нет, этот идиот не наркоман, а друзья у них с Башарат все такие. Ты что, не знала, чем они занимаются? — Бахор немного успокоилась и внимательно смотрела такими же чернющими глазами, как у брата. Маша промолчала. — Знала и всё равно с ним? Тебя Башарат запугала, или ты такая дура?
Мария вздохнула и подумала, что скорее всего второе.
— Больше я ключи тебе не дам. Ты домой не хочешь?
— В Россию?
Бахор кивнула.
— Очень хочу.
У Маруси задрожал голос, и слёзы моментально заполнили глаза и потекли через край. Она развернулась и пошла.
— Ты куда? Ты же к Мерзе шла, — в голосе Бахор звучало сочувствие, но Маша его не услышала.
Девушка достала сигареты и закурила. Шла по тротуару вдоль дороги, текли слёзы, курила. Злилась. Не понимала, что делать. Кто она здесь? Зачем? Уже не однажды она слышала за спиной «бечора» — бедная. Наверное, говорили: бедная дура. Почему она уехала из своей родной страны чёрт знает куда? Что это был за импульсивный поступок? Чем его можно оправдать? Любознательностью? Посмотреть другую страну? Выйти замуж? Нет. Это — точно нет. Какого хрена она здесь делает? Как отсюда выбраться? Куда ехать? Бабушка не понимала её никогда. Оковы социума и установки о том, как правильно (для кого правильно?) не позволяли даже по секрету от людей, под крышей дома, лишний раз проявить чувства. Лишний раз обнять, приголубить, поговорить по душам, без осуждения, без оценки, опираясь только на внутренние установки, которые на неё наложили суровые времена.
— Ну, хватит этих нежностей, — и бабушка убирала руку с головы внучки.
Машке так не хватало любви с самого детства, что она цеплялась за малейшее внимание, катастрофически путая элементарную вежливость с любовью. Но тогда девушка ещё не понимала этого.
Поехать к маме? Но с мамой контакта тоже не было. Странные ситуации в детстве, когда та приезжала на выходные, остались толстым налётом извести абсолютного непонимания мамы со стороны Маши. Да там ещё и этот отец, который только по рождению. Мария его ненавидела и видеть не хотела.
Маруся шла и курила одну сигарету за другой. Мозг напрягался, думал — и тут же сдавался. Хотелось больно удариться головой, чтобы снаружи болело сильнее, чем внутри, там, где обезболивающее не могло ничего заглушить.
***
В книге можно всё. Можно недосказать, чтобы разыгралась фантазия у читателя. Можно просто замолчать события. По велению руки автора можно приукрасить или наврать с три короба так искусно, что читатель никогда и не догадается о выдумке.
Писатель расставляет буквы, как ему вздумается: иногда с умыслом, предполагая концовку, а иной раз совсем не зная, чем закончится его история. В этой книге я пишу открыто и честно реальную историю из юности. Где-то додумываю — например, на самом деле не помню, как выглядели кусты рядом с узбекской школой, но очень физически до сих пор ощущаю, как унылостью и безысходностью был пропитан там воздух. Даже солнце, сияющее во всё небо и старательно отражающееся в каждом возможном месте миллиардами маленьких солнышек, не спасало от угрюмости.
В конце декабря даже в солнечном Узбекистане деревья и кусты стоят без листвы. Так что пара штрихов — и вы чувствуете то же самое, что я в те дни. Следующий эпизод будет почти с почти дословным цитированием. Он отпечатался в моей памяти клеймом неуважения, жестокости и бессердечности.
Память избирательна. Иногда она стирает без следа эпизоды, которые причиняли боль — так включается защита организма. Иногда же уничтожает файлы с самыми добрыми мгновениями жизни. Как это работает, я пока не знаю.
***
Мария закурила очередную сигарету, краем глаза отследив милицейский уазик. Поняла, что они едут мимо неё уже не в первый раз. Девушка решила не обращать внимания. Сидела на лавочке в скверике, пропитанная унылостью природы и укутанная печальными мыслями о безысходности своего положения. Смотрела в никуда, не видела ничего.
— Чего сидишь?
Машка вздрогнула. Милиционер стоял рядом, а она и не заметила, как он к ней подошёл. Иногда смотришь на человека и сразу чувствуешь неприязнь, так как считываешь настрой с лица и поведения: как стоит, как говорит, что он отвратительного характера. Национальность в таких случаях не имеет значения. Маруся поняла сразу всё по отталкивающей масляной ухмылке. Обращение к ней, мягко сказать, было своеобразным. Настроение просто паскудным, хотелось ответить очень грубо, но девушка понимала, кто перед ней.
— Сижу, курю, думаю.
— А чего это ты сидишь тут, куришь и думаешь?
У Маши в районе солнечного сплетения начал медленно закручиваться вихрь из ледяного дурного предчувствия. Какого ответа ждёт этот идиот от неё на такой вопрос?
— Погода хорошая. Никто не мешает, вот и сижу.
— Тебе посидеть негде? Ты бездомная русская?
У Марии внутри уже вовсю творился хаос. Во-первых, она уже чётко понимала, что ничем хорошим эта беседа не закончится, и вихрь ледяного ветра превратился в торнадо до дрожи в коленках в прямом смысле слова. А во-вторых, её накрывала огненная волна возмущения и гнева.
— Что значит, бездомная русская? У меня есть дом! — почему-то о Мерзаке она не упомянула. Вспоминая потом эту ситуацию, Машка осознавала, что практически сама вошла в ураган конфликта. Скажи она о брате Бахадыра, и этот склизский тип отошёл бы от неё. Но её внутреннее состояние, мысли и выводы о тяжёлой вине своего положения требовали наказания.
— Рассказывай давай, что у тебя есть дом. Поедем с нами в отделение и выясним, где у тебя есть дом.
— Я с вами никуда не поеду. Почему я должна ехать в отделение? Я что-то нарушила? Я неадекватно веду себя или что? На каком основании вы хотите забрать меня в милицию?
— На основании, что я так хочу, поняла? — улыбка исчезла, и проявилось лицо ублюдка. — Вставай давай, пока я тебя не наказал, — рука не двусмысленно опустилась на резиновую дубинку на поясе.
— За что? — Маня просто оторопела. Внезапно в её жизнь ворвалась хрень ещё удивительнее, чем была до этого момента.
— Может, наручники на тебя надеть?! — чуть ли не орал милиционер.
Люди шли мимо, и никто даже не поворачивал головы в их сторону. От этих фигур чувствовался страх. Маша поняла, что помощи ждать вообще неоткуда.
— Сама пойдёшь, или тащить? — мужчина схватил девушку за руку чуть выше локтя.
— Сама пойду! Не надо меня трогать! — Мария начала закипать.
— Это я здесь решаю, что надо, а что не надо, поняла?!
Маруся промолчала, подумав, что дома за него мама решает, скорее всего, даже какие трусы надеть сегодня.
— Не слышу, поняла?
Мария упорно молчала.
— Ах ты, сука, заговоришь у меня, — мужчина бесцеремонно толкал упорно молчавшую девушку в спину.
В уазике за рулём вальяжно курил второй милиционер. Сальные волосы, подстриженные «под горшок», через зуб сверкало золото, лицо — отталкивающее с первой секунды.
— Что нарушила? — спросил он.
— Сейчас найдём, поехали в отдел.
— О, яхши, аке (хорошо, брат), — и машина тихонько поползла.
Маруся вспомнила, как однажды её задержали и отвезли в милицию дома. Это было не так давно. Дискотека в клубе. Вернее, не так — во Дворце Культуры сахарников. В Ольховатке, где она выросла, был крупный сахарный завод, который построили одним из первых в Советском Союзе. Сахзавод процветал, давал рабочие места и по статусу имел свой большой Дворец Культуры. На первом этаже был огромный концертный зал, который превращался в кинозал движением экрана вниз. По бокам сцены находились огромные карманы, в которых переодевались артисты и разыгрывались музыканты перед тем, как спуститься в оркестровую яму. Гардероб, кабинеты администрации, кабинеты для различных кружков, отдельные два крыла мужского и женского туалетов. На второй этаж вели две широкие каменные лестницы с массивными перилами. Танцевальный зал с зеркалами в три стены и четвёртая — с огромными окнами. Музей, кабинет для любого творчества и выход для осветителей сцены, звуковиков и кинооператоров. Небольшая сцена с гримёркой и огромный холл с паркетным полом. На этом просторе негде было упасть яблоку по вечерам пятницы, субботы и воскресенья. Пили и курили здесь же, на подоконниках. Кругом танцевали, а в середине стояла бутылочка, что-то на запить и, например, яблочко, которое дружно грызли по кругу.
Машка пришла на дискотеку со своей компанией, пили какую-то лимонную водку. Закуривали вместо закуски.
— Гляди, тут теперь нельзя курить. Запретили с прошлых выходных.
— Меня не было, я не ничего не знаю, — она сегодня приехала из Воронежа, где училась в университете, к бабушке.
— Маш, — стоял перед ней Ромка ппс-ник в форме, всё как положено. На танцах обязательно дежурили два милиционера. — Туши сигарету.
— А чо так?
— Теперь нельзя курить в ДК. Так администрация распорядилась.
— А-а-а, так я ж не знала. Ромочка, можно докурю, ну, уже ж чуть-чуть осталось, — взгляд стал умоляющим. Ромка плюнул и разрешил.
В тот вечер Рома и Коля поочерёдно отлавливали Марусю то на площадке у лестницы, то у открытого окна, то в гуще народа, то в туалете, пока им не надоело.
— Поехали в отделение, твою мать. Ты уже замучила! Посидишь в обезьяннике и успокоишься!
— А как я там курить буду? — Маня хохотала.
Но ребята не шутили. Запихнули в уазик и через двести метров она уже сидела за решёткой. Сигареты Рома на всякий случай забрал. Рядом сидели трое неизвестных ей подростков с разбитыми лицами и две тётки неопределённого возраста. У одной была проплешина на коротких волосах. Маруся поняла, что вторая, с фингалом, просто вырвала у той волосы.
— А тебя чего посадили? — спросил один из ребят.
— Сама не поняла, — нагло ухмыльнулась в ответ. Но в душе ей было стыдно за своё поведение. Рома и Коля были замечательными парнями, а она вела себя как идиотка. Если ещё бабушке, не дай Бог, позвонят... Но вообще-то ей уже восемнадцать, вроде бы не должны.
В кабинет к дежурившему Александру Егорычу её повели последней. Тот чуть очки не уронил, когда увидел свою дальнюю родственницу.
— Машка! Это ты, что ли, задержана за распитие и неадекватное поведение?
Машка стояла пунцовая и не смела глаза поднять от пола. Какого чёрта её раздирало на дискотеке, сейчас она не понимала.
— Вижу, стыдно. Хоть это хорошо! Выпущу — продолжишь?
Девушка очень энергично замотала головой.
— Ладно, беги, а то скоро дискотека закончится, — большими красивыми руками протокол задержания был разорван и выброшен в мусорное ведро.
Мария вихрем подлетела, обняла и чмокнула в щёчку.
— Дядя Саша, спасибо огромное, только бабушке не говорите, пожалуйста!
— Давай уже, беги, не скажу. Ох, егоза, что учудила.
Машка перебежала дорогу, залетела в ДК, нашла Рому и попросила прощения, потом и у Коли тоже. Больше в помещении она не курила. Стояли на крыльце, смеялись с Ромкой, вспоминая её прятки с сигаретой.
Мария вытерла невольные слёзы грусти и тоски. Изнутри рвало на части. Господи, как хотелось домой! В Россию. К русским, к своим родным.
***
Уазик остановился у старого здания, по цветовой гамме которого было понятно, что это милиция. Надпись была на узбекском языке.
«У нас такая почта бывает в заброшенных деревнях бывает, да и то получше выглядит», — пронеслось у Маруси в голове.
— Пошли... Пошла! — запутался милиционер-узбек и из-за этого разозлился.
В кабинете стоял стол и несколько стульев. От пола до середины стена была окрашена в синий цвет, выше была побелка со времён постройки здания, судя по её состоянию. Справа от окна висела большая карта мира. Два книжных шкафа были забиты снизу до верху папками с делами.
Машка остановилась. Ей впервые стало страшно. Сейчас с ней можно сделать всё, что угодно. Никто никогда не узнает. Или она будет сидеть в тюрьме узбекской за какой-то висяк, или её изнасилуют, может, убьют и выкинут куда-то. Протяжённость времени порой измеряется нашими впечатлениями, и так остро, ново и всепоглощающе захватил девушку страх, что ей показалось: прошли годы с тех пор, как она в Москве познакомилась с Бахадыром. Очнулась от толчка в спину.
— Садись.
Маша села на самый краешек стула, потом подвинулась поглубже — если будут бить, то так, наверное, будет безопаснее. Взглядом с милиционерами старалась не встречаться — думала, что так безопаснее. Тот, что подошёл к ней на улице, сел напротив, другой опустился правее товарища, от Машки наискосок.
— Рассказывай!
Маруся посмотрела ему прямо в глаза. Она никогда не показывала, что ей страшно.
— Что рассказывать? — говорила вежливо, безэмоционально, будто встретила знакомого и поддерживает ни к чему не обязывающий разговор о погоде.
— Кто такая? Почему здесь? — милиционер спрашивал с ехидной ухмылкой, и Маша понимала, что разговор ни черта не будет нормальным. Назвалась, рассказала без подробностей, что познакомилась с Бахадыром, влюбилась и приехала к нему домой. Пока говорила, осознавала, как это звучит, а ещё больше — каким идиотским поступком было.
— И где твой Бахадыр? Ты одна там была, — вопрос прозвучал издевательски ещё и потому, что был очень справедливым и правильным. У Маруси снова подступил комок к горлу, но виду она не подавала.
— Я как раз его ждала. Мы должны были встретиться, а вы меня забрали. Теперь он меня ищет.
Милиционеры дружно ехидно заржали.
— А родители твои знают, где ты?
— Я выросла с бабушкой и дедушкой…
— Я про родителей спросил, блять, а не с кем ты выросла! — почему-то озверел второй, который был за рулём.
— Я с ними очень мало общаюсь, говорю же, росла с бабушкой и дедушкой, — девушка не понимала, что случилось. Её начало бить мелкой дрожью начиная от солнечного сплетения и по всему телу.
— Причём тут общаешься?! — мужчина уже кричал во всю глотку.
— Вы же сами о родителях спросили…
— Отец, блять, у тебя есть? Или твою мать Иисус Христос ****, сука?
У Машки потемнело в глазах. Дальше всё происходило на автомате. Девушка вскочила со стула, схватила милиционера за курту и заорала прямо ему в лицо:
— А твою мать Исса ****?!
Очнулась она, лёжа на полу, от того, что на неё лил воду милиционер, который подошёл в сквере. Лицо распухло. Голова гудела. Второй быстро и зло говорил что-то на узбекском. Маша уже хорошо понимала их язык, но тут не смогла разобрать ни слова. Или так прилетело в лицо, что мозг не соображал, или так быстро говорил. Узбек, который поливал водой, что-то ответил, схватил Марусю за шиворот и куда-то потащил.
— Куда вы меня? — еле слышно прошептала, боясь сказать хоть что-то, чтобы ещё не ударили, но не справляющаяся с любопытством от страха.
— Посидишь с крысами ночь, завтра решим, что с тобой делать, — втолкнул её в кромешную тьму милиционер, и Маша услышала, как повернулся ключ в замке.
Девушка огляделась. В камере, скорее всего, было окно, но оно оказалось чем-то забито. Было видно малюсенькую щель-очертания, сквозь которую просвечивал фонарь. В комнате невозможно было ничего разглядеть. Маруся выставила руки вперёд и начала обход помещения вдоль стен. Пусто. Ни стула, ни топчана. Начала перемещаться по комнате хаотично и наткнулась на стол. По ногам что-то пробежало. Крысы! Машка взлетела на стол и села на нём на корточки. Она не знала, боится крыс или нет. Девушка с ними не встречалась. Вспомнился бабушкин рассказ.
Война. Бабушка лежала в госпитале. Её пальцы примёрзли к сапогам, в итоге ей сделали частичную ампутацию пальцев на ногах. Обе ноги выше икр после операции были забинтованы. Женщина практически не ходила. На двух костылях еле-еле ковыляла до туалета. Бабушка с самой юности была очень скромной и стеснительной, так что скорее поползла бы в туалет на животе, чем согласилась бы ходить на судно. Она даже лифчик штопала, спрятавшись от мужа в другую комнату — стеснялась.
На местность, где располагался госпиталь, постоянно летели фашистские самолёты, бомбили нещадно. Всех больных спускали в подвал пережидать вражеские налёты, а потом, кого на своих ногах, кого на носилках, возвращали обратно в палаты. Последняя бомбёжка была самой сильной. Госпиталь смело. В панике люди выбегали, хватали вещмешки и бежали к сан-поезду, что стоял неподалёку в лесу. Все выбежали, а бабушка и ещё один человек без сознания на носилках остались в подвале. Через несколько минут вышли крысы. Маша помнила, как бабушка, каждый раз рассказывая, плакала от ужаса:
— Деточка, они были размером с нашу кошку. Начали ползти по мне, а я от страха не могла пошевелиться и стряхнуть их с себя. Я закричала. Я кричала, как ненормальная…
Какой-то солдатик услышал этот нечеловеческий вопль и вытащил её. Вещмешок со всеми документами остался в подвале. Госпиталь догорал. Все доказательства травмы и операции канули в небытие. Всю жизнь после войны бабушка писала письма во все инстанции, но так и не смогла доказать, что она — инвалид Великой Отечественной Войны.
Маня расплакалась. Ей было жалко бабушку, жалко себя, захотелось к бабушке, и пусть ругает её хоть сутки напролёт, но девушка будет дома. Крысы же могут залезть на стол. Маша встала и выпрямилась. В потолок не упёрлась — и то хорошо. Если полезут, то она будет стряхивать их с ног. Кричать не станет, эти двое могут её прибить. Что вообще в голове у этого ненормального, который её ударил? Зачем он приплёл ни с того ни с сего Иисуса Христа? Какой реакции он ожидал? Хотя там и думать было нечем!
Девушка потрогала лицо. Левая сторона жутко распухла. Голова болела. Хотелось хоть глоточка воды. Периодически ногами Маня делала круговые движения по поверхности стола: чтобы никто не подполз. Глаза не привыкали к кромешной тьме. Мария ощущала себя слепой. Вспомнила, что у слепых людей обостряются обоняние и слух. Замерла. Запах был затхлый, будто здесь долго лежало много бумаги. Ещё немного добавлялась сырость. «Господи, как в подвале!», — промелькнуло в голове у Маши, и снова перед глазами возникла бабушка с перебинтованными ногами, рядом — костыли, и тучи крыс ползут по ней. Аж передёрнуло…
Сколько ей так стоять? «До завтра», — сказал милиционер. А сколько до завтра часов? Когда её забрали из сквера, было около шести вечера. Пока разговаривали, валялась она там на полу, ну, пусть сейчас даже девять. Маруся прикинула, что, скорее всего, она столько не выстоит. Решила, что будет стоять, сколько сможет, а потом будет решать, что делать дальше.
Широкими мазками дышало узкое будущее. Замедляется время или ускоряется? Есть теория, что временем можно управлять и растягивать его до нужного размера. Алгоритм никому не известен, но все знают, что внутри ожидания время увеличивается, а впрекрасные моменты пролетают быстрее обычного. Топтаться в кромешной тьме по ограниченной поверхности в страхе и тревоге, не задумываясь об этом, легче, чем погрузиться в тяжёлые размышления, сидя на одном месте. Маша впала в полумедитативное состояние — организм включил защитные механизмы. Шаг вперёд — круговое движение по поверхности правой ногой вправо. Шаг назад — круговое движение левой ногой влево. Шаг вправо — снова правой вправо, шаг влево — левой ногой движение в левую сторону. Нет усталости, не болит спина, руки в карманах пальто, в голове пусто и фоном — тупая боль. Вокруг тишина, иногда нарушаемая шорохом маленьких ножек крыс, и полная темнота.
Вдруг в замке повернулся ключ. Девушка замерла и непонимающе остановилась — кто-то пытался нарушить её бытие. Развернулась в сторону двери, и ворвавшийся свет распугал множества крыс, тени которых исчезли так быстро, что показались Машке лишь призраками страха. В дверях стоял милиционер, который её ударил, а рядом с ним —Мерзаке.
— Кеттик, Саёра! (Идём отсюда, Саёра).
Мария вихрем слетела со стола, схватила мужчину за руку, и они, не сговариваясь, пулей вылетели из милиции и дошли до дома в молчании. Маша держала тёплую крепкую ладонь Мерзы очень крепко. Она чувствовала безопасность и защиту. Когда они сели на крыльцо дома, девушка не сразу отпустила руку, но мужчина не сопротивлялся, он чувствовал, что эта русская девушка сейчас зависит от его ладони в прямом смысле слова. Повернулся к ней, погладил аккуратно по лицу, по волосам и обнял. Маня уткнулась в плечо и долго плакала до икоты. Мерзаке молча похлопывал по спине и гладил по голове. Постепенно, раскачиваясь в такт лёгким ударам по спине, Мария успокоилась и только всхлипывала.
— Когда ты не вернулась домой, я понял, что с тобой приключилась беда. Пришла Бахор, хотела говорить с тобой, сказала, что, наверное, обидела тебя. Мы пошли искать вместе с ней. Люди видели, как тебя забрала милиция. Мы пошли в отделение, но эти двое сказали, что не видели тебя. Тогда я пошёл домой к своему однокласснику, он — начальник в милиции. После его звонка мне молча открыли дверь в это помещение. Почему ты стояла на столе?
— Крысы.
— Почему они тебя били?
— Я сказала, что его маму Исса ****.
Мерзаке вздрогнул.
— Перед этим он орал мне, что мою мать Иисус Христос ****. Я не знаю, как у меня получилось такое прокричать ему в самый нос. Потом я очнулась на полу от воды, — Машка хихикнула.
Мерзаке внимательно посмотрел на Саёру-Машу, будто впервые увидел. Взгляд согревал отеческой нежностью и пониманием всего на свете.
— Пойдём, Гульнара поможет тебе умыться, она тоже волнуется за тебя, и спать ложись. Завтра поговорим.
— Утро вечера мудренее, да? — Машка посмотрела на далёкие звёзды. Небо было очень высоким. — У вас совершенно другое небо, чем у нас.
— Да, девочка, — Мерза помог подняться и Маруся попала в объятия что-то ласково бормотавшей Гули.
Разговор по душам.
Весь следующий день Маша провела с Гульнарой дома. Возилась с маленьким Ботиром. У каждого имени есть смысл, но до этого путешествия, да и после, Мария никогда не встречала, чтобы столько значения придавали именам. Ботир — богатырь. Этот мальчуган со щёчками-булочками действительно походил на маленького богатырчика. Ему было три месяца, и малыш бесконечно лопотал на своём детском языке. У Мерзы и Гульнары долго не было детей, потом Гуля по секрету рассказала Маше, что пошла к соседке бабушке Айсаре, а та была не простой бабулькой, — ведала, как помочь. По рассказу Гули, бабушка Айсара погладила живот, прошептала три слова и сказала, что всё, теперь пусть ждут детей. Имя Айсара — женщина, прекрасная, как Луна. Бабушка Айсара ходила согнутая пополам, с горбом на спине, у неё был тихий, ласковый, совсем девичий голос. Когда она говорила, то, казалось, вся природа замирала и слушала её журчащую спокойную речь. Марусю она не называла Саёрой.
— Ты не Саёра! Ты никогда не сможешь стать узбечкой, — и ласково гладила девушку по волосам старой морщинистой рукой.
Мерзаке тоже любил Айсару-джан, но и не догадывался, какой вклад в его семью внесла эта тихая бабуля.
Ботир спал в необычной люльке. Люлька была вырезана из цельного дерева, на двух загнутых полозьях — в голове и ножках. Гульнара что-то делала, а ногой качала малыша. В люльке ровно под попкой была дырка, в дырке — что-то похожее на стаканчик. Практически никаких грязных пелёнок. Высота этого детского гнёздышка была не выше метра. Когда женщина пела сыну колыбельную, Маруся раскатывала матрас и засыпала. Не вдумываясь в смысл, получала невероятное наслаждение от мелодии песен. Иногда ей казалось, что когда-то она слышала такие мотивы, но не понимала, откуда это. И просто на волнах блаженства проваливалась в сладкое забытье.
Гульнара нагрела воды и помогла бедной русской девушке — так Машу порой и называла — помыть голову и обмыться. Сняла с неё вещи в стирку, искупала и дала свои. Маня попросила и платок. Завязала просто назад, как делала много раз дома перед тем, как готовить или идти на огород.
Они накололи дров, поставили казан на улице и стали готовить плов. Дружно резали морковь и лук, Гуля рассказывала о том, как встретила Мерзу и сразу влюбилась. Его мама была против женитьбы на неугодной девушке, и они с мужем думали иногда, что детей нет из-за того, что они не получили благословения от бессердечной Дарыякан. Мерзаке не послушал мать, он тоже влюбился с первого взгляда в робкую большеглазую Гульнару. С благословения её родителей они сыграли скромную свадьбу и сняли этот дом много лет назад, так и живут. Сколько любви и тепла было в каждом её слове о муже! Мария слушала и любовалась женщиной. «Будет ли у меня так когда-нибудь?», — спрашивала она себя и понимала, что если будет, то не с Баходиром.
День был лёгким и спокойным. Казалось, Вселенная дала передышку русской девушке, окутав лаской этой чужой женщины, будто извиняясь за вчерашний вечер кошмара. Светило солнце, и Маруся села на огромном широком крыльце, подняв голову к небесам.
— Тоскуешь, джонэм (милая)? — Гуля села рядом и обняла. Ботир спал, плов доходил, можно было посидеть.
— Я так хочу домой, опа (сестра). Мне хочется стать птицей и полететь. Как попасть домой?
— Бохадир лентяй, безотвественный любимчик Дарыякян. Он лгун и бездельник. Ты не такая. Ты не сможешь с ним. Ты же не любишь его уже.
— Да… Гуленька, рахмат, азизим, хама нарса учун (спасибо, моя дорогая, за всё)! — Машка обняла крепко-крепко худенькую женщину и расцеловала в щёки. Они сидели, обнявшись, закрыв глаза. Так их и застал Мерзаке, когда вернулся с работы:
— Икки ёкимли куш (две милые птички), — нараспев, улыбаясь, он подошёл и поцеловал каждую в макушку.
Девчонки расстелили дастархан и, пока Мерзаке мылся и переодевался, расставили кушанья. Лепёшек взяли у бабушки Асары, посередине красовалось огромное блюдо с пловом, сверху Гуля посыпала его крупно нарезанными варёными яйцами. В больших пиалах стояли консервированные салаты, в огромном чайнике заваривался душистый чай. Перед каждым стояли пиалы для чая. Всё уютно, по-домашнему, но по-чужому для Маши. Женщины сидят на коленях, мужчины — подвернув ноги под себя. Мерзаке зашептал молитву, и все провели ладошками по лицу.
— Саёрка, почему ты делаешь, как мусульмане? — Мерзаке задавал вопросы просто, без всяких скрытых смыслов, с ним было легко и приятно разговаривать. — Ты же христианка.
— Я думаю, что Бог один на всех. Раз у вас здесь так принято его почитать, значит, так тому и быть! — почти торжественно сказала Маруся с полным ртом. Мерза улыбнулся, и они переглянулись с Гульнарой — мол, чудная какая. Маленький Ботир агукал в люльке, облизывая крохотного деревянного коня. Все игрушки были выточены из дерева умелыми руками его отца.
— Тебе очень идёт наряд, Гули. Настоящая узбечка. Ты не хочешь принять ислам?
— Нет, аке! Я не смогу быть покорной и молчаливой.
— Что плохого в покорности и молчаливости?
— Нет у вас проявления женской свободы воли. Это, скорее, редкие исключения. Как Бахор ваша. Ты посмотри, какая у неё осанка: плечи расправлены, голова гордо поднята — она несёт себя Миру, наслаждаясь жизнью. Но мама почти отказалась от дочери из-за её самостоятельности. Какой внутренней силы должен быть рядом мужчина, чтобы не быть покорным рабом своей уже матери?
— Почему сразу рабом?
— Почему ты практически не общаешься с буэ-джан? Ты же нашёл в себе мужество ослушаться властную маму и пойти за любовью. А смогла бы ты, Гульнара, пойти за Мерзой, если бы твои родители были против ваших отношений?
— Нет, это невозможно, — ответил Мерзаке.
— Видишь, аке? Я задала вопрос Гуле, но она даже не подумала мне отвечать, ведь если бы ей такое пришло в голову, то надо было бы сначала спросить разрешения у тебя, и только потом что-то сказать.
Повисла тишина.
— Гульнара, что за божественный салат? — глаза в глаза с Гулей. — Мерзаке, давай сразу жена ответит, уверена, что ты тут мало что можешь сказать.
У Мерзы вытянулось лицо, и так это было смешно, что рассмеялись одновременно все.
— Там помидоры, перец… Знаешь, чем-то похож на ваше лечо.
— Да, только, мне кажется, что в тысячу раз вкуснее, — Маша умело управлялась лепёшкой — набирала плов, салаты, и ей это нравилось. Что-то было дико-естественное в еде руками, что-то от первобытности. Настолько это происходило обыденно, что появлялось ощущение правильности.
— Ну, смотри, — не унимался он, — что плохого в том, что женщина за мужчиной? Я всем её обеспечиваю, выполняю её желания, а она просто воспитывает детей и ведёт быт.
— Просто? Слушай, ну, у нас и женщины, конечно, колят дрова, но по-вашему это — бичора. Бедная та женщина, которой приходится колоть дрова самостоятельно. Ни один нормальный русский мужик не позволит этого женщине, и не обязательно муж, даже сосед придёт помочь. А у вас это в порядке вещей — это же быт. Я смотрела сегодня на твою жену и задавалась вопросом: какого лешего это делает она, а не ты? Смотри, ты можешь не прийти ночевать домой, — я сейчас не конкретно о тебе, а вообще о мужьях, — и жене нельзя слова сказать. Кто она, раба? Бить жену, опять же, у вас в порядке вещей. У нас тоже лупят жён, но и жена может огреть сковородой в обратную, и в следующий раз мужчина задумается. У вас это норма — женщина будет молча терпеть, ей и в голову не придёт дать сдачи, хотя Коран и не одобряет насилия в семье.
Ответом Маше была тишина.
— А если жить со свекровью, то ты ещё автоматически превращаешься в служанку всего дома матери, такое себе, знаешь ли…
— Как-то у тебя выходит однобоко и не очень приглядно. Ты знаешь, сколько у наших женщин драгоценностей? Мы очень любим делать своим женщинам дорогие подарки.
— И где она их носит? Под чапаном (женский халат) в четыре утра, подметая мусор у двора? Когда к тебе в гости приходят друзья, жена превращается в невидимую принеси-подай, уйди-не мешай. Мужчине можно всё, а женщине вообще ничего. Замуж родители выдают за того, кого они выбрали. Чуть ли не девочкой за незнакомого чужого мужика. Да и вообще, кто из ваших женщин мог бы с тобой так открыто и смело разговаривать? Я — гостья не вашей религии, мне ты многое прощаешь или принимаешь за странности. А, извини, вспомнила: Бахор у вас может правду-матку резать бесстрашно. Да и ты не обычный покорный сын-мусульманин, ты пошёл за сердцем — это очень много. О многожёнстве, одобряемом вашей религией я вообще молчу.
— «И полюбил царь Соломон многих чужестранных женщин, кроме дочери фараоновой», — это православная Библия, Саёра.
— Ты читал Библию? — Маша удивлённо посмотрела на Мерзу. Вот, почему ещё он ей нравился: был разносторонним, начитанным, интересным. Любознательным, грамотным, изучавшим и вникавшим. — Мерзаке, это Ветхий завет. В Новом завете нет явного одобрения полигамии, даже напротив, написано, что в соответствии с римским законом не допускается брать себе вторую жену. А ваш Коран одобряет многожёнство.
— Но у нас есть ограничения. Если мы не можем позволить себе вторую жену, то не берём. И, если ты не знала, то вторая жена берётся только с её согласия. Наш Коран не поощряет многожёнство, он просто допускает его, понимаешь? Не более того. А ваша Библия порой навязывает: «И сказал Иуда Онану: войди к жене брата твоего, женись на ней как деверь и восстанови семя брату твоему. Онан знал, что семя будет не ему, и потому, когда входил к жене брата своего, изливал на землю, чтобы не дать семени брату своему. Зло было пред очами Господа то, что он делал; и Он умертвил и его». Понимаешь, Саёрка, у нас очень редки браки, где много жён. Изначально это разрешение было дано для женщин-вдов и сирот. И чтобы не было измен. У вас негласная норма иметь любовницу, вы осуждаете, но в то же время и с пониманием относитесь к некоторым таким случаям.
— Но они есть, аке. А разводы у вас… Это ж вообще. Сама формулировка: «Пророк говорил: «Самый ненавистный Аллаху вид дозволенного — это развод. Разводитесь с женами только лишь из-за дурного нрава». Здесь под «дурным нравом» подразумевается крайняя форма, которая не поддаётся исправлению, и в отношении которой нет сил и возможности проявлять терпение», — Маруся внимательно смотрела на него. — Что это значит: «Разводитесь с жёнами»? Где «разводитесь с мужьями»? У вас везде и во всём только «муж имеет право». Где права женщины, Мерза-аке? Я не говорю, что это прямо везде и всюду, но в глубинке так и процветает махровая убеждённость, что жена не равна мужу. И ещё у вас всё очень сильно привязано к религии, мне кажется, что у нас намного больше разрыв религиозных канонов и правил обычной светской жизни. Вообще, аке, я уверена, что Бог один, а на Земле в каждой стране, согласно своей религии, у него разные имена. Что-то я сомневаюсь, чтобы на небе восседали десятки богов, и где-то там было много отделений ада.
— Я думал об этом. И, скорее всего, ты права, кызым (девочка, дочка). Но каждый из нас растёт в своей религии и пропитывается так или иначе её законами. Даже если не ходит в церковь или мечеть.
— Вот и я о том же. Всё равно у вас здесь всё иначе, даже дух улиц другой, — ответила Маруся. — Не знаю, как передать словами. Может быть, я соглашусь, что в семье у вас больше заботы о женщине со стороны мужчины, но с другой стороны всё слишком уж сурово. Хотя… Я думаю, что в любой точке огромного мира, где есть любовь между мужчиной и женщиной, никакие разные верования не станут препятствием для совместной счастливой жизни. Как у вас с Гулей, — тем временем голова Гульнары опиралась на плечо мужа. Мужчина ласково поглаживал руку женщины, а та нежно перебирала пальчиками по широкой ладони Мерзаке — немыслимая картина для Узбекистана. Так можно было делать, только если не было чужих глаз. Но эти двое не задумывались ни о чём и, казалось, были укутаны золотистым облаком трепетной любви.
— Я тоже так думаю, — тёплая улыбка из под усов согревала. — Но как ты всё-таки поехала за Баходиром, не испугавшись разницы между вами? — чистый вопросительный взгляд тёмных глаз Мерзы был ясным и добрым.
— Я не думала об этом, когда решилась ехать. Меня предал мой молодой человек. Подошёл Бахадыр, понравился, показалось, что влюбилась, и я на эмоциях рванула. Да, у меня было много времени в Самаре, чтобы одуматься, но как будто что-то удерживало рядом с твоим братом. Уже там, зная всё о делах Башарат, мне хотелось уехать. Я не знаю и не понимаю, зачем я болталась с ними. Зачем поехала сюда. В пути я ещё любила Бахадыра, потому что вокруг него ещё был ореол тайны, неизвестности, лёгкий аромат лампы Алладина и тихий шорох разноцветного восточного шёлка. Понимаешь? — Мерза кивнул. — Может быть, хотелось попробовать на вкус сказки «Тысячи и одной ночи». Я не думала, — нет, не так, — я старалась не думать и не задумываться. Старалась не замечать бесхарактерность Бахадыра, то, что он ведом сестрой. Списывала на ваши законы, что он — её младший брат. Окончательно открылись глаза здесь. Только вчера я до конца поняла, в какую задницу сама себя затащила, — при слове «задница» Гуля вздрогнула и посмотрела на мужа. Маруся впервые вслух проговорила свои мысли. — Я не знаю, что мне делать, аке. Я хочу домой, но не знаю, где мой дом.
— Как это? У тебя же есть родители?
— Родители есть. Физические. Зачатие, роды… Но росла я с бабушкой и дедушкой. Мама просто оставила меня в восемь недель своим родителям. Отец не имеет родительских чувств вообще. Да, мне кажется, он вообще никаких чувств не имеет, кроме похоти ко всему живому.
— Он домогался тебя? — внимательно смотрел мужчина.
— Да. Я рассказала маме, но она сказала, что это я виновата, хотя мне было лет пять-шесть, когда это случилось впервые, — Мерза-аке выматерился всеми узбекскими и киргизскими матерными словами. — В шесть лет я удрала от них за триста километров, и мой дедушка плакал. Мама забрала меня на каникулы, они дрались и ругались. Мне стало страшно, и я уехала. Когда мне было тринадцать, дедушка умер, и весь мой мир сломался. Бабушка перенесла два инсульта, мама привезла на похороны отца, которому дедушка запретил приезжать к нам. Потом сказала: «Выбирай — уезжаешь с мамой и папой или остаёшься с бабушкой, которая тебе будет мамой и папой!». Как-будто у меня когда-то были мама и папа кроме бабушки и дедушки… То есть, понимаешь, она готова была бросить свою маму одну и забрать меня в их адскую жизнь. Я не поехала. Но тот момент у меня отпечатался навеки: как я, маленькая девочка, стою одна на всей планете, во всей Вселенной. А недавно бабушка не поверила мне, когда я говорила правду, отлупила меня и сказала, что я — выродок, что она жалеет, что меня взяла, и сказала, чтобы я уходила прочь и не позорила её дом, — у Мани потекли слёзы. — Куда я хочу? Я не знаю. Может, поэтому и болтаюсь здесь до сих пор. Я одна, получается, понимаешь? — Мерзаке внимательно смотрел на девушку и отчётливо чувствовал то же самое, что и она. Пустоту и боль.
— Саёрка, я поговорю с Бахор и Расулхон-аке, и мы что-нибудь обязательно придумаем. Но, если ты захочешь остаться, оставайся, мы с Гулей тебя поддержим.
— Нет, аке, нет мне здесь места. Я здесь навсегда останусь русской дурочкой, которая влюбилась в узбека и приехала неизвестно зачем в чужие края. Здесь небо другое и люди. И ещё я не хочу видеть Бахадыра, мне противно, что я сразу не разобралась в нём, как в человеке, мужчине, хотя всё стало ясно ещё тогда, как буэ-джан приехала в Самару. Но я почему-то только сейчас начала всё это понимать и осознавать, — девушка дрожащими руками взяла пиалу и, шмыгая носом, большими глотками допила чай. Мерза долил ещё.
— Саёра-опа, если ты поедешь в Россию, тебе же всё равно есть куда идти, правильно?
— Ну конечно. Наверное, я поехала бы к маме, так как бабушка вообще ничего этого не поймёт и просто житья не даст своими нравоучениями.
— Житья не даст, — мужчина улыбнулся, — как точно сказано. Иногда мы не даём нормально жить близким людям. Я подумаю, как тебе уехать.
— А куда это ты собралась?
Все вздрогнули и одновременно повернулись на голос. Вальяжно облокотившись на дверной косяк, стоял ухмыляющийся Баходир. Мерзаке заметил, как русская девушка изменилась в лице.
— Ассалам Алейкум, аке, опа, Саёра, — юноша сел рядом с Машей за дастархан и, как ни в чём не бывало, начал уплетать плов за обе щеки.
Ботир сладко посапывал в своей люльке. Мерза, Гуля и Маша молча уставились на Баходира. Никто не ответил на его приветствие.
— Тебя кто приглашал? — мягкий голос старшего брата превратился в тяжёлый металл. — Обнаглел совсем уже, да?
— Ёк (нет). Я пришёл к своей Саёрке.
— Я не твоя.
— А чья? — Баходир перестал жевать и уставился на девушку, как будто увидел её впервые.
— Ничья. Что значит «чья»? Своя. Я принадлежу только самой себе.
— Э-э-э, нет, — покачал головой, как болванчик, круглолицый узбек. — Приехала со мной, значит моя!
— Где твоя Саёрка была последние двое суток? — спросила с издёвкой Маша.
— Дома должна была сидеть и меня ждать, — видно было, что парень начинает злиться.
— Где дома?
— Здесь.
— А чей это дом? Ты мне еды оставил?
— Это дом моего брата, и еда здесь есть!
— Какое отношение ты к этому имеешь, если я живу у твоего брата и ем его еду? Кто ты?
— Ты страх потеряла, женщина? — Баходир начал звереть.
— Я не женщина, а девушка! Откуда тебе знать различия лексического значения этих слов? Баба и баба, да? Ты мне никто! Понял? «Моя»… Удобно устроился как. Не твоя и не буду твоей! — девушка почти перешла на крик, но вовремя вспомнила о малыше и последние слова почти прошипела в лицо парню.
Мерза успел перехватить руку замахнувшегося Баходира и за неё же вытащил брата из комнаты. Дверь закрылась. Хлопнула и вторая. С улицы доносился громкий мужской разговор на узбекском языке. Марусе иногда казалось, что всё это сон. Казалось, вот-вот она проснётся и удивится: что только не приснится. Реальность была слишком ненормальной, чтобы быть правдой, но она была ею.
Путь
Приближалось тридцать первое декабря. Никаких признаков скорого грандиозного праздника. У Маруси было стойкое ощущение неправильности той реальности, в которой она жила. В воздухе, лицах, природе не было радости, ожидания, предвкушения. Только петарды мальчишки взрывали на каждом шагу. Деревья стояли серыми, унылость просачивалась под кожу, невзирая на яркое солнце, раздававшееся по всему небосводу. Никаких украшений, тем более — ёлок и сосен, даже искусственных. О каких ёлках речь, если даже гирлянд нигде не было? Обычная повседневная жизнь.
Девушке иногда казалось, что люди здесь похожи на тени, и сама она всё больше становилась такой же. Надела платок, чтобы не выделяться на улице. Всегда гордо поднятая голова теперь упиралась взглядом в землю. Поселилось внутри неё что-то маленькое, противное и разъедающее изнутри. Она улыбалась, смеялась, но чувствовала, будто что-то внутри её разгрызает.
— Ты когда плакала последний раз? — спросила однажды бабушка Асара. Маруся подметала у неё пол и болтала о всякой ерунде.
— А что? Не помню. В милици, наверное, — про случай в милиции знала вся магала, даже в киргизском Кара-Суу слух прошёл. Приходила Башарат, но и её со скандалом выдворил Мерза-аке со двора. Зачем она приходила, было непонятно. Расспрашивала всё до мелочей, материлась так, что Гульнара сделала замечание, хотя она была младше и должна была промолчать. Маруся не хотела разговаривать с сестрой Баходира, но уже и в неё просочилось это: старшая сестра — значит надо слушаться. Хотя ей она была никакая не сестра. Поэтому в конце концов она так и заявила, что не хочет разговаривать. Узбечка закричала, заругалась, начала отчитывать Маню за то, что та нагрубила Баходиру, обидела его, не почитала, как мужчину, а тут как раз и Мерза подоспел. Старшего брата женщина слушала молча, взгляд в пол — как положено. Больше её в гостях не видели.
— Надо проплакаться, Саёрка. Ты полный сосуд слёз и печали, скоро через край прольётся, — манера излагать свои мысли у бабушки Асары иногда напоминала Марусе какой-то дивный древний текст.
— Джан, мне не хочется плакать вообще-то, — засмеялась девушка.
— Что ты постоянно споришь со мной? Где уважение к старшим, строптивая ты девчонка! — бабушка улыбалась и шутя хмурила брови.
Прорвало Манюню в новогоднюю ночь. Тридцать первого декабря Мерза, Гуля, маленький Ботир и Маша ушли к Расулхон-аке — собрались на праздничный плов. Пришла и Бахор. Пока Фархунда, жена Расулхона, пекла в тандыре лепёшки, Мерза с братом начали готовить плов. Бахор отвела Машу в сторонку.
— Как ты, джанем? — от женщины веяло жизнью, свободой и вкрадчивой силой.
— Рахмат, опа. Яхши.
— Перестань. Какое-там яхши? Ты себя видела? Где та Саёра-джан, с которой меня знакомил непутёвый младший братец? Ты что, сломалась?
Маруся удивлённо посмотрела на красивую узбечку. С ней так давно никто не разговаривал. Она начала привыкать к своему образу узбечки-бичоры, так и называла себя в уме.
— Я помогу тебе. Мы поможем тебе. Мерза, Расулхон и я уже почти придумали, как помочь тебе уехать на Родину. Ты молодец, отважная. Не побоялась идти за сердцем. Пусть это была ошибка, но ты попробовала, понимаешь, джанем? А если бы ты не поехала, ты бы до седых волос так и вспоминала знакомство с Баходиром и придумывала варианты «а если бы». Ты чистая, честная, смелая и — как это? — праведная, что ли. Мне Мерза рассказал, что было в милиции. Знаешь, это не люди, что тебя забрали. Их боится всё Кара-Суу. Если бы тебя забрал другой патруль, кто-то, может, и заступился бы за тебя… Да и не забрали бы тебя другие менты. Эти, хайвонт (свиньи), такое творят… Тебе очень повезло, что Мерза-аке — одноклассник начальника отдела. Встряхнись, вернись в себя! — Бахор сняла платок с головы Маруси и растрепала её русые волосы. — Ты свободная русская девушка, слышишь? Нельзя поддаваться и смешиваться с массой. Ты же невероятная девчонка! — притянула внезапно Машку, крепко обняла и расцеловала в щёки. Рассмеялась оторопевшей Мане, взяла за руку, и они пошли к мужчинам вокруг казана.
— О, я вижу, Бахор уже взялась за дело! — Мерза широко улыбнулся.
— Непутёвая женщина, иди плов готовить! — Расулхон ласково обнимал старшую сестру за плечи.
— Сам готовь, у тебя вкуснее получается! — чмокнула в щёчку брата Бахор. — Саёрка, пойдём дастархан накрывать.
Все разговаривали по-русски, и это незаметно согревало Машу. По телевизору шёл Новогодний огонёк. Вроде, всё так же, как дома, но одновременно абсолютно не так! Выступил Президент, все поздравили друг друга с наступившим Новым годом, выпили ещё по пиале ароматного чая — и продолжали разговаривать. Чай здесь пили бесконечно. Кипяток подливался в заварочный чайник, пузатый заварник делился душистым напитком с пиалами… Незаметно и постепенно беседа перешла полностью на узбекский язык, и Маруся решила идти домой. Бахор собралась вместе с ней:
— Я тебя до улицы провожу, а там уже безопасно.
Все обнялись на прощание. Мерза с женой и сыном оставались ночевать у Расулхон-аке. Предполагалось, что и Маша с ними останется, но девушка передумала. На углу улицы Бахор ещё раз крепко обняла Марусю и молча растворилась в кромешной тьме неосвещённой улицы, а Машка замкнула калитку за собой и села на крыльцо. Какое же всё-таки здесь было другое небо! Высокое-высокое. Темнее, чем дома, а звёзды —ярче. Луна — родная, любимая подруга Луна — была далеко-далеко от Маши и невозможно было различить глаз и рта, которые девушка всегда видела на своей родной русской Луне.
Что это за Новый год в тишине?
Где ликование и радость, когда все становятся очень родными, душевными, когда обнимаются совершенно незнакомые люди и дарят тепло души и сердец друг другу?
Когда в простых будних делах вдруг что-то происходит с волшебными поворотами, сказочно и чудесно.
Когда строгий и добрый Дедушка Мороз, главный маг зимы, поможет, пожурит и одарит, раскрасит всё прекрасными сверкающими морозными узорами, завьюжит ветрами и нанесёт сугробы под окна?
Маша поёжилась — ей было просто холодно. Никакого мороза и в помине нет. Ни одной малюсенькой снежинки. Ни звука: серо, темно и тоскливо…
***
Через два дня вечером Мерзаке вернулся с работы чуть позже и с Бахор.
— Саёрка, глянь, кто пришёл!
Саёрка-Маша знала, кто идёт. Старшая сестра открывала калитку так, будто ледокол вспарывал торос. Девушки обнялись.
— Пляши, русская девчонка! — красивая узбечка ласково улыбалась сверкая ровными зубами.
— Что-то случилось? — Марусе почему-то стало страшно.
— Ты едешь домой, джанем, — она подошла и обняла оторопевшую Марию. — Не сегодня, джан. Дня через три-четыре мы тебя отправим. Деньги почти все есть. Ну, что ты? — двумя руками отвела девушку от себя и заглянула в лицо. — Не плачь, джанем, асалим.
Манюня уткнулась в плечо Бахор и беззвучно плакала. Гуля плакала на плече у мужа. У Бахор тоже потекли слёзы.
— С ума все посходили? — в голосе Мерзы тоже слышались нотки захлестнувших чувств. — Гульнара-джан, быстро чай, пиалы. Саёра-опа, стели дастархан! Бахор, вперёд руки мыть!
Все обрадовались, что хоть у Мерзаке хватило здравого рассудка не поддаться чувствам.
Через три дня Мария сидела в настолько древнем автобусе, что удивлялась, как он стоит на колёсах и волновалась, сможет ли он ехать. Вытирала слёзы. Её провожали Мерза, Гуля, Расулхон и Бахор. Перед глазами стояла Бабушка Асара, которая поцеловала девушку в лоб и сказала:
— Ты будешь очень счастливая! Будет много хороших детей у тебя, девочка. Не потеряйся там. Всё. Хоп, — заморгала часто, заругалась на узбекском, мол, что-то попало в глаза.
Где ей предстояло не потеряться, Маруся поняла спустя двадцать с лишним лет, когда бабушки Асары, скорее всего, уже не было на этом свете. Это было не о том, чтобы не заблудиться. Это было о том, чтобы не потерять себя в детях и заботах. Но об этом Мария вспомнила только когда дети начали разлетаться из-под её крылышка…
Маша смотрела на провожающих и чувствовала, насколько родными ей стали Бахор, Мерза и Гуля. С Расулхон-аке они встречались редко.
— Напиши нам, как ты там будешь жить, — Расулхон вложил в ладошку листочек с адресом.
Позже, уже в России, Машка вспоминала эти минуты расставания и очень сильно жалела, что потеряла адрес.
— Я тебе положила шаровары и куйлак, — шептала Бахор. — Когда-нибудь ты оденешься и вспомнишь нас, — сжала ладонями лицо Марусе. — Я полюбила тебя, Саёрка. Буду скучать. Ты не меняйся! Ты очень хорошая! Моя джанем! — прижала крепко-крепко к себе и оттолкнула: — Иди, я разревусь ещё.
Гуля просто стояла и молча тихо плакала. Мерзаке обнял крепко:
— Лети, джанаткушлар (райская птичка) домой, там тебе будет лучше. Давай, давай, беги в автобус.
И вот, их всех уже не видно. Маруся ехала домой, но не верила этому. В уме повторяла план: доехать до Ташкента на автобусе, далее — на такси до Шымкента, вернее до границы с Казахстаном. Маше дали денег, сказали, что она их может поменять и на рубли, и тогда по России хватит проехать. Машка в сумах и теньге не разбиралась вообще.
Таксист попался хороший, разговорчивый, ехали бесконечно долго. Дорога была красивая. Маруся умела находить красивое даже в простых заброшенных полях. А когда проезжали горы, у девушки дух захватило, так хотелось остановиться и идти вверх. Идти, дышать, чтобы волшебный воздух в каждую клеточку мелкими иголочками, а потом эти иголочки чтобы таяли, наполняя всё тело чудесным состоянием.
Словно прочитав её мысли, водитель остановился у чайханы, что пряталась меж высоких деревьев. Воздух был действительно божественный. Чай пили в беседке на улице. Всё было настолько хорошо, что Маша иногда пощипывала себя за ногу, чтобы точно убедиться в реальности происходящего. По дороге останавливались ещё в одной чайхане, пили чай, ели самсу, разговаривали ни о чём, угощал водитель такси, Маруся не отказывалась. В конце пути попрощались, и девушка отдала ему бОльшую часть имеющихся у неё денег.
И вот наконец-то она прошла границу. У людей спросила, где находится железнодорожный вокзал. Почему-то никто не догадался дать ей в дорогу попить. Маруся радовалась, что попался такой хороший человек и они останавливались по дороге перекусить. Зашла на вокзале купить попить и поняла, что денег не хватит даже на лепёшку. Хороший человек таксист обобрал её, как липку. Сказать, что Маня расстроилась, значит не сказать ничего. Сначала она расплакалась. Села и поплакала. Потом решила, что проехала очень много, что она уже ближе к Родине, а это немало. Пошла к столу справок, спросить, как добраться домой в этой ситуации. Оттуда её послали в милицию, мол они могут бесплатно посадить на поезд. Мария абсолютно ничего не предчувствуя, пошла в привокзальное отделение милиции.
— Наркотик перевозишь? — выслушав рассказ девушки, спросил один из милиционеров.
— Какие наркотики? — опешила Маруся.
— Обыкновенные. Давай сюда вещи!
Три лепёшки были разломаны на мелкие куски. В банку с вареньем усатый влез своей грязной рукой, бельё и немногочисленные вещи раскидал по столу.
— Не обманула, нет наркотиков. А на тебе?
— Что на мне?
— Раздевайся.
— Да, сейчас! — Машка пулей вылетела из серого кабинета и побежала в стол справок. Там женщина сказала, что менты охренели совсем и вызвала начальника вокзала. Средних лет уставший мужчина казах взял русскую девушку за руку и с успокаивающим бормотанием повёл за вещами. Что он говорил, Маруся не понимала, но сердце стало биться спокойнее. Когда они зашли в кабинет, весь нехитрый скраб Мани лежал на столе в том же виде. Начальник, казалось, увеличился в размерах и заполнил собой весь небольшой унылый кабинетик. Он орал на казахском языке так, что стены дрожали. Двое милиционеров стояли по стойке смирно и не шевелились. Машка собрала вещи в сумку, варенье и лепёшки оставила. Дверь за ними закрылась, начальник вокзала вернулся в свои размеры и устало-добродушное настроение:
— Я Закир-ага, девочка. Как тебя зовут?
— Маруся.
— Слушай, Маруся. Поезд в сторону Воронежа, и то не до самого Воронежа, а до станции Мичуринск-Воронежский, будет только завтра вечером. Давай я тебя сейчас покормлю и поселю в привокзальной гостинице. А завтра посажу тебя на поезд.
Закир-ага купил Марусе четыре самсы, лепёшку и шоколадку. Привёл к очень крупной, но с добрыми чертами лица женщине за обычным столиком и что-то долго говорил на своём языке. Черноглазая женщина сочувственно поглядывала на русскую девушку, кивала и прицокивала языком.
— Пойдём деточка, — взяла Машу за ладошку и повела по лестнице на пятый этаж. Почти в конце длинного коридора отомкнула дверь ключом, сняла его с большого кольца и отдала девушке. — Заходи, не бойся, здесь тебя никто не найдёт и не обидит. На вторую кровать не смотри, у нас просто нет одноместных номеров. Замыкайся изнутри и всё. Сейчас тебе водички пить принесу.
Машка не поверила глазам: в номере была ванная. В обычном советском сером гостиничном номере с облупившейся светло зелёной краской наполовину стены, без занавесок или жалюзи (в те времена о таком и не слыхали), где полы вытоптаны до ям, а кровати с панцирной сеткой — новая, сверкающая, чистая ванная. У Маруси аж под ложечкой засосало и стало горячо в глазах.
— Держи воду и чашку, — администратор, казалось, заполняла светом доброты весь номер.
— Можно я спрошу? Если нет или нельзя, то вы только не ругайтесь, пожалуйста.
— Девочка, спрашивай всё, — ласковая улыбка женщины обнадёживала.
— У вас там ванная. А можно попросить немножко шампуня?
— И всего-то? Подожди, — женщина быстро закрыла дверь за собой и так же быстро, как-то даже внезапно, появилась. — Держи, дочка.
Шампунь, мыло и мочалка в упаковке, полотенце. Замыкайся и иди купайся.
Маша в порыве благодарности крепко обняла женщину и расцеловала в обе щёки. Та ласково взъерошила девушке волосы, что-то пробормотала не по-русски и ушла.
Мария набрала полную ванную и легла, полностью погрузившись. Опустила голову в воду и задержала дыхание. Не могла вспомнить, когда ей было так хорошо последний раз. В Узбекистане она не могла так искупаться. У Бахор не смела позволить себе так понежиться, а у родителей Баходира и Гули с Мерзой вообще не было ванной. Эти филиальные омовения её уничтожали морально. Да, выросла она тоже без водопровода, но обязательно раз в неделю бабушка доставала большое оцинкованное корыто, грели воду и купались по-человечески. Ещё ходили в баню при заводе. Жили чистыми людьми. Как можно всю жизнь обходиться тазиками, Маруся не понимала. В Узбекистане она постоянно чувствовала себя грязной.
Маша мылила мочалку, оттирала себя всю, ополаскивалась и снова с остервенением тёрла тело, будто хотела смыть, содрать с себя все следы пребывания на родине Баходыра. Потом раза три вымыла волосы. Бальзама не было, но девушка о нём даже не вспомнила.
Потом Маруся вытерлась и подошла к окну. Свет она включать не стала. На улице, как заблудившиеся светлячки, хаотично загорелись фонари. Народа было немного. Голые ветки серых деревьев тянулись к небу, а выше фонарей всё смешивалось в тёмную непроглядную массу. Мария вздохнула — очень глубокий вдох и выдох. Казалось, что вместо воздуха, каждая клеточка её тела наполнилась энергией. Она почувствовала силу внутри себя, которая распрямила плечи и спину. Свобода разлилась вокруг Машки и обняла, проникая до косточек.
Девушка съела две холодные самсы, хотя холодный бараний жир облеплял рот изнутри, затем побаловала себя и съела треть шоколадки. Остальное оставила про запас.
Она аккуратно положила полотенце на подушку, долго расчёсывала волосы пальцами и ласково поглаживая себя по голове легла так, чтобы проснуться не лохматой. Чистое постельное бельё нежно окутало тело. Оно пахло свежестью и свободой, которой ей так не хватало последнее время. Вихрь мыслей проносился в голове, она не успевала ни за одной —и так незаметно уснула крепким спокойным сном.
***
Маруся ехала на поезде, колёса стучали всё громче и громче, и почему-то начали просто барабанить в дверь.
— Девочка, девочка, у тебя всё хорошо? Ты жива там? Почему ты не открываешь?
Маня спросонья не поняла, где она, а потом быстро начала одеваться:
— Я жива-жива. Всё хорошо, сейчас оденусь.
Администратор обеспокоенно осмотрелась и убедившись, что всё хорошо, а русская девочка просто крепко спала, улыбнулась.
— Обед уже, а ты не выходишь. Я запереживала и пошла к тебе. А ты вчера измоталась вся, да? Натерпелась, да? Ты есть хочешь? Хочешь конечно. Что это у тебя? Самса? Холодная? Как ты её ешь? — вопросы сыпались без остановки, и ответов на них не ожидалось. — Пошли. Да, пусть всё тут остаётся, замкнёшь и всё.
За абсолютно неприметной дверью на первом этаже, о которой, если не знать, то можно никогда и не заметить, оказалась уютная небольшая комната. На окне с одной стороны была кокетливо подвязана тяжёлая шоколадного цвета штора, а сверху до половины стекла пышными сборками свешивалась белоснежная тюль. На подоконнике стояло много цветов, просто зелёных, не цветущих. Они так оживляли и расширяли пространство комнаты, что, казалось, дышать было свободнее. У окна стоял большой важный диван, укрытый пушистым пледом под цвет шторы. Возле стола — огромное мягкое кресло, а по бокам — красивые деревянные стулья. На столе стоял электрический чайник в цвет штор, белая сахарница, заварочный чайник и стопка пиал. Стены были, как и потолок, просто побелены. На полу лежала простая, ручной работы, плетёная разноцветная циновка. В комнате всё было продумано до мелочей, чувствовалась любовь и обволакивающий уют.
Маруся остановилась в дверях, раздумывая, разуваться или не стоит.
— Ты чего замерла? Проходи, я тебя покормлю нормально!
Маруся наелась разных вкусностей и потом пила маленькими глоточками чай из пиалы. Такого вкусного чая она потом долго не могла нигде найти. Поблагодарив радушную женщину за еду, тепло и уют, Маша поднялась в гостиничный номер и снова уснула. Проснулась от стука в дверь. В комнате было темно, и она не сразу вернулась в реальность. Теперь за ней пришёл Закир-ага.
— Маруся, через тридцать минут поезд! А ты спишь!
— Я уже готова, аке.
Маша наконец-то почувствовала себя ближе к Родине: в безопасности, сытая, чистая — и организм просто отключился. Организм пытался заполнить все пустые резервуары одновременно, а сон — самое действенное и самое первое средство для восстановления сил.
На перроне почти никого не было. Закир-ага поговорил о чём-то с проводником, запихнул Маню в тамбур, и поезд тронулся. Остановка была всего пять минут.
Маленький, неопрятной внешности, проводник на плохом русском, дыша ужасным перегаром, сообщил Маше, что она поедет с ним и затолкал её в купе для проводников. Она села на краешек полки, не выпуская пакета из рук. Купейный вагон кишел людьми. Казалось, люди просто не вмещаются в поезд. Мимо двери бесконечно ходили пассажиры. Машка почувствовала холодок в животе. Она не понимала, откуда ждать угрозы, что ещё может случиться, но понимала, что она есть.
Неожиданно из двери прямо на неё почти упал противный проводник, который успел напиться ещё больше.
— Отрабатывать сейчас будешь свой билет, — это существо ещё и улыбалось своими гнилыми зубами.
Маруся вскочила, забыв про вещи и вылетела пулей в коридор. Сзади раздавалось:
— Остановите русскую суку, он мне должен.
Машка врезалась в огромного русского мужчину.
— Стой, ты куда?
— Спасите, — девушка спряталась за спину, — я клянусь, я ему ничего не должна.
— Не переживай! — мужчина улыбнулся и впихнул её в купе:
— Принимайте гостью! Я сейчас.
Мария оглянулась и чуть не потеряла сознание: на нижних и верхних полках сидело бесчисленное количество молодых мужчин. Скорее всего, её состояние проявилось на лице.
— Ты чего? Проходи, садись, слева ребята подвинулись и пропустили её за стол.
Маня обречённо села и перед ней сразу появилось сало, ржаной хлеб и стакан в подстаканнике с водкой:
— Будешь? Тебя как зовут? Ты как сюда попала?
Вопросы сыпались, а девушка устало размышляла о превратностях судьбы. Включилось безразличие к происходящему.
Вошёл её спаситель:
— Этот пьяный урод сказал, что ты обещала ему переспать с ним, а он бесплатно тебя довезёт до России. Вещи я твои забрал и встряхнул ему мозги, — парень протягивал пакет Марусе, а та вдруг начала хохотать, а потом реветь. В купе наступила тишина. Паренёк, что сидел рядом слегка погладил Машу по плечу:
— Выпей.
Она взяла стакан, выпила залпом и чуть не задохнулась.
— Это чистый спирт. Самый лучший, — парень заботливо протягивал ей солёный огурец и хлеб с салом. — Мы байконуровцы. Нам кровь из носу надо было сегодня улететь, но рейс по погодным условиям отменили, вот мы тут по всему поезду, как селёдка, набились. Ты не бойся, тебя никто не обидит и не тронет. Ты теперь под нашей защитой. А что с тобой случилось?
И Маруся начала рассказывать. С самого начала. Сначала скомкано, потом плавнее, и все затихли.
— Ты молодец, тебя не сломили обстоятельства. Когда-нибудь ты напишешь книгу об этом приключении, — все засмеялись, выдохнули и часть пошла курить в тамбур.
Там Маша разговорилась с Сергеем, что сидел рядом с ней. Они разговаривали немного на английском, немного на французском, на все темы одновременно: рассуждали о серебрянном веке в литературе, о горах в поэзии Лермонтова и о тех, что видела Мария, а Серёжа рассказывал, как он путешествовал по Уралу. Разговаривали о древних славянах и о ситуацией в стране. Маша слушала жадно, она будто добралась до источника после долгой жажды. Они не заметили, как остались вдвоём, как снова приходили, курили и уходили люди. Пока один из друзей Сергея не подошёл к ним и не спросил, не заболели ли у них ноги стоять уже больше двух часов.
Вернувшись в купе, Маша от души наелась сала с хлебом и огурцами и устало прикрыла глаза. Калейдоскоп событий физически высасывал энергию из её тела. Маша вздохнула и мысленно улыбнулась сама себе. Она не понимала и не знала, зачем ей была нужна эта вся история с Узбекистаном. Никакой боли в связи с этим приключением Мария никогда не испытает в будущем. Как-будто связь прошедших событий и будущего оборвётся навсегда. Но сейчас девушка знала точно, что ничто и никогда не сможет её сломить, не сможет заставить предать личные принципы и идеалы, что она всегда и везде останется сама собой.
А ещё она вдруг осознала насколько её любит Вселенная и какой сильный и заботливый её Ангел-Хранитель. В любой ситуации, от несложной до самой катастрофической, рядом были высшие силы, которые оберегали и помогали всегда.
— Маш, Маша, — Серёжа толкал её за плечо, — подъезжаем. Мы тебя проводим.
Маруся еле открыла глаза. То ли пятьдесят грамм спирта, то ли чувство защищённости разморили девушку, и она провалилась в глубокий сон. Сергей ласково погладил блестящие каштановые волосы, провёл кончиками пальцев по красиво очерченным скулам и нежно коснулся большим пальцем подбородка девушки:
— Ты очень красивая. Я написал тебе номер телефона, — он протянул листочек из маленького блокнота. — Я редко бываю дома, но вдруг.
Серые глаза ласково смотрели из-под пушистых чёрных ресниц. Резкие, будто высеченные из камня, черты лица смягчались нежной задорной улыбкой. Этим лицом и запомнился Машке облик всех байконуровцев, случайных попутчиков, неслучайно посланных высшими силами. Они спасли её от физической угрозы, они пробудили в девушке затоптанные и обезличенные внутренние силы. Выходила Мария из поезда уже живой, сильной, влюблённой жизнь и требующей от неё взаимности.
За сердцем, или как Маруся в Узбекистане побывала
© Copyright: Анастасия Лав, 2025
Свидетельство о публикации №225122501025
Свидетельство о публикации №225122501025
Рецензии