Убей в себе дъявола

                УБЕЙ В СЕБЕ ДЬЯВОЛА


                Издано в память о всех,
                чью историю некому рассказать.
                — Влад Платов,
                «Хроники      безвестных смертей» 1994 г.




                Глава I

 Чистый, прозрачный после дождя воздух работал как линза, выталкивая на середину улицы два новых здания.
 Около них, в ярком свете солнца, на фоне старых городских домов, сияла ненастоящая, наглая чистота.
 Ровный асфальт, жалкие зелёные проплешины газона, вздувшиеся почки немногих деревьев — всё это создавало иллюзию ухоженного мира.
 Рядом, извиваясь, разбегались узкие вонючие улочки — кривые коридоры между покосившимися домами.
 На огромной территории, огороженной забором из металлических прутьев, ровными рядами стояли с десяток машин.
 Открылся шлагбаум, и под ним на площадку въехал дорогой автомобиль. Он двигался медленно, водитель искал место.
 Выбрав свободный пятачок, автомобиль увереннее прибавил газ, но тут же дёрнулся и замер. Место было занято стаей голубей, расхаживающих по асфальту.
 Птицы переваливались с лапы на лапу, встряхивали головами, вытягивая сизые шеи.
 Сквозь ровный шум мотора, если прислушаться, прорезался частый, сухой стук — голуби били клювом об асфальт.
 Автомобиль медленно приближался, но птицы не замечали его, продолжая свой размеренный променад. Вздрагивали, изгибали шеи — будто старались свернуть их сами себе.
 Железный монстр подполз вплотную. Вместо того чтобы разлететься, голуби лишь нехотя, по одному, подпрыгивали, взмахивали крыльями и отступали на шаг, уступая натиску непонятного существа. Без тени страха.
 Машина остановилась. Из неё вышел Семён Светлов. Он встал и окинул взглядом птиц, отступивших всего на метр. Переводил взгляд с одной на другую, пока не оглядел всех.
 Птицам не мешало соседство машины. Так же равнодушно они отнеслись и к человеку, удостоившему их вниманием. Продолжали клевать невидимые крупицы, поцокивая коготками.
 В окне второго этажа, в кабинете Семёна, вырисовывался неподвижный силуэт человека со скрещёнными на груди руками. Тот тоже наблюдал за голубями, заворожённый.
 Взгляд иногда притягивает вода или огонь. Его же манили эти птицы.
 «Стальные нервы. Или просто глупость», — подумал он.
 За его спиной в кабинете висела сплошная стена табачного дыма. Время от времени сквозняк из открытой форточки шевелил уже не голубое, а серое, мутное облако. Спёртый воздух, словно призрак, выписывал кренделя.
 В кабинете в разных углах сидели несколько человек.
 Один из них — краснолицый и упитанный Алексей Рязанцев. Его налитые щёки пылали, как половинки спелых томатов, готовые лопнуть.
 Когда-то он был компаньоном Семёна. Разногласия, а точнее — желание Рязанцева быть свободным, положили конец их партнёрству.
 Семён считал, что рынок требует жёсткого руководства, а не работы «по старинке».
 Теперь Рязанцев был одним из мелких поставщиков Семёна. В остальном отношения оставались прежними.
 Его офис был в соседнем кабинете. На правах старого друга Семён не брал с него арендной платы.
 По сути, в работе мало что изменилось, кроме одного: исчезла былая зависимость Рязанцева, а вместо неё пришла его финансовая обязательность.
 Никаких отсрочек по платежам, как раньше, теперь не было. Хочешь дешевле — деньги вперёд. Такие рабочие моменты обоих устраивали.
 Тарас, рыжий и коренастый очкарик, был нынешним компаньоном Семёна и владел тридцатью процентами акций.
 В руководство компанией он не лез. Был умелым исполнителем, выполнявшим поставленные задачи. Не устраивал интриг и пресекал любые попытки обойти шефа. На предложения конкурентов не велся. Хорошо знал дело и, кажется, был доволен жизнью.
 Крупная челюсть и тонкие губы в серьёзных разговорах придавали ему властный вид — полезный для защиты интересов компании.
 Сейчас он просматривал документы, отстукивая карандашом по столу. Время от времени вставлял в общий разговор меткую фразу своим чётким выговором.
 Эдик Светлов, младший брат Семёна. Светловолосый и голубоглазый модник. Безвкусный и не понимавший границ дозволенного, он напоминал Муху-цокотуху.
 Его искусственность в поведении уже не считалась пороком — лишь чрезмерной угодливостью. Но с посторонними он менялся до неузнаваемости. Как любой мелкий человек, он состоял из мелочей, что и было его сутью. Таких, как знали деловые люди, быстро распознавали и отторгали.
 По настоянию родителей этот самоуверенный бездарь работал в компании брата. Семён, не споривший с родителями, в конце концов уступил. Взял он и отца-пенсионера, назначив его мелким директором.
 Тот воровал по мелочам со своего же склада, но при этом имел лицо человека высшей порядочности. Зато мог работать с утра до ночи. Видимо, в этом был для него свой резон.
 Пока брата не было, Эдик восседал в его кресле, примеряя на себя роль главы компании.
 Возле окна, как старый холостяк, стоял одинокий стул. Возле него — Андрей Философ.
Прозванный так за глаза. Вслух так не называли. Разве что для уточнения: «Какой Андрюха?» — «А, Философ!»
 Андрей Филосов был закадычным другом детства Семёна. Из тех, чьё досье лучше не изучать при свете дня.
 Сейчас он стоял спиной ко всем и смотрел в окно. К компании и бизнесу он не имел никакого отношения. Кредо этого на вид успешного человека (хотя его истинное положение было загадкой) — любая работа, лишь бы не работать. И он с этой задачей справлялся успешно.
 В этот момент все, развалившись на стульях, со скептическими улыбками слушали историю Рязанцева. О том, как он в составе профессионального коллектива выступал в Греции на Международном фестивале народного танца.
 — Туристы с острова Левкада и окрестностей стекались вечерами на представление, разнообразя отдых созерцанием симпатичных участниц из разных стран.
 А к полуночи все артисты, как и все остальные, высыпали на променад вдоль моря, шляясь из одного переполненного клуба в другой. Но иногда они надевали национальные костюмы, и тогда их радостно узнавали приезжие.
 Рязанцев повернулся к слушателям лицом и старательно делился воспоминаниями, словно был на сцене Театра одного актёра.
 — Фестиваль… — словно вступительным словом он приковал внимание слушателей и замолчал, мысленно возвращаясь в тот вечер. — Сумерки. Площадь забита людьми. Софиты ярче солнца. За кулисами — то напряжение, когда нутром чувствуешь, как воздух сотрясается от ожидания. Всё, выход. Следующий. Следующий... — Он сокрушённо закачал головой, изображая упадок сил. — А мы… — Рязанцев набрал в грудь воздуха, — так накануне напились, что плавно перешли в утро, похмелились, дотянули до обеда и… — он закрыл глаза, ставя точку в той пьянке, — только потом легли спать.
Как опытный рассказчик, он сделал паузу.
 — Через несколько часов — концерт, — Рязанцев сделал испуганное лицо, — а у меня словно кости от мяса отделились. Печень, почки, селезёнка трясутся, как холодец. Двигатель, как говорят водители, троит.
 Разыгрывал или нет, но он, кажется, действительно побледнел.
 — Я как подумаю о танце — меня в пот бросает. А выходить надо. Всё, думаю, пропало. И вот наш выход. Все разминаются, подходят к кулисам. А я стою, ни жив ни мёртв. Сердце колотится. — Рязанцев приложил руку к груди. Рука вздрагивала в такт его словам. — Тук, — его рука дёрнулась. — Жду следующего. Тук-тук, — комментировал он.
 — Волосы дыбом. Понимаю: умру. Умру на сцене, а не хочу.
 Лицо рассказчика исказила гримаса мученика.
  — Цепляюсь за жизнь. — Он замер.
  — Слышу: нас объявляют. Разобрал только: «Ансамбль народного танца „Калинка“». Да ещё «Россия».
 Оглядев слушателей, Рязанцев сделал вид, будто что-то ищет. Никто не сомневался: он пересказывал всё в той же последовательности, в какой пережил.
 — Смотрю — передо мной человек с плакатом на тонкой палке выходит. Написано: Russia. Я все силы собрал и машу ему: иди сюда, да-да, подойди! — Указательный палец повторил то подзывающее движение.
 — Он не понимает. Таращится на мой палец. А мне-то что? Я у него из рук — хвать плакат! И говорю: всё, иди. Потом отдам. Станцуем только.
 Вышли на сцену, а я — краешком, да в сторонку. Встал с самого края, перед зрителями. Весь в поту. Мокрый, хоть выжимай. Перед собой плакат выставил, лицо кирпичом сделал, никого не вижу, не слышу. Уперся взглядом в безоблачное греческое небо и думаю: «Пусть что хотят делают, не сойду».
 А мне из группы кричат, к совести взывают. Наглецом обзывают. А всё равно — хороводы водить, скакать — без меня. Я сделал что мог. За жизнь уцепился. Я потом двое суток ни с кем из нашей группы не разговаривал. Вот как тяжело было!
 Послышался тяжёлый вздох, будто от тяжкого похмелья. Рязанцев воспроизвёл его так точно, что сомнений не оставалось: он запомнил этот момент навсегда.
 Стоявший у окна Андрей Философ, наблюдавший за голубями, повернулся вполоборота и вклинился в рассказ, ни на кого не глядя:
— Хорошего человека сразу видно. Его, можно сказать, чувствуешь. Так природа устроена.
 Все перевели на него взгляд. Произнеся это, он словно отстранился.
«К чему бы это?» — промелькнуло у присутствующих.
 Андрей отошёл от окна, налил в чашку кипятка, бросил пакетик чая. Медленно помешивая сахар, обратился к Эдику Светлову:
 — Не засиживайся. Вот главное твоё достоинство на сегодня. Тогда и будущее разглядишь, и развитие получишь.
 Тарас поднял глаза и согласно кивнул. Он перелистнул страницу в папке и добавил:
 — Кто понял жизнь, тот не торопится, — и улыбнулся, взглянув на Андрея.
 Фраза принадлежала тому. Все это знали. Но как умело и своевременно Тарас ею воспользовался. Его глаза блеснули хитро, заговорщицки.
 Эдик Светлов, самый молодой из присутствующих, прилежно дослушал. Возражать не стал. Лишь сунул в рот тонкую сигарету «Вирджиния Слимз» и вытянул губы, чтобы прикурить. Имея меньше опыта, но желая идти в ногу, Эдик сказал, придавая разговору деловитость:
 — Всё же удача должна быть. Без неё никуда. Везенье, удача и фарт, как хочешь назови, обязательное условие успеха. Андрюх, ты как считаешь?
 Он повернулся к Андрею, ища поддержки.
 — Ведь в жизни каждого человека хоть раз, но шанс даётся. — Он сделал паузу. — Вот понять его, разглядеть — самое трудное. Без ума тут не обойтись.
 Он сказал это таким тоном, словно ум, который он имеет в виду, у него-то как раз и имелся.
 В наступившей тишине Эдик медленно выпустил струю дыма, считая, что фраза удалась. Теперь ждал ответа, как задумчивый шахматист.
 Андрей не торопился. Обведя всех взглядом и увидев ожидание на лицах, он принялся обдумывать слова с видом знатока, ведающего цену своим размышлениям.
 — Да, без сомнения, удача должна быть, — начал он. — Но тот редкий шанс, когда она снизойдёт, всё-таки даётся тому, кто делает больше попыток. Чем больше попыток, тем чаще неудачи. С ними приходит опыт. А везенье — фактор. Удел энергичных. Или с первой попытки, или с десятой. Но хватит ли сил до неё дотянуть? До десятой!
 В коридоре послышались шаги. Под ногами заскрипел ламинат.
 Андрей подошёл к Эдику и, потрепав, несильно надавил ему на плечо.
 — Мух не ловишь — не будет тебе везенья.
 С этими словами в кабинет, поскрипывая паркетом, вошёл прихрамывающий Семён Светлов.
 Он выглядел бодрым и свежим. По очереди поздоровался со всеми. В комнате наступило оживление, словно на раскалённые камни плеснули водой. Возможно, потому, что пришлось встать и поприветствовать шефа.
 Эдик Светлов в волнении сорвался с кресла, которое ему не принадлежало. Увидев свободный стул, он сдвинул его в сторону и бережно уселся на краешек, выпрямив спину. Неловкость играла на его лице чем-то девичьим, покусившимся на взрослость.
 Удивлённый Тарас сухо, по-деловому спросил:
 — Что хромаешь?
 Все замолчали, чтобы не переспрашивать. Семён устроился в нагретое братом кресло, отрегулировал высоту, всем видом показывая досаду из-за пустой траты времени.
 Возникшая пауза послужила ему дополнительным аргументом.
 — В футбол играл, — сказал он спокойно, но со сожалением добавил: — Опять мениск. С армии мучает. Никак не соберусь к хирургу. Всё, в последний раз. Надо вырезать.
 Он посмотрел на Андрея Философа, пытаясь убедить его в своей решимости. Мол, не вру. Действительно в последний раз.

                Глава II
 Прошло немного времени. Семён настраивался на рабочий лад. После выходного он притрагивался к предметам на столе, поправлял, сдвигал — ритуальное действие хозяина. Наконец он закончил и, убедившись, что его слушают, негромко сказал:
 — Зачем я просил всех собраться? — Он посмотрел на каждого. — Произошёл инцидент. Сейчас расскажу, вот только мысли в порядок приведу.
 Он выложил из портфеля толстую папку и ещё пару мелочей. Снова переложил что-то на столе, поводил руками, подвигал локтями — видимо, чтобы успокоиться. Продолжил:
 — Через полчаса Жора Казино подъедет.
 Он потянулся за чашкой. Эдик, заметив неуклюжее движение, подскочил с подобострастным видом.
 — Сиди, сиди, я сделаю. Сколько сахара?
 Семён, не глядя на него, ответил:
 — Четыре.
 Тарас, не дожидаясь конца, вклинился:
 — Сень, я не вижу ноутбуков. Куда делись? Ни моего, ни твоего.
 На что тот мрачно ответил:
 — Я по этому поводу и попросил собраться. — Недобрая гримаса искривила его лицо.
  — Мы все здесь друг друга знаем. Жора, которого между нами зовут Казино, вчера вечером снял с охраны здание, зашёл в кабинет и взял ноутбуки, из салона вынес телевизор. Позвонил мне поздно, рассказал, мотивируя тем, что взял вещи вместо невыданной зарплаты. Он замолчал, проверяя, всё ли сказал.
  — Через полчаса Жора приедет объясниться.
 Тарас в недоумении нарушил наступившую тишину:
 — Стоп! А мой зачем взял, если у него претензии к тебе?
 Он вопросительно посмотрел на Семёна. И, словно открещиваясь от общей проблемы, запричитал:
 — Мне наплевать, что он думает. Также наплевать на все его объяснения. Я не принимаю. У этого человека, для меня постороннего, есть ключи от здания и офиса. Ему оказали доверие без моего согласия.
 Тут же он вспомнил все детали.
 — Сем, ты с ним на дружеской ноге. Я на веру, от тебя, — он сделал ударение, — принял условия его порядочности.
 Он уставился в потолок и говорил так, словно накипело и наконец представился случай высказаться.
 — Если у него что-то произошло, меня это не касается. Увы! Он свалил свою несостоятельность в кучу перед нами, чтобы мы её разгребали. Если Жора решил при решении своих проблем всполошить всё вокруг, чтобы обратить на себя внимание, — зря. Его ребяческий проступок смердит. И зловоние попахивает преступным умыслом. Не иначе. На языке жизни — он крыса.
 Тарас торопился, захлёбывался, так спешил высказать наболевшее.
 Семён поспешил его остановить:
 — Тарас, подожди! Сейчас он придёт, и всё ему скажешь.
 Тарас неодобрительно ухмыльнулся:
 — Больше всего не хочу с ним вступать в диалог, с этим моральным уродом! Лёх! — обратился он к Рязанцеву. — Ты его давно знаешь. Он что, оборзел? От хорошего отношения?
 С этими словами Тарас повернулся к нему. Нижняя губа дрожала от волнения.
 Рязанцев не торопился. Давние отношения с Жорой заставляли его быть сдержанным.
 — Нет, так, конечно, нельзя, — начал он осторожно. — Он перепутал вход с выходом. Не по-приятельски, точно. — Но тут же сменил тон: — Но понять можно. Проигрался в тотализатор. Пришёл домой, нашёл женины спрятанные золотые украшения, снёс в ломбард. Жена вернулась, обнаружила пропажу. Истерику закатила. Жора признался, куда снёс. Она побежала в ломбард, скандал устроила. Вызвала милицию. Там до вечера разбирались.
 Андрей Философ, внимательно слушавший, вставил:
 — И чем закончилось? Вернули?
 Рязанцев договорил:
 — Под расписку. Ломбард у нас во дворе, все знакомы.
 Развалившись на стуле, Андрей усмехнулся:
 — Повезло!
 Видно, Рязанцев сочувствовал Жоре, пытаясь вызвать понимание у остальных.
 — В казино не пускают. Везде задолжал. На игровые аппараты потом присел.
 Рязанцев перечислял, видимо, чтобы смягчить отношение к знакомому. Другом назвать того уже не хотелось.
  — Жена взвыла. Вещи подтаскивать стал. Никто не знает об этой его страсти. Жена втайне всё хранит, от знакомых, от родных. Она всех предупредила: в долг у кого Жора берёт — сразу к ней. Она возвращает. Она врач, известный специалист. Зарплата, видимо, достойная. Но в последнее время её схрон опустел. Выпотрошил он её безжалостно. Кредиты за него гасила. А тут, когда золото, видать, последнее вытащил, кольца обручальные, — не выдержала.
 Андрей Философ, чутко вслушиваясь, о чём-то вспоминал.
 — По нему не скажешь, что так болен. На вид — без странностей. Речь последовательная, — было непонятно, шутит Андрей или говорит серьёзно, потому что в тоне звучала игра. — Что касается денег, у меня не спрашивал, да я взаймы и не даю. После того как Шекспира прочёл. По-гамлетовски поступаю. — Он засмеялся. — Тяжёлый случай.
 Рязанцев переключился, ему надоело выклянчивать понимание.
 — Послушай, — перебил он, — мне же давал, да ещё некоторых знаю, кому не отказывал. — Он утверждающе оглядел всех. — Андрей, не прибедняйся. О тебе втихомолку говорят, что у тебя можно деньгами перебиться.
 Шутливым, назидательным тоном Андрей ответил:
 — Каждый раз, давая взаймы, я прощаюсь с деньгами. Когда у меня просят сумму, я всегда взвешиваю: жалко ли отдать её этому человеку навсегда, чтобы больше никогда не давать. Ох! Секрет перед вами открываю.
 Тарас не выдержал:
 — Хорошая перспектива. И задача! Сколько я готов дать, чтобы вычеркнуть человека из жизни.
 Андрей сначала расстроенно, а затем бодро сказал:
 — Почему же! В таких историях всегда один конец. Какой герой, таков и финал! Когда возвращают деньги, создаётся ощущение, будто я их на дороге нашёл. Или в лотерею выиграл. Возврат — всегда приятная неожиданность. А когда понимаешь, что вернули твои же, с которыми распрощался, — испытываешь двойную радость. И человек вдвойне ближе становится. Вот уж проверка на вшивость. Но зачастую люди хотят одолжить больше, чем я мог бы им подарить.
 Поняв, что Андрей закончил, Тарас приземлённо вернулся к своему:
 — Может, Жора и нас отправит в ломбард? Выкупать наши вещи. Я не в восторге. Надо решать. В компьютере много информации, восстановить можно. Но так, из-за паршивца… Я сегодня не смог связаться с людьми. Из Литвы, из Калининграда. Словно выпал в осадок. Люди обзвонились, не поймут, почему я ничего не знаю. Почту не смотрел. Скайп вырублен. Моя пунктуальность захромала, как Семён сегодня. — Он тоже попытался перевести разговор в шутку.
 — Тарас, не кипятись, — успокоил его Семён. — Думаю, всё решится. Давай дождёмся. Андрюх, кстати, из-за него тебя и позвал. Жора Казино считает тебя справедливым. Я ему пообещал, что ты будешь. После этого он согласился приехать.
 — Удивительный чудак, — покачал головой Андрей. — Тогда он должен считать меня не справедливым, а мягким и добрым. Святошей. Семён! А что с ногой?
 — О, отлично. Напомнил. — Семён взял телефон и набрал номер. — Ирин, привет! А, ты здесь. Хорошо, сейчас спущусь.
Он аккуратно встал и, прихрамывая, вышел.


                Глава III

 На первом этаже здания располагались салон красоты и стоматологическая клиника.
 Салоном управляла Маша Светлова, жена Семёна, до этого сидевшая дома. Клиникой руководила Ирина, жена Дениса, армейского приятеля Семёна. По обоюдному соглашению они вложились вместе: Семён предоставил помещение, а Денис с женой закупили оборудование. Денис по основной работе был главным врачом хирургического отделения в городской больнице.
 Постучав, Семён зашёл в кабинет Ирины.
 — Да, слушаю вас, — не глядя, спросила она.
 Она сосредоточенно просматривала бумаги стремительным, пронизывающим взглядом. Минимум косметики, тонкие губы на гладком, словно каменном, лице.
 Семён стоял и наблюдал, как она что-то изучает и записывает.
 — Ещё раз доброе утро.
 Услышав знакомый голос, Ирина подняла глаза. На лице, словно со дна спокойного океана, всплыла улыбка. Хотя она и была красивой, но плавала, как нефтяное пятно, на ровной поверхности.
 — Здравствуй, Семён. Что с ногой? —сразу спросила она.
 — Вот именно. Из-за неё, — подтвердил он. — До Дениса дозвониться не могу. Мобильный выключен.
 — Может, занят. Операция или обход. Он обычно выключает. Я ему на рабочий позвоню или коллегам передам. Как освободится — перезвонит. Привычное дело.
 Семён не стал задерживаться.
 — Хорошо. Пока.

                Глава IV
 В кабинете стояла тишина. Каждый думал о своём. Пора было приходить Жоре Казино.
 Послышались шаги. Он вошёл с деланно-деловым видом. Обходя всех и пожимая руки, произносил имена отчётливо, с гонором — создавая дистанцию, подчёркивая сухостью фраз, что разговор будет официальным. Поздоровавшись, Жора крикнул в коридор, чтобы было слышно в холле:
 — Майя, принеси стул!
 В голосе проскользнули дребезжащие горловые нотки, выдававшие сильное внутреннее напряжение. Напоминало истеричную натуру.
 Жора постоял. Прошла минута. Ещё одна. Его нелепое положение становилось очевидным. Тишина. Все ждали. Жора снова подошёл к двери и крикнул, уже со злостью:
 — Май, ты что, не слышишь? Стул принеси!
 Повторилось то же самое. Момент истины настал — пора было смеяться. Комичность ситуации созрела.
 Жора, раздувая ноздри, вышел прояснить недоразумение.
 Оставшись без виновника, ребята улыбнулись, но сдерживали смех, сохраняя серьёзность для разговора. Из глубины коридора стал отчётливо слышен диалог.
 — Май, ты что, не слышала, я просил стул принести.
 — Зашибись! — парировала Майя. — Жор, ты спятил? С таким же успехом мог бы у водителя маршрутки попроситься переночевать.
 — Ты мне зубы не заговаривай, — нажимал он. — Трудно, что ли? Я же нормально попросил.
 — Я не секретарша. Ты об этом знаешь.
 Жора сдался, не зная, что сказать.
 — Я, — проканючил он, — по-человечески. Нормально. Попросил. Чего ещё надо?
 Майя точно залезла на гору.
 — Ты с женой в магазин ходишь за продуктами? Тоже просишь её сумки донести? И вообще! Не видишь — стульев нет.
 Андрей Философ обвёл всех взглядом.
 — Как нет стульев? А куда они делись?
 У всех был отрешённый вид, словно никто ничего не знал. Андрей осматривал присутствующих по очереди. Лицо Семёна ничем не отличалось от лица Рязанцева или Эдика. Когда он посмотрел на Тараса, тот недоумённо пожал плечами. Немного склонив голову, произнёс:
 — Чтоб не казалось, что он в раю. С этой минуты он выпал из нашей лодки. И поплыл против течения.
 Теперь Андрей догадался.
 — Да нет! Наоборот, он давно плывёт по течению, изображает из себя пловца. Но с берега не видно. А если присмотреться — утопленник. Брошенный и никому не нужный утопленник. — Он выдержал паузу. — И всё-таки, стулья убрали от него специально?
 Ему не успели ответить. Снова послышались шаги. Вошёл Жора, что-то негромко бубнивший. В кабинете он заговорил громко, на всех:
 — Соска. Голодными зенками смотрит на всех мужиков. Знает, что я без денег, вот и разговаривает так. Ей в голову дать бы, — он с вожделением цыкнул.
Андрей Философ сдержал его:
 — Жор, ты разгорелся, как бикфордов шнур. Насколько я знаю, там её рабочее место, и она никакого отношения не имеет ни к одному из нас.
 Тот попытался оправдаться:
 — Андрюх, я с ней нормально. Её похоже, — он указал на сидящих, — эти подговорили. — Он заговорщически подтрунил над всеми, как бы объединяя свои замыслы с Андреем.
 — Они тебе рассказали?
 — Не знаю. Смотря о чём, — невозмутимо сказал Андрей.
 Жора подправил:
 — В угол загнали.
 — Кто?
 Жора ткнул пальцем в Семёна Светлова.
 — Вот он.
 Тарас не замедлил вставить:
 — Жор, пока не забыли. Ключи от офиса положи на стол.
 Жора будто ждал этого. Достал из кармана связку, положил со стуком.
 — Ключи, да на хрена мне эти ключи. Это для вас они что-то значат. Давай поговорим. Вы все свидетели. У меня к нему есть пара вопросов.
 Он снова показал на Семёна.
 — Большего наглеца я в жизни не встречал. Как лоха меня развёл. Порядочным прикидывался, предложил в бизнесе поучаствовать, а как бабло пошло — решил съехать. Я ему, как старшему брату, доверял.
 Голос его дрожал. Волнение у слушателей возросло.
 — Он моё «я» человеческое растоптал. Попрал святое. Две вещи в нашей жизни есть, которые неискупимым грехом считаются. Ты хоть понимаешь, что сделал? — он обратился к Семёну. — Ты хоть понимаешь?
 Семён посмотрел на него:
 — Ты о чём, Жора?
 Удивление на его лице сменилось идиотской маской. Он приоткрыл рот, но в глазах мелькнул отблеск догадки — он боялся её показать, но чувствовал: что-то было. Где же он так подвёл?
 Жора продолжал, вступив в борьбу за симпатии слушателей.
 — Две вещи — это любовь и дружба. Любовь — это к женщинам. Здесь это ни при чём. Ты, — он сделал ударение и кинул осуждающий взгляд, — перечеркнул все нити дружбы. Ты, как паук, затянул меня в свои сети. Я жене рассказал, какой ты человек! Всё! О твоих предложениях. Наконец-то у меня просвет в жизни появился. Что же я плохого тебе сделал? За что ты со мной так? Ну за что?
 Жора захлёбывался, слова повторялись. На глазах выступили слёзы.
 — Мне что, посторонних людей привлекать, чтобы разобраться?
 Андрей Философ встрепенулся:
 — Нет! Это хорошо, что ты сюда пришёл.
 Его ошарашила выходка Жоры:
 — Да. И по-другому нельзя.


                Глава V
 Жора повернулся к Андрею.
— Я почему сразу согласился? Если ты будешь, то я хочу, чтобы все слышали.
Андрей кивнул.
 — Я сколько раз пытался до тебя донести!
 Он снова встал перед Семёном.
 — Но ты меня не слышал. Да и не хотел слышать. Не велика потеря. Какой-то Жора.
 Семён попытался встрять в его торопливый спич:
 — Послушай, Жора. Ты о чём? Я тебя не понимаю. А вокруг кто слушает — тем более не разберут, что ты несёшь. Какие предложения? Что я тебе предложил? Очнись.
 Жора задал вопрос:
 — Семён, у тебя есть деньги? У тебя дети сытые?
 Семён пожал плечами:
 — Причём тут мои дети? Что тебе до моих детей, до денег? До моих денег?
 Жора воодушевился, словно поймал его на слове.
 — Ага. Сразу — до моих. А до моих детей, до моих денег тебе дела нет. Да! Ты богатый!   У тебя бизнес. Здесь доля. Там доля. Понемножку из разных мест денежки текут. А у меня нет. Так зачем ты обещал? Зачем меня в бизнес затянул?
 — Какой ты бизнесмен? — злился Семён. — Ты неудачник. И уж точно я тебя, лентяя, никуда не затягивал. Это бред. В твоём воображении произошёл взрыв. Тебя контузило.
Семён постучал по столу.
 — Двадцать первый век на улице. Ты понимаешь? Двадцатый прошёл, закончился. А ты остался в нём. Ты забыл. И остался. А твоя плоть с нами. И блуждает. А сейчас она вдобавок и говорит. И всплыли ужасные вещи, о которых никто не догадывается. Между тем, что ты сказал, и тем, что происходит в реальности, всякая связь отсутствует.
 На лицах — смятение. Все ждали объяснений. За брехнёй и пустословием могли скрываться любопытные факты.
Андрей Философ шёпотом произнёс про себя:
 — Интрига — прикормка алчущих зла. Пушкин, кажется. Или не Пушкин. Всё может только повторяться.

                Глава VI
 Волнуясь, Жора искал, куда присесть. Минута замешательства. Он полез в карман и достал тетрадный листок. Взглянул, сверяясь, не забыл ли чего. Как бы оправдываясь, но с видом, что держит доказательства, положил на стол перед Семёном.
 Тот смотрел на него, стараясь понять. Потом взглянул на листок.
 — Что это?
 — Список людей, с которыми ты встречался. По нашей договорённости ты должен за каждого деньги. Сумму я указал.
 Семён мягко уклонился от оскорблений.
 — Ты болен! Это бред.
 Тарас протянул руку:
 — Дай взгляну.
 Он посмотрел и передал листок дальше. На нём каракулями, небрежным почерком, в столбик было написано: имя, во что одет и сумма цифрой 20000 со знаком вопроса. Потом следовала сумма десять тысяч.
 После просмотра общее недоумение возросло. Общая цифра составила двести двадцать тысяч. Плюс пятьдесят тысяч, разбитых помесячно по десять. Было очевидно, что Семён что-то недоговаривает.
 Деловым тоном Семён сказал:
 — Объясни свои записи.
 Жора ждал этого.
 — По нашей договорённости ты взял меня на работу директором, назначил зарплату десять тысяч, о чём в конце листа есть запись. Исправно платил, но перестал. Так ты мне задолжал за пять месяцев.
 Семён медленно, обдумывая, сказал:
 — Значит, я должен тебе платить. Но ведь хочу — плачу, хочу — нет. Это моя прихоть: помогать тебе или нет. А это что? Где ты взял двести тысяч?
 Расклад в Жорином представлении последовал тут же.
 — Люди в списке — твои поставщики. За каждого, по нашей опять же договорённости, ты должен двадцать тысяч. Но я согласен на десять — пойду на уступку.
 Семёна разрывало. Он чертил ручкой по чистому листу линии. По чёрточкам было видно — он вышел из себя.
 — Не знаю, чем считать твою наглость и бесцеремонность. Больше нет слов.
 Андрей Философ взял листок.
 — Жор, подробней о деньгах. Похоже, твоя легенда непроста. Хотелось бы знать, как ты стал директором, какой фирмой руководишь.
 Он обратился к остальным:
 — Он что, правда, директор здесь?
 Никто не возражал. Судя по лицам, это имело место.
 — Жор, ты клоун, и здесь ты не директор, — перекрыл его Семён. — А директор отдела продаж и связей, если быть точным. Формально. Хотя и на бумаге. Расскажи сначала. С той аварии под Питером.
 — Авария при чём? — недовольно усмехнулся Жора.
 — Так ты директором стал после неё, чтоб избежать тюрьмы и получить условный срок. В той истории много занимательных деталей.
Становилось интереснее. Любопытство разгоралось.
 Жора уставился в потолок.
 — Та история не имеет отношения к делу. Семён, вот такой ты всегда. Плюсы себе зарабатываешь. Нет бы долг отдать, и дело с концом. Что, у тебя денег нет? Скажи, у тебя нет денег? Мои заработанные отдай. А потом можешь рассказывать, какой ты хороший. Ты хочешь уступку. Ладно. И это я предусмотрел. Знал, что ты о ней заговоришь, потому сделал пометку и вместо двадцати указал десять тысяч.
 — Всё написанное — полная ерунда, — Семён потихоньку успокаивался. — Ты верни вещи, взятые тобой. Я не хочу больше тебя видеть.
 — Стоп! Как не хочешь видеть? — мигом закипел Жора, подбоченясь. — Я не слезу с тебя, приду с людьми. Они вытрясут из тебя деньги. Нет, ты чего-то не понимаешь. Ты денег должен мне, — он сжал кулаки. — Не имея способа воздействия, не нашёл ничего иного, как взять вещи. Нажать на тебя надо, вот и нажал. А то, что сейчас нормально с тобой говорю, это лишь благодаря Андрюхе.
 Хорошо, он согласился рассудить. Мы одинаково предпочитаем не вредить сложившимся за столько лет отношениям.
 Вмешался Андрей:
  — Жор, так расскажешь?
  Жора даже не посмотрел на него.
  — Да зачем мне чего-то рассказывать? Я уж не помню. Мне это не так важно было.
  Но Андрей не отставал:
  — Понятно. Но за всё время я ни разу тебя не видел при исполнении обязанностей. Странный ты директор. Потому и спрашиваю.
 Жора думал, стоит ли участвовать в разговоре. Вместо него заговорил Семён:
 — Год назад он погнал машину в Питер — решил заработать.
 Высвободив кисть из-под подбородка, он указал на Жору.
 — Сбил мужика и уехал. Через сотню километров его остановили. Дэпээсник сразу всё понял: так характерно выглядели все вмятины и разбитое стекло. Развернул его назад, чтобы он уладил всё на месте, а сотрудников, в чьё дежурство посты проехал, не подставлял. Он же того мужика в лесу бросил и решил укатить.
Припоминая, на секунду задумался и продолжил.
 — В ту ночь Жора позвонил мне. Описал, что да как. Я ему пообещал денег, если понадобятся. На адвоката, да мало ли на что.
 Никто не знал этих подробностей. Все слушали.
 — Уладили всё. Возместили родственникам издержки. Старику было девяносто два года. Оказался пьяный. В половине третьего утра на магистраль, ограждённую забором, выскочил. Машина «Волга», на которой Жора ехал, сделана на заказ, в тюнинге. Ему выплатили неустойку за разбитую машину, да ещё уговорили такую же забрать. Адвокату заплатили. Тот ещё пройдоха, грамотный. Постарался, чтобы Жору к условному сроку приговорили. Ему необходимо было устроиться на работу с хорошей зарплатой, чтобы выплачивать компенсации. Если куда требовались деньги — я ему давал.
 Андрей уточнил:
 — Одолжил? Или что значит дал? Дать по-разному можно. Сколько денег-то?
 — Андрюх, у человека беда. К тому же известный факт, у Жо… у него и гроша за душой нет. Разве поехал бы он за копейки перегонять эту «Волгу», за полторы тысячи вёрст.
 Жора слушал, скосив голову набок. Верхняя губа насмешливо приподнялась.
 Молчавший до сих пор Тарас добавил:
 — Хорошее начало. Лиха беда беде придти, а пабедки с ног собьют, — и подчеркнул: — Если бы не Сеня!
 На него уставился Рязанцев.
 — Это что такое?
 — Вспомнилась поговорка старая.
 Семён ответил Андрею:
 — Да не в деньгах дело.
 — Уж точно, — все странно улыбались.
 — Легче стало? — глаза Жоры наполнились ядом. — Рассказал. Под сплав меня пускаешь. Я ведь, если можно так сказать, человека убил. Ты меня притыкаешь тем самым. Напоминаешь. Я с того дня места не нахожу. Тебе ли понять, что там происходит…
Он ткнул себя кулаком в грудь.
 — Меня это в корне изменило. Другим человеком стал. Вся моя сущность наружу всплыла. Я теперь перед Богом как на ладони. И вера укрепилась. Только в людях разочаровываться с каждым днём всё больше начал.
 Раздражённый Тарас, проговаривая каждое слово, сказал:
 — О, как тебя понесло. Похоже, когда ночью вещи крал, вера твоя принципами поступилась. Может, спала твоя вера? Или задремала на время, пока ты разногласия с другом ночью урегулировал. Нет. Впрочем, современная гибкая вера более убедительна.
 Жора не спасовал, постращав его:
 — Пожалеешь, Тарас. Ой, как пожалеешь. Я ведь серьёзно.
 — Не зли меня, Жора, — спокойно ответил Тарас. — Похоже, ты комедию ломаешь.
 — Тарас, подожди, всё интересное только начинается, — сказал Андрей, пытаясь прояснить историю.
 Жора не выдержал.
 — Дай я расскажу. А то сейчас Семён вам расскажет.
 Он сделал паузу, собираясь с мыслями. Подошёл к столу, взял чей-то недопитый бокал с чаем. Выплеснул в корзину. Ополоснул в кулере, снова выплеснул, налил кипятка и сунул пакетик с чаем.
 — Так-то он рассказал верно, но к делу моему это не относится.
 — Времени нет, Жор, — торопил Андрей. — Ты человек скорый, быстрый, моментальный. Давай по-существу да разойдёмся.
 Жора сбивчиво расставлял точки над i.
 — После всего Семён предложил мне стать директором. Открыл фирму. Назначил меня. Я согласился. Но я же за просто так не буду работать. Вот договорились, что он будет платить десять тысяч.
 — Семён, это правда? — Андрей обратился к нему.
 — Правда. Суд же впереди. Иначе нельзя.
 — А деньги? Деньги за что?! — удивился Андрей.
 — Он же гол, как сокол, ребёнка нечем кормить. Да беда навалилась: тогда он в казино сильно проигрался. Я решил: с меня не убудет. Подкину. Кто в церковь несёт, кто в детский дом. Разве мало способов десятину свою отдавать. Благое дело. А здесь особенно: с детства знакомы. Вдвойне приятно. Ну подкидывал ему.
 Андрей остолбенел на миг, потом сказал с сожалением:
 — Память — вещь коварная, потому что у дружбы руки короткие. И что, Жора, договорились? В чём хоть работа заключалась твоя?
 — От работы кони дохнут, — важно произнёс Жора. — А я директор, лицо компании. Встретиться с кем. Обсудить. Право подписи я Семёну отдал. Всё равно ничего в бумагах и цифрах не понимаю.
 Андрей пристально разглядывал собеседника.
 — Ты хоть что-нибудь делал? На работу, сюда, в офис, приезжал? За прошедший год я тебя здесь встретил один раз, когда ты машину свою разбил и помогал командирским голосом с эвакуатора её сгружать. Скорее, мужика-водителя пугал и стращал, чтобы меньше денег заплатить. А больше я тебя здесь не видел. Потом не знали, что с машиной делать: людям парковаться мешала, глаза мозолила. Вот и всё, что помню. Про аварию тоже слышал, но не так подробно.
 Оставаясь на своей волне, Жора навязывал фантазии, в которые верил:
 — Ещё договорённость о том, — он взял листок со стола, — что за каждого поставщика, привлечённого в компанию, мне полагается двадцать тысяч.
 Помолчал и заключил:
— Вот так и набежало, — для убедительности потряс листком.
 Андрей снова взял у него листок и стал вдумываться.
— Десять тысяч зарплата, правильно?
 — Да.
 — За двенадцать месяцев, так?
 — Верно.
 — За пять не уплачено, — и, не дожидаясь ответа, добавил: — Похоже, что так. А почему сразу не сказал, когда не уплатили? Зачем ждал? И работать ты не работал, а так — числился.
 Он уставился на Жору.
 — Мне без разницы. Хочет человек платить за то, чтобы я числился — пусть платит. Не насильно же его заставляют. Это его желание. У человека есть деньги. Я не против, если они идут мне. Возражать не буду. Меня всё устраивает. Дальше слушай.
 — А это что? — перебил его Андрей. — «Ваня — жёлтая куртка… Кажется, Олег — с лодочной станции…» Это что?
 — За каждого из них двадцать тысяч, — моментально вставил Жора. — Согласен на десять.
 Андрей обернулся к Семёну:
 — Сень, тут такие кренделя, что зубы обломаешь. Так закручено. Нога Остапа Бендера здесь не ступала.
 — Не усложняй, Андрюх. Всё гораздо проще, — попытался сгладить Жора.
 Но тот его не слушал.
 — Я вижу, но всё равно плохо понимаю. Есть соображения, — он пристально и недружелюбно посмотрел на Семёна. — В этой истории есть человек: видимо — честный и порядочный, а невидимо — мерзавец.
 Тон был грубый, презрительный. Комната наполнилась напряжением, стало душно.  Сигаретный дым с пылью висел в лучах солнца.
— А «жёлтая куртка», «лодочная станция»? И этот… «кажется, Гена, в бейсболке, без передних зубов»? Что за пассажиры-попутчики?
 — Поставщики, — не сдавался Жора.
 Не выдержав, Семён перебил:
 — Это за них ты денег хочешь?
 — Как договаривались, — с надеждой выговорил тот.
 — Бомжи. Ты нашёл их на улице и привёл. Они толком не могли сказать, чего им нужно. Называли несуществующие цены, не видели разницы между нержавейкой и алюминием. Крышу ржавого «Запорожца» называли листовым железом. Эти обиженные на жизнь субъекты — твои поставщики, за которых у тебя хватает наглости просить деньги? Нет, это уже чересчур. Они предлагали купить за четыре тысячи то, что стоит восемьсот.
 — Так что? Тебе одному зарабатывать? — сопротивлялся Жора. — Я же не виноват, что ты не согласился. Твои жадность и самодурство помешали. Здесь нет моей вины. По нашей договорённости ты мне должен. Если бы ты знал, скольких трудов стоило найти их, договориться, чтобы они приехали. Многие считают тебя предсказуемым. Ты с ними не соглашался, сейчас — со мной. Потому мне пришлось прихватить вещи. Больше тебя не пронять. Богатых и жадных чем можно пронять? Взять у них, присвоить, а потом выяснять, имея на руках козыри.
 — Сомневаюсь, — засмеялся Андрей. — Только разозлишь. Пронять их можно только угождая, задабривая и соглашаясь. А вот если хочешь, чтобы долго помнили — попроси взаймы, причини ущерб или после совместного дела не предлагай участия в прибыли.
 Он посмотрел Жоре в лицо.
 — Скажу: ты не такой глупый, каким кажешься.
 — Разве я говорил, что я глупый? — съязвил довольный Жора.
 — Страшный человек ты!
 — И я о том. Просто так не оставлю. С живого не слезу.
 Андрей наплевательски перебил его, рассчитывая на иронию, но не вышло. Взбесившись, сказал всё же спокойно:
 — Я не о том. Телеграфный столб лбом не напугаешь даже с разбега. Чудак счастливый, не понимаешь, что детей бить нельзя, а то привыкнут. А потом окружающие недоумевают, почему взрослый человек капризничает, настаивает на глупости. А всё потому, что детей бить нельзя. Они вырастут — и без этого уже не смогут. Часто подобный аргумент приводит в сознание. Убедительный довод в споре.
 Андрей встал, расправил плечи. К нему обратился Семён, дополняя сказанное:
 — Битая машина, которая простаивала у офиса, числилась за фирмой. Я отдал её Жоре. Пользуйся, говорю, на здоровье. Через две недели он её разбил. Ремонтировать отказался. Просил выкупить за двадцатку, мол, в таком состоянии она не стоит. Через пять месяцев я не выдержал. Решил сам продать. Приехали, забрали за сто десять. Самовывозом.
Он повернулся к Жоре:
 — Ты людей за дураков считаешь?
 Собираясь уходить, Андрей в сердцах проговорил:
 — Не надо. — И, подумав, добавил: — Всё ясно. Пойду. Ехать надо. Через пару часов мимо буду, забегу. Кого не увижу — тем пока.
 Расстроенный Жора терял оптимизм. С досадой окликнул:
 — Ты уезжаешь?
 — Да.
 — Ты скажи, как считаешь в данной ситуации.
 В голосе слышалась надежда. Но на что?
 — Всё очень просто. Если ты своё поведение считаешь правильным, оставаясь его другом, — он показал на Семёна, — то, вероятно, ты перешагнул грань, после которой дружба теряет смысл. Друзья — это когда смотришь вперёд и избегаешь серьёзных спорных моментов. Предусматриваешь интересы товарища, не теряя надежды на ответное расположение.
 Андрей внимательно посмотрел на Жору, как на использованный материал.
 — У меня с Семёном хорошие отношения. У тебя с ним такие же. Были. Я не стал бы с тобой разговаривать. Хочу сказать, что я тебя не знал. А теперь и знать не хочу. Когда человек крадёт, он рискует быть пойманным и наказанным. По закону. Тюрьма или штраф. Быть пойманным хозяином вещи — другое. Могут побить. Могут измордовать. Можно отделаться разговором. Всё зависит от обстоятельств. Интересно, что в случае удачного исхода для злоумышленника он — победитель. А ты чем рисковал, придя ночью сюда? В твоём случае умысел очевиден. Твои ценности и взгляды так просто наружу выплыли. Если ты осознанно пошёл на этот шаг, значит, решил проверить прочность людей. Ты её проверил. Тебе удалось. До встречи.
 Жора поник.
 Уходя, Андрей остановился у двери. Оглянулся. Жора на него не смотрел. Андрей с силой бросил свою сумку плашмя на паркет. Кто видел — удивились. Кто не видел — вздрогнули.
  Жора быстро присел, прикрыл голову руками, словно испугавшись. Через мгновение он бросился к двери, но через метр остановился — угрозы не было.
 Андрей спокойно, будто случайно уронил, поднял сумку и стал отряхивать.
 — В умывальнике ототру. Попачкаюсь только.
 И пошёл восвояси.
 На первом этаже приостановился. Сверху доносились крики.
 — Ой-ой, за что, братцы? Убьёте же, вы что?
 Тишина.
 Потом отчётливый голос Жоры:
 — Я так не оставлю, вы оборзели.
 Снова шорохи, тычки, затем — истошные вопли, скорее надуманные, чтобы привлечь внимание.
 — Я сегодня же вам припомню.
Раздался звук то ли щелчка, то ли шлепка. Затишье. Вдруг заиграла музыка: МТВ или другой канал. Громкость увеличивали, подыскивая уровень.

                Глава VII
 Во второй половине дня Андрей Философ вернулся в офис. Поднялся в кабинет. За своим столом сидел Семён. Ни слова не говоря, Андрей налил чаю и сел рядом.
 Семён прервал молчание:
 — Мразь. Таких поискать.
 — Вопрос, как рядом оказался! — отозвался друг, словно не обращая внимания. Сделал глоток и с искренним любопытством разглядывал чашку.
 — Сущность разве можно сразу понять, — уже сдержанней сказал Семён.
 — Наверно, можно. Если слушать себя. Сейчас люди руководствуются иными принципами. — Он смолк, давая жизнь мыслям. — Три водоёма. Болото, океан и озеро. Болото сразу вызывает отвращение. Океан… Окинешь взглядом, постоишь, оценишь силы. Взвесишь: надо тебе или нет. Зайдёшь в воду, а волна сносит. Выбор наступил. Рассчитываешь только на себя. Кто решился — у того получится. Сил нет — не полезешь. А озеро — самое то. Внутреннее спокойствие. Душа не клокочет. Стихии нет. Предсказуемая вода от берега до берега. А с человеком разве не так? Если некто просит займы и отдаёт, вовсе не значит, что его можно в постель с женой уложить, надеяться, что он паинька. Почему-то люди не допускают этого. Здравого смысла хватает сомневаться.
 — В моём случае проще. Разве об этом думаешь? Нельзя же думать о ком-то плохо беспричинно.
 Андрей перешёл на медленный тон:
 — Я вот что думаю. Когда человек что-то говорит вслух, он имеет в виду не то, что говорит. В глубине слов — свой интерес, своя позиция, даже шаг к отступлению на всякий случай, чтобы сказать: «А я не о том». И начинается новая версия. Что Жора?
 — Избили. Всё вернул. При условии, — Семён вздохнул, — что считает себя правым.
Андрей подхватил:
 — А по-другому нельзя. Он для того и начинал.
 — Думаешь, изначально им так всё и планировалось? — заинтересовался Семён.
 — Даже думать не хочу. У многих со временем круг знакомых расширяется. А у него? Ты решил собою возместить этот пробел. Вспомнил, что столько лет знакомы. Что, его душа отзовётся? Нет, Сень, мир безжалостен! Ты дал слабину. Проницательность — редкое качество. Чаще можно встретить благодарных людей. А люди ошибочно принимают благодарность за проницательность. Чушь.
 Раздался звонок телефона Семёна, как петушиное кукареку в знойный день.
 — Да, слушаю. Привет, Денис. — Он приложил руку к груди, извиняясь, и показал Андрею: два слова. — Мениск достал, не мог бы починить? Ладно, в понедельник, к восьми. Спасибо, до встречи.
 Он положил телефон. Откинулся.
 — Извини. Наконец-то. Колено достало. Чуть что — недели на две выхожу из строя. — Он постучал с обидой по ноге. — Времени нет. Двадцать лет покоя не даёт. А в больницу только сейчас. Смотри, символично. В армии служил с Денисом. Там первый раз колено и защемило. Теперь он мне его поправит.
 — А я бы сразу. Болячки выплывают в самый неподходящий момент. — Андрей взглянул пристально и сменил интонацию: — Как на личном фронте? Скандалы?
 — Нет, рассосалось, — равнодушно ответил Семён. — Из дома ушёл как бы… от большой Машки. По вечерам езжу домой. С детьми, с женой нахожусь до семи-восьми. Потом еду к Маньке маленькой. Так каждый день. Вроде нормализовалось. Все смирились. А ты что думаешь?
 — Я за семью. Встречаться, гулять, изменять — безнравственно.
 Он умышленно смягчил формулировку, чтобы не обидеть. В кабинете воцарилась тишина. Безмолвие затянулось.
 — Тебе легко говорить, — наконец выдавил Семён, — ты не оброс достатком. Хотя деньги для тебя, может, другую ценность представляют. А может, — он поразмышлял, — раньше нагулялся, когда мы были молодые. Впрочем, сложно. В тебе, несмотря на серьёзность, есть пыл, азарт, страсть, но опять же — непорочная. Скажи, как сочетать эту… лёгкость, словно ты в детстве задержался, с силой твоих убеждений, с жизненной твёрдостью?
 Он выдержал паузу.
 — Люблю с тобой беседовать. Я даже умней становлюсь в собственных глазах. А ты на моём месте как бы поступил?
 Андрей пропустил комплимент мимо ушей.
 — Почему легко? Нелегко. Вся простота — в сложности. Избегая непростого момента, лавируешь, как лиса. А достаток, как ты сказал, развращает сознание. Возьми любовницу, которой ты помогаешь. Или Жору. Не будь твоего достатка, твоя помощь не извратила бы этих людей. Твой достаток мешает им жить. Потому что в детстве не учили, как вести себя, если у человека есть деньги.
 — Не уходи от ответа. Ты бы как поступил?
 Андрей всё понял:
 — Ты всю жизнь воспитывал в себе порядочность. Влюбился. А теперь мечешься. Ты продолжаешь любить эту порядочность в себе. Крестьяне без достатка называют это совестью.
 Но Семён настойчиво впился в него:
 — Ты бы как поступил?
 Андрею не нравился прямой разговор.
 — Советы, советы. Я на тебя смотрю и думаю, чем всё кончится. Тебя ведёт твоя неординарность. Она же примет за тебя решение.
 — Не хочешь говорить!
 — Почему не хочу? Ты хочешь услышать? — он взглянул на него тяжёлым, грозным взглядом. — Если хочешь — пожалуйста. Слушай моралиста. Что ещё сказать в защиту общепринятых ценностей. Семья превыше всего. Всё остальное за бортом. У тебя же полноценная семья!
 — Нет. Про мораль не хочу. По-человечески скажи.
 Андрей неожиданно остыл:
 — Так. Да, конечно, сложнее.
 Он принялся разглядывать картину на стене: парусник в борьбе с волной, луч на горизонте. Яркие, вызывающие краски, неестественные. Искусственная пауза легла между вопросом и ответом.
 — Влюбиться в женщину, помимо жены, — ужасно. Пока жена не знает — терпимо. Топтать святое каждый раз, когда влюбишься, — невтерпёж. Знаешь, личность — она в постоянстве. Если твоё постоянство — менять женщин на стороне, тогда не позволяй им вмешиваться в ту жизнь, где у тебя дети, жена. Не давай собой управлять. Чья сила и в чьей слабости?
 Семён согласился:
 — Маленькая Маша всё понимает. Не хочет, чтобы я уходил от семьи. «Нет, — говорит, — ты не должен уходить от жены, от детей». Сильно меня любит. Понимает мою проблему.
 Андрей скептически заметил:
 — Со стороны это выглядит так, будто она противопоставляет себя твоей жене. Доказывает, что и она что-то значит. Раз ты поддался. Ты потакаешь её желанию. В ущерб жене, матери твоих детей. В этой ситуации я всецело на стороне твоей жены. Ты мой друг, потому молчу. На одной чаше — порядочность, совесть. На другой — любовь, начало которой в твоём достатке, в похотливой струнке твоей сущности. Ты не мусульманин. Там ты являл бы собой почтенного господина.
 Семён возразил:
 — Недолюбливаешь маленькую Машку? Она сразу поняла твою идейность. В этом она схожа с тобой. Любая её идея проходит через наши с тобой отношения. Как-то она даже сказала: «Будь поменьше таких, как ты, мир принадлежал бы таким, как она». Я ей раз и навсегда, пять лет назад, запретил влиять на нашу дружбу. Она тебя боится. Всякий раз, когда видит тебя, её выворачивает. Я слышу в её интонации ложь. Но кто из вас лакмусовая бумажка — не пойму.
 — Она правильно боится, — безмятежно заключил Андрей. — Не хочет, чтобы её вывели на чистую воду. Скажи ей, пусть не боится. Я плохого не желаю. Она сама всё испортит.
 — Оставь её. Я всё понял. Представь! С этой минуты ты на моём месте. Ты ушёл бы из семьи или нет?
 Андрей крепко задумался, представляя.
 — Ты ей не веришь. Иначе бросил бы семью. Оправдываешься навязанной порядочностью. Тебе предстоит мучиться и мучить других. Зачем? Раз выбрал такой путь — мучайся. Мучайся. Наверно, твой статус мужчины от того выше. Мучай других.
 Семён показал на дверь:
 — Тише. Может, слушает.
 Андрей согласился:
 — Что-то понесло. Забыл, что Майка там. А ведь слушает!
 Он поднял палец и иронично продекламировал:
 — Точно слушает. Глубокие вещи обсуждаем. — И нормальным голосом: — А ты не думал, что и я нахожусь в решении и борьбе? Что у меня вертится — похлеще твоего. Но я понимаю, что лучше женщину вряд ли найду, а приобрести то же самое ценой предательства… нужен смысл, а его нет. — Он многозначительно покачал головой. — Его нужно выдумать.
 Семён поймал суть.
 — У тебя? — он крайне удивился. — Жёстко. Ты, — он уставился на друга, — учишься у меня. — Он искренне смеялся. — Нет, Андрюх! Я ещё раз повторяю: надо тебя копировать. В этом случае можно избежать лишних издержек.
 Он встал и, хромая, подошёл к окну. Присел на подоконник. Свесил больную ногу и, поглаживая, обратился к ней:
 — Тебя в понедельник отремонтируют.
 Уставший сидеть Андрей спросил:
 — Разъезжаемся? Целый день пробежал. Так мало успели. Покатили, что ли? Всегда есть места, где в нас нуждаются чуточку больше. — Он улыбнулся загадочно.
 — Я Маньку дождусь. Должна на минуту заглянуть. Да ещё люди должны заехать. Светка приедет с мужем. Не хочет при посторонних разговаривать. Особенно при тебе. Хочет со мной посекретничать, а берёт мужа, — озадачился Семён. — Говорит, разговор деловой и мне выгодно.
 Светка Цезари — утончённая брюнетка с чёлкой, некогда любовница Семёна. Была без ума от него. Вообще-то в прошлом проститутка. С его помощью изменила жизнь. Сейчас имела двух детей. Поговаривали, что один от Семёна. Злые языки утверждали, что оба.
 — До встречи. Позвони в понедельник после больницы.
 Андрей вышел.
 «Как в душегубке», — подумал он.
 
                Глава VIII
 В кабинет вошли муж с женой: Саша и Света. Саша, несмотря на презентабельный вид и показное благородство, выдавал в себе человека ведомого — женщиной. Такие люди, достигнув достатка или положения, часто предают самых близких. Любят вставлять, что сделали себя сами. Чужое мнение для них — ничто.
 Семён приветливо начал разговор, разглядывая залитые дешёвым гелем волосы Саши. Он угадал — был бы гель стоящий, он бы не заметил. Не знающие хорошего не видят разницы с плохим.
 Света жизнерадостно делилась:
 — Семён, дело выгорает. Не мог бы помочь?
 — Чем? — Он, зная её, деловито пошутил. — Всё зависит от полноты предлагаемой выгоды.
 Семён, вполне доверяя, заглотил наживку, как сытый карп.
 Светка хладнокровно разбрасывала прикормку:
 — Нашли, кто даст кредит. Возможность расширить аптеки в сеть. Ты выступишь поручителем в банке под залог здания. Мы берём деньги, развиваем бизнес, платим.
 Не придавая значения её словам, Семён играл, как кошка с мышкой:
 — Я нужен лишь как поручитель, правильно? Сколько мне предлагаете за мою веру в вас? Верно понял?
 — Как обычно, — согласилась Света. — Лучше, чем ты, меня никто не понимал.
Она взглянула на мужа. Пояснять не требовалось. Посмотрела на Семёна, приподняв брови: мол, так надо.
 — Начну со ста тысяч зелёных.
 — Отлично. Без торга. Эти деньги мне кстати. Все наличные сгребаю — сделка века. Весь лом с области скупаю и немцам. Контракт подписал. Не верится. Дело моей жизни. А может, начало нового этапа. Если на бирже удержится цена, железо чуть не в золото превратится. Договорились. В понедельник после больницы — в банк. Юриста с утра пришлю с документами. В подтверждение он громко хлопнул папкой.

                Глава IX
 Тёплый ветерок задувал в открытое окно. Не найдя простора, он откатил по подоконнику вниз, к земле.
 Вечером в квартире любовница Маша докучно просила рассказать во всех подробностях о дневном разговоре. Торопилась внести свои поправки. Мужчины обычно не любят, когда женщины вмешиваются. Им кажется, что неуместный вопрос разоблачает мотивы. А это — самолюбование и узость мышления. Женщине всегда кажется, что мотивом поступка мужчины является непременно она. И завершиться всё должно в её пользу.
 Как настоящая женщина, Маша во всём видела себя.
 — Как на работе? С Жорой разобрались?
 — Да, всё вернул. Непутёвый человек оказался. Растоптал бы.
 Семён курил и смотрел в потолок. Представил: вот он топчет, кругом пыль. Он втаптывает с силой, до боли в ногах… А что? Ах да, змею. Она извивалась меж ног. Он наступал, давил, а ей хоть бы хны. «Вот зараза», — окрестил он её. А ведь это он. Сам он.
 — А что, твой Андрей Философ не мог тебе это устроить? Ты на него надежды возлагаешь, а он опять не оправдал. Я всегда говорю: его надо исключить из круга. Ты же, наоборот, приглашаешь повсюду, спешишь посоветоваться. А если правде в глаза взглянуть — я твой первый и последний друг. Кто ещё тебе нужен? Я люблю тебя — этим всё сказано. Именно я заинтересована, чтобы у тебя всё было хорошо. А эти люди тебе завидуют и ждут, когда споткнёшься. Тарас — финансист отличный, но как часто со мной спорит, а я твой бухгалтер. Его надо осаживать. Твой брат — порядочная скотина, подкидывай ему деньжат, он расскажет, кто что замышляет. Свой человек в стане врагов.
 Семён перебил со знанием дела:
— Я лучше везде ввёл бы в курс Андрюху. Знаю его давно. И вместо заговоров люди бы честней работали.
 Она испуганно возразила:
 — Да ты совсем свихнулся. Он подговорит всех. Ни в коем случае. Держись от него подальше. Лишнего не говори. Его по глазам видно — злой. Говорит со злостью. С иронией. Словно смеётся над всеми.
 — Нет. Он за иронией прячется. Ирония — маска искренних людей.
 Она не слушала:
 — Чувствую, он что-то готовит против тебя. Всё равно проявит. Был бы другом — Жору побил, забрал вещи, и дело с концом.
 — Молчи. Решили раз и навсегда. О нём плохо не говорим. Как бы он ни выглядел, подлецом не был. Предателем тоже. В офисе он поступил красиво. Я тоже хорош. Ни для кого ни секрет: Андрюху подвинул ради Жоры. Жору ввёл в дела. Только ему неинтересно было. Кстати, ты и посоветовала приблизить Жору вместо Андрея. Он меня осуждает, что я с женой так обхожусь.
Маша подковырнула:
 — У него случайно с этой старухой ничего нет? Ты покопайся.
 И без того бледное лицо Семёна побелело ещё больше.
 — Замолчи.
 — Ну ты что, зай, — умильно гримасничая, затянула певучим голоском. — Давай о другом. Разволновался? Я же о тебе пекусь. А Жору посоветовала с твоих слов. Ты его пожалел. Ты добрый. Я подыграла. Ласковый мой, давай погрей меня. Подыши на меня, как ты умеешь.

                Глава X
 Семён открыл глаза. Состояние невесомости прервалось.
 «Странно! Почему есть ощущение, что летишь? Рассматриваешь ноги, которые уходят из-под тебя выше, и не страшно? Будто поскальзываешься и ждёшь, когда упадёшь, но этого не происходит».
 Он всегда ловил это ощущение, но оно было редким. Старался контролировать каждый миг, но в тот момент, когда казалось, что вот сейчас запомнит во всех деталях, — оно исчезало. Чем отчётливей осознавал, тем неожиданней ускользало. Потом, перебирая мысли, не мог понять, как уклонился от запоминания. Объяснял себе: неведомое воздействие увело в параллельный мир, откуда он видел и чувствовал всё со стороны.
 — Поужинаем?
 Он очнулся, покрутил глазами: «Сон не сон, провал в небытие, а глаза открыл — и всё исчезло».
 — В понедельник Денис обещал меня починить. Послушай, на следующей неделе детей в деревню повезу. Тебе придётся провести выходные без меня. К бане приучить маленького Даньку хочу. Дочь хоть взрослая, но тоже к деревне привлечь надо. Своим примером. Так пройдёт десятилетие — от деревень не останется и следа.
 — Заныл старую песню. Меня одну оставить хочешь? Я насытиться тобой не могу. Даже когда с тобой рядом, слышу такие слова — уже скучать начинаю. Мне грустно от того, как я одинока.
Мечтательно запрокинув голову, добавила:
 — А давай дом построй. Большой. Недалеко от города. Или в городе. Рядом с парком, чтобы с отпрыском гулять уходил ненадолго. Мне не нравится одной оставаться.
Мягко улыбаясь, он прикоснулся к ней.
 — Дом — идея хорошая.
 Скользнул ладонью, резко остановил руку.
 — Подумать можно. Ближе к старости.
 Маша вздрогнула, грудь нелепо колыхнулась.
 — Какая старость? Сейчас! Я вот как мечтаю: дом на две половины. В одной — мы с тобой. В другой — жена с детьми.
 Семён посмотрел на неё внимательно. Она увлечённо продолжала:
 — Жене твоей — раздолье. Появится возможность готовить для тебя. Мне легче. Посуду намоет — она же привыкла. Стирать нам будет. Гладить. А что ей делать? Она привыкла не работать. Хоть польза какая-то будет. Мы как бы её наймём за детьми ухаживать. Они всегда смогут тебя видеть. Ты к ним будешь заглядывать, когда вздумается.
 Семён вникнул:
 — Думаю, ей неприятно будет в таком положении.
 Маша скороговоркой выпалила, словно ждала случая:
 — Женщина-старуха должна принимать с радостью все предложения от мужчины. А кому она нужна с двумя детьми? Ей за счастье такое. Моя доброта и отзывчивость находят ей место — рядом с нами.

                Глава XI
 Андрей Философ за рулём ехал по средней полосе, высматривая в зеркало торопливых автомобилистов и уступая им дорогу. Посмеивался над гонщиками на «Жигулях»: «Почему самые отъявленные гонщики на “Жигулях”? Может, к тому времени, когда у них появятся машины дороже, с них спесь пройдёт? Как можно на “Жигулях” выделываться, чтобы тебя заметили? Только разогнаться и выставить напоказ свою безбашенность».
 Его размышления прервал звонок от общего с Жорой знакомого.
 — Да, слушаю. Привет, Коль. — Он усмехнулся. — Жору обидели? А где он? — Андрей посмотрел на знаки, чтобы совершить манёвр. — Сейчас приеду. Минут через тридцать. Если бы со мной он обошёлся так, иначе как крысой я бы не назвал. У тех людей совсем другие принципы. Ладно, еду. Поговорим.
 Через несколько минут — звонок от того же.
 — Да. Узнал, что еду, и исчез? — проговорил то же, что услышал. — Красавец. Поделом. Ладно, не поеду. Обнимаю. До встречи.

                Глава XII
 Вечером после разговора с Жорой приятели собрались в сауне. Отсутствовал только Семён.
 Тарас поднял рюмку. Его лицо без очков выглядело пустым и немым, точно рыба, брошенная на берег. Только копна влажных волос вызывающе горела.
 — Выпьем за то, что вот так нечаянно мы вновь обрели свои вещи.
 Эдик Светлов изобразил голосом весёлую музычку, которую исполняют при вручении наград.
 — Мало мы ему. Будто понарошку. Да и хрен с ним. Давай за брата, за Семёна. Чтобы у него всё получилось. Похоже, идёт так, что получится. Человек всю жизнь оказывается в нужный момент в нужном месте.
 Уже махнувший несколько рюмок Тарас выдохнул:
 — Есть у него плохая черта. Но она же и хорошая. Пиявок вокруг него много. И он всякий раз обнаруживает их, избавляется. При этом всегда материально страдает. Я разогнал бы всех к чёрту.
 Рязанцев не согласился. Искренне веря в то, что говорит, твёрдым тоном выдал:
 — Это не пиявки.
 Лицо его приобрело твёрдость. Он не спорил, а говорил как убеждённый:
 — Они лекарство. Нездоровую кровь сосут. А ему только лучше. Оздоравливается с их помощью.
После этого он расслабился, пьяно склонил голову, потом на рюмку, вскинул её и мотнул.
 — Выпьем. За пиявок. — Он вздохнул. — В здоровом теле.

                Глава XIII
 В понедельник Семён пунктуально, с вежливостью королей, переминался у кабинета Дениса. Ещё не было восьми.
 С Денисом, сослуживцем, их, восемнадцатилетних, свёл случай. Они оказались земляками. С тех пор общались, и дружеские отношения переплелись с деловыми.
 Денис, переодетый в лазоревый комбинезон, накинул поверх халат. Шёл, засунув руки в карманы. От этого халат обтянул поясницу, а спереди было видно, как он поигрывает пальцами.
 — Рад видеть, — обнял он Семёна. — Рад видеть.
 Улыбка оголила зубы, не знавшие никотина. Их естественный цвет и умные глаза вызывали симпатию.
 Семён ответил взаимной улыбкой. Похрамывая, двинулся навстречу.
 — Привет. Да уж радости мало. Больница не место для встреч. Я с детства их не терплю.
Денис махнул рукой.
 — В нашем случае, надеемся, всё хорошо. Проходи. Мениск в таком возрасте покоя не даст, если вести активный образ жизни. А ты ведь даже чересчур гиперактивный. — Он похлопал друга по плечу.
 — Нет, — настраивался на дружеский лад Семён. — Я только стараюсь примерам следовать. А примеров вокруг много. Мне до здорового образа жизни далеко.
 Ему хотелось поскорее уехать. Денис почувствовал это:
 — У меня операция в половине девятого. Поторопимся.
 Они ушли в операционную.
 Через некоторое время неторопливыми шагами вышли. Денис провожал Семёна.
 — Спасибо, — благодарил приятель. — Замучился я с ней. — Он погрозил кулаком прооперированной ноге. — Денис, всё хорошо, пока. Дальше не провожай. Одежда врача стерильность любит. — Он предостерег, чтобы поскорее отделаться. — Двадцать минут всей работы.  До встречи!

                Глава XIV
 Два дня спустя дома на вечерней побывке Семён, полулёжа на диване, поглаживал ногу. Лёгкое нытьё побудило взять телефон.
 — Денис, привет. Болит. Да, сильно. Греть?
В трубке отчётливо звучал слегка раздражённый голос:
 — Спиртовыми компрессами. По-другому быть не должно, конечно, будет болеть. И должна.
 — Хорошо-хорошо, — согласился Семён. — Никого не слушаю. Делаю, как ты велишь. Всё. На связи.
 Он положил трубку и, отвергнув сомнения, окликнул:
 — Маш.
 По неизвестной причине злость едкой желчью охватила сознание. То ли из-за боли, то ли злился на жену.
 Жена подошла и, тонко чувствуя недовольство, вопросительно посмотрела.
 — Делай повязку, — он не желал лишних слов.
Его бесили понятливость и смиренность жены. Он посмотрел, как она вышла.
«Нормальный человек, порядочная женщина, заботливая мать, внешностью не обделена. Декабристка. Всё терпит и молчит. Может, этим молчанием и бесит. Может, это молчание красноречивее слов».
 Больше, чем её, он пожалел себя.
 Ложный страх не давал ей покоя. Она мягко подошла к двери, остановилась, послушала: не разговаривает ли муж. Её присутствие, она замечала, смущало его. Тихо подошла, склонилась к ноге, протягивая повязку. Ловила каждый его взгляд. Если он изменялся — значит, сделала что-то не так. Глаза его стрельнули. «Чем же сейчас не угодила?» Она застыла.
 Он обвёл её взглядом.
 «Подслушивала, — подумал он. — Знает всё, а всё неймётся».
 — Давай обвяжу.
 Лилейный голосок подействовал, как чужак на дворовую собаку.
Семён сердито отнял её руку.
 — Отойди, я сам.
 Перематывая ногу, он поднял голову и зыркнул:
— Что смотришь?
 Она с виноватым видом вышла.

                Глава XV
 В деревне Семён любил бывать. Он взял за правило отключать мобильник и оставлять суету там, за спиной. Не думать о ней.
 «К чёрту всё и всех», — охарактеризовал он своё отношение к душевному отдыху.
 Близкие — жена, дети. Кто ещё мог быть ближе? На порог этой границы он никого не пускал.
 «Надо — всё равно отыщут, через брата, через родителей. Нет — значит, и не нужен».
 Маленькая Маша пыталась ласкающими глазками и миленькими коготками сюда проникнуть, но он как отрезал. Место это, как оберег, держалось вдали посторонних глаз. Здесь он сохранял видимость семейственности. Дорожил репутацией мягкого, заботливого мужа и безукоризненного главы семейства.
 Мать жены стояла и переживала, глядя, как дочь перевязывает зятю ногу. Любуясь покладистостью, нахваливала отвар из ромашки и мать-и-мачехи.
 — Мне мать рецепты оставила. Мне бы записать, а я на память понадеялась. Чем пользовалась — то помню. Ох, много наговаривала. Время от времени подумаешь — вроде всё помнишь. А как понадобится — хлоп, и вылетело. А утруждаться шевелить мозгами недосуг. Сколько советов ушло.
Маша старательно бинтовала и слушала.
 — Хуже не будет. Трава — она и есть трава. Ей всегда как заживляющей пользовались. А мать моя от бабушки вынесла. Хорошее народное средство. Примеров не счесть.
 Семён терпеливо выносил наполненные любовью речи. Избрав манеру миролюбиво проводить выходные, он любезно гримасничал. За столько лет привык. Сначала это была правда, потом казалось правдой, а сейчас он искусно играл в правду, принося в жертву самого себя. Он честно оправдывал свою ложь перед окружающими. Не мог разрушить сложившееся мнение, чтобы не расстроить их. Не выказывал злости в ответ на ласковость жены, отчего по приезду покорность сменялась бешенством. Он раздражался ещё сильнее и изо всех сил старался сохранить спокойствие.
 Но когда нога успокаивалась, он становился весел и даже прощал жену за эти два дня хорошего расположения.
                Глава XVI
 В понедельник, беседуя с Денисом в фойе больницы, Семён делился соображениями.
Тот слушал внимательно, но тактично заметил:
 — Семён, со всякими отварами, народными средствами надо быть аккуратнее. Нельзя сказать утвердительно об отрицательном воздействии, но как врач убеждён: надо бежать прочь от лекарей.
 Семён недоумённо спросил:
 — Разве отвар может навредить?
 Теперь Денис как врач сел на своего конька:
 — Может, ещё как. От заражения никто не застрахован. Берегись неквалифицированного вмешательства. Ничего нет хуже, чем потом ошибки исправлять. Не нам, прогрессирующим людям, старушечьими методами хворь гнать.
 После экспромта он почувствовал воодушевление и улыбнулся с толикой цинизма.
 — Я грею, мне хуже. И заметно.
 Денис настаивал:
 — Побаливает — это последствия травмы. Затем сразу хирургическое вмешательство. Ты что хотел? Травма и по живому резали. Грей-грей. Заживает.
 Они походили по коридору минут десять. Денис приподнял руку Семёна, посмотрел на часы.
 — Всё, Семён. Мне пора.
 Улыбнувшись, они попрощались.
 Неуклюже, с помощью Семёна, Маша приложила спиртовой компресс и перевязала ногу. Оба расположились на диване. Она лежала спиной на его груди, а он спутывал её мягкие волосы в пальцах. Редкое вздрагивание её тела приводило его в восторг. На время он забыл о боли.
 Она напомнила:
 — Болит?
 Он нежно сжал её плечи и шёпотом произнёс:
 — Болит, очень. Особенно после перевязки. Через эту боль уходит болезнь. Чем больней, тем лучше.
 Он закатил глаза. Ему было легче от того, что она не видела его лица. Ей, казалось, было не до таких пустяков. «Я выше этого», — любила она повторять.
 — Я думаю, зря ты доверяешь жене. Она специально мучит тебя, прикрываясь травами. Может, они с матерью заговаривают эти травы и через отвар порчу наводят. С ней нельзя по-хорошему, — её голос мелодично разливался по комнате. Она запрокинула голову и посмотрела на него сверху. — Ты другой, если вот так смотреть. После всего от неё только неприятности ждать. Она тебя ненавидит. Она с подругами часто разговаривает. Вот и сглазили. Надо к одной знахарке съездить. Она хоть и берёт дорого — зато помогает. Ведь без причины люди разве будут платить?
 — Денис, да и я тоже считаем: глупо наведываться к разным там заговорщицам. Андрей Философ так их вообще шарлатанами считает.
 — Андрей Философ, Андрей Философ! — пронзительно воскликнула она. — Да что он знает?!
 — Зря ты так. Надо с ним пообщаться, и поймёшь. Простота и лёгкость его суждений — от глубины. Кажется, он уже думал обо всём, о чём говорит.
 — Он сам первый шарлатан, — выпалила она. — Денис хоть врач. Институт закончил. У меня два высших. А у него? Я слышала, он шутил: два класса церковно-приходской. Да словарь Даля каждый день просматривает, чтобы не забывать слова. — Она подумала. — Видно, что дурачком прикидывается. Но он не настолько умный, чтобы догадаться, что мы его раскусили. Он даже сам не понимает смысла того, что говорит.
 — Не знаешь ты его. Его мало кто знает. Но я внутри горжусь, что мне доводится с ним дружить. За ним есть сила. Если он в одночасье станет большим человеком — не удивлюсь.
 — Ты ему много внимания уделяешь. Я договорюсь с бабушкой, она с тебя порчу снимет. И с ногой посоветует. Она будущее предсказывает. Это она мне помогла с тобой. Сказала: «Твой мужчина, держись за него, вокруг тебя объединятся враги на пути к счастью. Пока бьёшься — счастье в твоих руках». И сейчас помогает.
 Семён застыл:
 — А сейчас чем помогает?
 — Чем-чем?? Указывает твоих врагов. Я стараюсь оградить тебя.
 — И кто же мой враг? — полушутя спросил он.
 — Бабушка Антонина доказывает, что твой главный враг — самый близкий тебе человек, которого ты чаще всего слушаешь. Тот, что льстит, и на которого ты меньше всего злишься. Особенно много прощаешь ему ошибок. Я думаю, это жена.
 Она растягивала слова, выражая обиду.
 — Ты же мне много чего не рассказываешь. А я только и хочу помочь. Заставь её отвар выпить. И посмотришь.
 — Нога болит. Ложимся. Ерунда, конечно, но доля истины в твоих словах есть. Зерно сомнения взрастает в истину. Снимем повязку. Только хуже от неё.
 Она перевернулась на бок.
 — У кошечки болит, — подула на ногу. — У Семёна не болит. У собачки болит, — снова подула. — У Семёна не болит. Доктор Сёме говорил: надо Машу слушаться. — Она быстро поцеловала ногу.
 Свет погас. В темноте послышался шорох одежды.

                Глава XVIII
 На следующий день Семён был дома. Ближе к вечеру к нему подошла жена:
 — Брось греть, тебе только хуже.
 Она решительно стояла и с укоризной смотрела на его мученическое лицо. С ненавистью покосилась на компресс, который он то и дело поправлял — скорее, почёсывал, чтобы ослабить неприятное ощущение.
 Он смотрел на неё испытующе. Она не поддавалась.
 — Разве сам не видишь?
 Она подошла ближе, чтобы надавить.
 — Что? — не отступала она. — Давай сама Денису позвоню, попытаюсь объяснить. Ты что, стесняешься признаться, что боли мучают?
 Она ждала ответа.
 — Видать, он плохой врач, раз ты не хочешь с ним говорить. Или хороший друг, что ты не можешь указать ему на ошибку.
 Семён разозлился:
 — Отвали. Без тебя тошно.
 Он отвернулся и прошипел:
 — Вот привязалась.
 Услышав, она предложила:
 — Я от матери отвар привезла. Давай им обвяжу. Тебе с него лучше. Лицо добрее. И голос нормальный. Он точно помогает.
 Семён оставил её мнение без внимания. Взял телефон и позвонил Денису. Боковым зрением следил: «Не ушла ли? Пусть послушает!»
 Поговорив ни о чём, он перешёл к сути:
 — Денис, жена отвар хочет на ногу положить. Как думаешь — хуже не будет?
 В динамике было слышно:
 — Не слушай никого. Врач я или не врач? Ответственность на мне. С женой спорить тяжело. Боль утихает, и этот момент совпадает с отваром. Вы ошибочно принимаете это за улучшение. Не дурите.
 Семён сверкнул глазами на жену и цыкнул: «А я что говорил?!» — и спокойно договорил:
 — Ладно, успокоил. До встречи.
 Недовольный, он кинул телефон.

                Глава XIX
 Спустя несколько дней Семён, претерпевая ноющую боль, решил позвонить Денису и объясниться.
 Жена была права: боль отступала после отвара. Зачем упорствовал, он не пытался объяснить. Просто не соглашался. Может, по привычке. Или из-за: «врач сказал, с ним не поспоришь».
 Оставшись наедине, он почувствовал возросшее намерение отбросить ложный стыд и высказать своё мнение.
 Денис насторожился. Разговор не клеился. После общих фраз Семён голосом, похожим на фагот, выдал:
 — Сил нет. Нога опухает. Мозги набекрень, голова не соображает. Уколами спасаюсь. Тебе не говорил. Считал, что отпустит.
 Денис переспросил:
 — Греешь, а боль усиливается?
 Он замолчал, осознав причину звонка.
 — А почему не говорил о боли, почему молчал?
 Семён услышал, как собеседник барабанит по столу от волнения.
 — Молчал ты, конечно, зря. Приезжай. Завтра почистим. Решено — на операцию. На неделю рассчитывай, на две. Посмотрим.
 Положив трубку, Денис подумал: «А как бы я поступил?» Но утруждать себя ответом не стал. В первую минуту ответ не пришёл. Дольше думать не имело смысла.

                Глава XX
 В больнице.
 Прошло несколько часов после операции. Денис зашёл в палату к Семёну. Мысль, что Семён будет оплачивать её, странно скорректировала их отношения. По-приятельски было неудобно говорить об этом.
 Он посмотрел, как обустроился товарищ. Вспомнил двухъярусные шконки в казарме. Потом их с Сёмой шконари. Он с отвращением оттолкнул эту мысль и глянул на массивную челюсть Семёна — память того времени. Про себя не стал вспоминать.
 — Греешь?
 Тот кивнул, поморщившись. Денис понял.
 — А боли усиливаются. Вроде уже должны пройти.
 Он присел, открыл бинт, посмотрел. Ничего настораживающего не заметил.
 — Всё отлично. Но боли… — он водил пальцами по подбородку. — Продолжительные… Н-да, призадумаешься…
 Семён рассказывал:
 — После перевязки ныло так, что стук в висках. Сейчас отпустило, но вот-вот подступит. Вроде наркоз общий. Сейчас подкатит, жду. Никак не отделаюсь от этого чувства — настолько привык.
 Он смутился снова — ложный стыд не оставлял.
 Рассказывая о боли, он, сам того не желая, возлагал на друга вину. Это была видимая грань долгих отношений. Но что каждый думал — оставалось за занавесом слов.
 Денис как друг остался во вчерашнем дне. Сейчас как врач он решал привычную задачу.
 — Проверим. Не переживай.
 В его глазах появилась сосредоточенность.
 Семён не мог остановиться:
 — Боль нестерпимая. Никогда не испытывал такую. Руку ломал в трёх местах, лодыжку. Челюсть после аварии вставлял на дороге сам. Помнишь, в армии? Сознание потерял тут же. Смеялся потом. Сейчас боль другая. Думать не могу. Раздражает, что отключиться не могу. Боль обычно приходит, усиливается, а потом отливает. А эта и во сне не уходит. Но не сильная. Сон снится, а во сне то же: боль и боль.
 Внимательно слушая, но думая о своём, Денис развернулся уйти. Жена Маша поспешила за ним.
 Семён вслед сказал:
 — Куда пошла? Сиди.
 Она взглянула, но не послушалась.
 — Мне надо. О другом спросить.
 В коридоре она подошла.
 — Денис.
 Он оглянулся.
 — Надо анализы взять. Рентген. Всё. Наверно, всё сложнее? Он страдает невыносимо. А сказать боится. Стесняется. Если ты сам не изменишь, он так и будет молчать. Я не выдерживаю. Хочу кричать. Сделайте что-нибудь! Вы же врачи! Пока он притворяется, уходит время. Дело не в мениске.
 Строго Денис ответил:
 — Не усложняй. Всё идёт поэтапно.
 — Я понимаю. Только кто же оперирует, не взяв даже кровь?
 Денис уставился на неё. Лицо стало неприступным.
 — Не твоё дело. Разберёмся.
                Глава XXI
 Кабинет Дениса располагался на теневой стороне. Аскетическая обстановка была продолжением традиций известного невропатолога, считавшего, что содержание ума зависит от наполнения. В углу за шторой — шведская стенка. Денис не чурался хороших подражаний.
 В кабинете собрались Денис, его жена Ирина и жена Семёна Маша.
 Возмущённая Ирина, не стесняясь, говорила так, как думала. Понятие ответственности отошло на задний план. Клятва Гиппократа превратилась в кузницу собственного благополучия. Бывший врач, а ныне хозяйка сети клиник, пришла к выводу: спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
 — Так всегда. Бесплатно две операции. Хотели, как лучше. Сейчас хвостом потянется, и виноват ещё останешься.
 Обращаясь к Денису, сказала:
 — Ты куда смотришь? Говорено сколько раз — со своими не связывайся. Чужих режь, потроши, с ними ничего не станет. Только спасибо скажут. Деньгами отблагодарят.
 Маша старалась оставаться безучастной.
 — Ты не о том. Сейчас какие меры принимать? —спросила она. — Что сделано, то сделано.
 Вмешался Денис:
 — Анализы, прямо скажем, никудышные. На кости видел образование, потыкал, понажимал. Надрезать, конечно, не стал. Аккуратно так.
 «Зачем сказал?» — подумал про себя.
 Он задумался о том, что было известно. Мысль затронула его глубоко.
 — Всё, что могу сказать, — подвёл он итог, — это не моя компетенция! Онкология. Даже не могу как врач продолжать лечить из-за боязни навредить.
 Маша помрачнела, но отступать было некуда.
 — Денис. Семён не будет со мной разговаривать. Сильнее разозлится только. Тебе поверит. Поговори с ним. Так безболезненнее для него.
 Ирина поняла.
— Лиса ты, Маша.
 Маша не возражала:
 — Что ж, может, и лиса. — И настаивала: — Пусть лиса, но я своего мужа знаю. Поговори с ним, Денис. Не жалей. Иначе он несерьёзно отнесётся.
 Миссия, выпавшая Денису, пришлась не по нраву. Но он прислушался. «Она лучше знает мужа, да и с моей стороны нравственнее!»
 — Куда уж. Ладно. Вот не повезло так не повезло. Послушал Семёна — мениск.
 Он обхватил голову руками и, признавая бессилие, издал грудной звук:
 — М-м-м.

                Глава XXII
 В том же кабинете друг напротив друга сидели врач и пациент. Денис, тысячу раз переводивший историю болезни на человеческий язык, избрал этот способ.
 — У тебя образование на кости. Во время операции видел.
 Он смотрел в глаза Семёну. Дав зарок не отводить взгляд.
 — Анализы подтвердили мои опасения: недоброкачественная опухоль. Что с ней делать — думать тебе. Решение за тобой. Затягивать нельзя.
 — Насколько серьёзно?
 — Серьёзней некуда. Мы взрослые люди. Что в моих силах — я сделал. Здесь советовать не могу. Не моя область. Могу навредить.
 Но Семён, задавая вопрос, словно кидал спасительную верёвку.
 — Тогда скажи, куда обратиться.
 Денис проявлял жёсткость. Немилосердную.
 — Я дам направление. Это всё, что могу. Специалисты посмотрят, взвесят, они каждый день с подобным имеют дело. Их опыт предполагает знания. Они последствия учтут. — Он подумал. — У тебя утончение костной ткани, вероятно. С моей точки зрения, немаловажное.
 Семён настороженно спросил:
— У меня не рак ли?
 Денис без промедления ответил:
 — Врачи такого термина избегают. Диагноз придёт позже. Анализы отправили. Дальше тебя обследуют в другой клинике. Главное — не затягивай.
 Семён задумчиво разглядывал друга. Он уже стеснялся, что сидит здесь, больной, перед здоровым, со своей проблемой, а тому по-человечески нет дела. А как выглядит, что спрашивать — не знал. Это создавало искусственность.
 — А вы как называете?
 Денис потряс головой, словно очнулся.
 — А-а-а, саркома.
 Семён отчётливо разобрал слово. Быстро взял себя в руки, встал, чтобы поставить точку. Они оба чувствовали себя так, будто ухаживают за одной девушкой, знают, но не говорят.
 — Хорошо. Понятно. Знаешь, — доверительно сказал он, — повязку спиртовую не накладываю, болеть перестало. Мне так кажется. И вовсе перестало. Да, перестало. — Он радостно попрощался и пошёл.
 В дверях обернулся и махнул рукой:
 — Плохо быть не может. До завтра.
 Семён шёл по коридору, но прежде, чем скрыться, оглянулся. Дверь в кабинет была слегка приоткрыта. Без сомнения, он закрыл её. В узкой щели мелькнула тень. Может, показалось?



                Глава XXIII
 Последние несколько дней Семён Светлов с братом Эдиком разъезжали по разным медицинским учреждениям.
 Семён собирал справки, выписки врачей, рекомендации и много всяких бумаг. Некоторые из них могли не понадобиться, но их наличие не помешает. Собственная щепетильность и советы знающих людей, что лишнего не бывает, ещё никому не помешали. Предусмотрительные люди листки с печатями и с гербами не выбрасывают, даже самые ветхие и старые, от прабабушек и дедушек, а, наоборот, хранят от света и людей в защищённом месте.
 Власть — субстанция неустойчивая. Как только уверенная железная рука «папы» находится на штурвале или, ещё хуже, задремлет рука, всякие бумаги с клеймом государственности всплывут и приобретут некую силу. Имея предпринимательскую жилку (а именно такая склонна связывать не связываемые, по мнению обывателя, путы), Семён через Департамент здравоохранения выяснил, какие распространяются льготы именно на него. И закинул удочку: на что есть шанс рассчитывать.
 Семён сидел в автомобиле на пассажирском месте. Он свободно крутил головой (преимущество пассажира перед водителем), смотрел на знакомые улицы, где, как он думал, не был уже тысячу лет. Решив вести переговоры одновременно с двумя клиниками, в Германии и в Санкт-Петербурге, принял решение ехать за границу и по дороге попутно предложил брату:
 — Я вот что думаю. Не поехать ли тебе со мной к немцам? Составишь мне компанию. Познакомлю с человеком, с которым я контракт заключил. Пусть знает тебя в лицо.
  — Что мне это даст? — не обращая внимания на предложение, возразил брат. — Знакомство — дело хорошее. Только зачем? Лучше Тараса сведи. Он грамотней, деловитей меня будет.
 Семён прищурил глаза проницая лицо брата.
  — Тараса нельзя. Я руководитель компании. Мне виднее, что ему следует знать и выполнять, пускай и на пять с плюсом. Но как человек он ненадёжен. В бизнесе торговаться можно на каждом этапе предстоящей сделки, приноравливаясь к условиям. Но нельзя торговаться, когда все решено. Он делает обратное. День настал ставить подпись — начинает торговаться. Это манёвр одной сделки, вторая не пройдёт. Нерегулярный человек! Такого вытеснят из игры.
 — А мне нравится его жизненная позиция, — спокойно рассуждал брат. — Трудяга — таких поискать.
 — Трудяга и предприимчивый человек — разные понятия, — пытался разграничить форму и содержание Семён. — Партнёр задерживает оплату, он тут же поставку притормаживает, нелепо поясняя, что сломался ломовоз. Наивно полагать, что человек не позвонит в другую компанию, конкуренту, и не спросит, везёт ли Тарас тому лом. На что получит открытый ответ: «Да, везёт, за наличные». А ты его считаешь порядочным?
 Эдик отстаивал свою позицию:
 — Очень. Он ради компании — не ради своей выгоды.
 Семён возмутился:
 — А как проверить? — и более спокойно, включив мыслительный процесс, добавил: — Но я учту. Я не привык доверять.
 Он снова погрузился в размышления, но при этом, не теряя нить разговора, проговорил вслух больше для себя, чем для брата:
 — Ему можно доверять? Хорошо! Доверие берёт начало от чувств. Расчётливость — от разума. Это уже математика. Всё равно, Эдик, ты плохой счетовод. Что моё предложение насчёт Германии?
 — Думаю.
 Семён уточнил, чтобы прекратить ломания брата:
 — За мой счёт. Думаешь!
 — Нет, постой. Я здесь зарабатываю! А там? На сколько дней мы поедем?
 Эдик, повернув голову, мельком глянул на старшего брата.
 — Не можешь сказать. Я машину собираюсь покупать. Так может, вместо зарплаты, — смолк и, была не была, сказал, — ты мне машину купишь? На ней вернёмся.
 — Неплохо твой умственный калькулятор шарит, — Семён даже не взглянул на брата.
 — Когда надо, не хуже твоего.
 — Я понял. Когда надо, когда надо, — певуче подражая повторил Семён. — А когда надо? — его голос мгновенно стал серьёзным.
 — Я дорогую не прошу, — обиделся Эдик. — Ты, что ли, деньги солишь? Их тратить нужно. Вот как я.
 — Как ты, я знаю. Ты подсчитывал когда-нибудь, во сколько обходится мне твой бизнес? Каждое твоё начинание — нервно перебирал Семён, — и последствия?
 — Мораль снова читать?
 — Нет. Всё равно бесполезно. Если ты не понимаешь, что, открывая дорогой ресторан, в нём нельзя торговать бодяжной водкой и наркотиками, о чём можно говорить?
 Воспоминания, как накрытый стол, уставленный чрезмерными кушаньями, всплыли перед младшим братом.
 — Ты что вспомнил? Договорились же.
 Семён хоть и со злостью, но всё-таки закончил речь.
 — За какие-то сраные копейки уехать на шесть лет жить за границу, работать поломойкой, прошу прощения, поломойщиком. Жену на панель отправить, потому что жрать хочется. Вернуться в Россию, подать на развод, попрекая её за проституцию. Ты выживешь в любых условиях.
 Эдик, заикаясь, попросил:
 — Сень, Сень, перестань. Ты что разошёлся? Ну действительно, спасибо. Ты хороший человек. Что бы я делал без тебя?
 — Ты болван, понимаешь?
 Желая скорее пойти на мировую, Эдик снова попросил брата:
 — Ладно, успокойся. Когда ехать собираемся? Просто если на месяц, хотел у тебя денег попросить. Полгода без машины — устал!





                Часть вторая

                Глава I

 Подходя к зданию аэропорта, Андрей Философ с завистью смотрел на взлетающие самолёты. Он не мог объяснить себе происхождение этой зависти, зависти-радости, которая не съедает и не разъедает нервы, не мешает спать, а наоборот, будит застоявшийся нерв, заставляет его приятно волноваться, тукает молоточком по мозжечку: «Ты опоздаешь, ты не успеешь. А пройдёт ещё немного времени, и вовсе не успеть никогда. Куда? Это второе — не главное».
 Зависть сродни воодушевлению, подъёму эмоциональных сил, когда вдруг, ни с того ни с сего, хочется петь, испытывать и переживать ликование. Мысли, изливаясь неповторимыми псалмами, одновременно наполняют душу глотками свободы.
 «Странно, — отмечал про себя Андрей, — заходившие на посадку лайнеры, напротив, не вызывали никаких эмоций».
 Он вспомнил Кобзона, человека-легенду, человека-песню, человека-эпоху; вспомнил, как повстречал его в аэропорту. Андрей пил коньяк, а он — Иосиф Кобзон — в окружении свиты был тоже чем-то занят. Наверно, своими мыслями. А ещё он играл. Играл как артист, как актёр. Но только в жизни. Профессионально. Выдающиеся люди всегда играют, каждую минуту, каждое мгновение.
 «Я жил с ним в одно время. А кто-то, вот так, как я с ним, жил с Карузо, с Шаляпиным. Расскажу детям, они — внукам. Это уже будет наша семейная легенда. Пускай мой внук вспомнит в кругу знакомых, что его дед знавал прославленного человека». Ведь с годами силой детского воображения истории перерождаются в другую форму, обрастают мелкими деталями, отчётливой росписью. И нежно хранимый вымысел имеет возможность стать документальным рассказом со слов очевидца.
 Жена Маша и Андрей Философ провожали в Германию братьев: Семёна и Эдика Светловых.
  Андрей отозвал в сторону Эдика.
 — Не знаю, чем закончится, дай Бог, чтобы всё получилось. У Семёна настрой верный, это главное. Непредвиденное… Мало ли что! Трактуй так: главное — жизнь! За неё надо бороться. Маша мне шепнула, что он на нервах, сильно переживает. Спокойствие показное. Я, впрочем, не вижу, ей лучше знать. Скрывать чувства — значит больше. Потом отступать некуда. Назвался героем — дерзай. Ты не показывай, что переживаешь не меньше. Иначе расслабишь его. Я разговаривал с людьми, они рекомендуют, если там доктора настаивать станут, пусть выполняет всё беспрекословно. Это намёк тебе. Резать ногу — пускай. К чёрту.
 Он замолчал, словно недосказал чего, хотя и сказал всё, что хотел.
 — Он такой, в голову вобьёт, не переубедишь. Я попробую.
 — Ладно, пойдём.
 Они подошли, Семён обещающим тоном заговорил:
 — Протез поставлю. Как новенький буду.
 Его оптимизм выглядел, как навязчивое действие. Он сам понимал это. Но продолжал играть.
 — Болит? — Андрей показал глазами, чтобы не произносить слово «нога».
 Тот неохотно скривил половину лица. Уклонившись от ответа, сказал:
 — Так. Эдику машину для покупки выберем. Проедемся на машине по Германии. Забыть не могу твои рассказы про Европу — на машине. Жди, не меньше твоего расскажем.
 — Не об этом думаешь, — вскользь заметил Андрей. — Будь готов правильное решение принять. Быстро, без сожаления. В Германии врачи циничные, да они повсюду такие, кроме России. Скажут — слушай. Предложат — делай.
 — Я решение давно принял. Потому и лечу.
 — Дай Бог, дай Бог. С женой поговорите. Отойду.
 Андрей вместе с Эдиком переместились на десяток шагов.
 Объявили посадку. Маша подошла к Андрею. Эдик двинулся к брату.
 Андрей вскинул руку. У Маши потекли слёзы, она улыбнулась. Все разошлись по своим делам.

                Глава II
 Германия встретила Семёна непонятной и безликой пустотой. Всё вокруг ему показалось искусственным, кроме них двоих. Он потерял чувство реальности, словно бы всё это происходило не с ним. А он был наблюдателем со стороны. Речь, раздававшаяся тут и там, произвела на него двоякое впечатление.
 Два немца, стоявшие поодаль и внезапно заговорившие на непонятном ему языке, заставили его шарахнуться.
 Резкая и обрывистая речь летела с их языка, как комья грязи. Семён вздрогнул, отпрянул и обернулся, внутренне готовый защищаться, как в детстве. Но те вместо скандала или горлопанства улыбчиво, в расслабленных позах обменивались фразами.
 По всей вероятности — долго не виделись. Они прошли немного, до его слуха доносился балаган новых речистых туристов и пассажиров. Объявление по селекторной связи напомнил фильм (он не мог вспомнить) о каком-то концентрационном лагере, в котором по динамику с гулким эхом объявляли построение, а потом под гогот и смех расстреливали пленных, стараясь одним сквозным выстрелом повалить двоих. Заморачиваться и напрягать память, чтобы вспомнить, какой это кинофильм, он не стал.
 На стоянке их поджидало такси. Усевшись, они с братом молча поехали. Водитель заговорить с ними не пытался.
 Эдик спросил, не перекинуться ли ему словечком с водителем, на что Семён неодобрительно прожестикулировал: «Да брось ты!»
 Через три часа в огромном кабинете два русских и два немца пытались найти общее словарное пространство.
 Два врача ненавязчиво что-то объясняли. Семён, ничего не понимая, хлопая глазами, держал русско-немецкий разговорник, даже не пытаясь разобраться. Он сделал несколько попыток, чем только затруднил беседу. Эдик понимал врачей с большим трудом. Перед братом он оправдывался тем, что врачи говорят терминами.
 — Сём, надо переводчика. Мы не сможем правильно выразить даже минимум того, что хотим.
 Послышалась немецкая речь. Эдик отмахнулся от врача. Он не умел воспринимать два языка, смешивая их, как колоду карт.
 — Дурдом. Я не справляюсь. Понимаю только — резать, ампутировать, удалять.
 Врач, вместо того чтобы замолчать и дать сосредоточиться, предложил говорить на английском или, он показал на пальцах — совсем немножко, на французском.
 — Это и я понимаю. Полиглоты, мать их! Без переводчика ясно. А почему не хотят протез поставить?
 — Для того и нужен кто-то, кто сможет с немецкого доступно перевести.
 Семён, делая соображения на этот счёт, махнул: «Хватит!»
 — Скажи, позже, — он направился к двери. — Мишу вызвонить попробую. Партнёра. Не хотел. Дела личные и бизнес не должно смешивать.
 Эдик догнал его и одобрил предложение:
 — Скажи — заплатим ему.
 — Помолчи. Какие деньги? В этом случае пришлёт переводчика. Андрей Философ как-то сказал: «Поверяя партнёру личное, теряешь выгоду. Но есть вероятность обрести друга». Правда, только вероятность, он именно так и говорил. Вероятность. Он имеет привычку не говорить как о свершившимся факте.
 Эдик поддакнул:
 — Он умеет красиво говорить. С ним не поспоришь.
 — Как порой хочется ему в голову залезть! Посмотреть, а как он на самом деле думает. Или как поступил бы, случись с ним подобное. Ладно, пойду в палату. Иди скажи: будет переводчик — продолжим».
 Расстроенный, впадая в лихорадочное состояние, Семён медленно направлялся в палату. Желая одного — уединения.


                Глава III
 Семён в палате слушал тишину. Один он пробыл недолго.
 Вернулся Эдик.
 Несколько минут не мог найти себе место. Он осторожно поглядывал на молчавшего брата и не решался заговорить.
 Но эгоизм сильнее развит и проявляется в среде близких людей. Чужие и посторонние неизвестно, как отреагируют. Людская натура же касаемо их воспитанности и тактичности склонна вводить окружающих в заблуждение на этот счёт. Лёгкий способ: несколько раз проявить себя, и мнение сколочено — не выбьешь. Зарекомендовав себя таковым, спустя время много проще извлекать выгоду. В современной скорости жизни и нынешних объёмах информативности граждане принуждены казаться, а не быть. Легче подстроиться под ситуацию, под человека, если необходимо и выгодно. В непостоянном мире характер, как вода. Или зададут направление, или куда придётся — под горку.
 Наконец Эдик непринуждённо и проникновенно, якобы желая занять себя, сказал:
 — Пока ждём Мишу, я могу съездить авто присмотреть. Чтобы время зря не терять. Тоже с бухты-барахты нельзя. Дело такое, выбрать с вниманием надобно. Рынок промониторить, цены прикинуть. Лучше от немцев приобретать. А то здесь авторынки заполонены турками и армянами. Битьём торгуют восстановленным. Советовали не связываться.
 Семён недружелюбно отрезал:
 — Давай к одному приступим. Потом обсудим, что дальше. Не торопись. Остынь.
 Эдик согласился:
 — Ты неправильно понял. Я собирался, если у нас время свободное. Скажешь Мишу ждать, будем ждать. Как лучше хотел. Чтоб без дела не высиживать.
 Он уселся на кровать, положил подушку под спину и уставился в потолок.
 Тишина надоела Семёну, желание действовать подталкивало его. Он заговорил, чтобы не лежать впустую:
 — Ты обратил внимание, сколько здесь народу с ампутированными конечностями? И мне навязывают отхряпать. Не нравится мне подход местных профессоров. Если бы речь шла об ихней ноге — так же хладнокровно бы рассуждали? Вряд ли.
 Эдик, не задумываясь, помня наставления ответил:
 — Им видней. Андрюха Философ советовал прислушаться. Он как чувствовал, что разговор о том и пойдёт. Мишка приедет, всё встанет на свои места. Может, денег вымораживают. Кто денег не хочет? Немецкий врач, русский — всё одно. Лишь бы деньги платили. Скажешь ему заплачу, и сделает, как велели. Дождёмся Мишу. Он сказал ждать вечером.
 — А вечером врачей не будет, — предположил Семён, — что толку он приедет. Спроси, узнай., кто из них будет вечером.
 Эдик подорвался выполнять просьбу.
 Он вернулся быстро, с ходу объявив:
 — У них всегда кто-то есть. Даже ночью. Причём советуются, как пояснил мне врач, со специалистами лучших практикующих клиник мира. С ними не поспоришь.
 Проанализировав услышанное, Семён заступился за своё отечество:
 — Я в наших Кулибиных верю не меньше. Хорошо, ждём вечера.
 Он переключился на другую тему.
 — Обратил внимание на улицы. Словно выстирали и высушили, и продолжают пылесосить. Как из пластмассы деревья, асфальт; так чисто выглядят. Как неживое. Плюнуть стыдно.
 Немцы — они не видели наших лесов, полей. Не дышали воздухом морозным, чтобы дыхание обжигало. Не вдыхали весенней свежести, когда вдыхаешь полной грудью и ещё хочется, а некуда. А слышали ли, как в лесу сучки под ногами трещат? Думаю, что и девки у них по-другому стонут, не как наши. Поэтому они для меня чужие, а я для них. Не верю им. Хоть и есть у них, и немало, великие, но думаю, что они исключения. А эти все искусственные. И понимаю, почему «Мерседес» и БМВ такие. Других машин они просто не могут создать. Они знают, что будет завтра. Знают, что колдобин на дороге просто не может быть. Знают, что машина не может попасть в колею или канаву. Она не может сломаться за тысячу вёрст, где нет ни души, где не проехать, или заглохнуть, потому что заправщица напутала с кранами. А выскажешь, так она тебе матерно так разложит и выложит. И вообще ты кто такой, чтобы указывать. Любить нежней Россию надо.
 Запал Семёна прошёл. Он откинулся на подушку и раньше, чем закрыл глаза, провалился в сон.

                Глава IV
  Вечером в кабинете врача снова состоялась беседа. Миша-компаньон, свободно владеющий немецким, переводил медицинские термины на человеческий, общедоступный язык Семёна. Не вмешиваясь, Эдик напряжённо следил за братом.
 Врач что-то сказал. Семён и Эдик разом посмотрели на него, потом, не имея и малейшего предположения, о чём речь, переглянулись и опять вместе уставились на Мишу.
 Слабый немецкий Эдика не помог угадать ни слова. Видно — оба не поняли. Миша, слушая внимательно, поднял руку, как бы притормаживая, приостанавливая речь, чтобы уточнить и допонять. Лицо его сделалось недовольным. Но он согласился с говорившим врачом. Переводить стал медленно, желая заострить внимание на сути.
 — Сём, говорит, дела плохи. Анализы и всё, что он видит, обязывают следовать одному: ампутировать ногу. Совет учёных проявляет солидарность. Гарантированно: десять или двенадцать лет жизни. При условии, если бы операция прошла вчера. Остальное — нецелесообразно.
 Не раздумывая, Семён спросил:
 — А заменить коленную часть протезом? По всему миру практикуют.
 Он посмотрел на них и заподозрил, что они, все присутствующие, смотрят на его ногу и умственно уже отняли её. Семён тоже взглянул и положил руку на ногу, чтобы чувствовать под рукой этот близкий и родной ему объект дискуссии.
 — Ты не гражданин страны, — услышал он снова Мишу, — в случае неудачного исхода слишком большие расходы понесёт клиника. Если бы ты был гражданином Германии, то бремя покрылось бы страховым учреждением. В противном случае ответственность на нём. Он представляет интересы своей клиники. Так он говорит. — Миша показал на врача.
 Поразмыслив, Семён допытывал:
 — Неудачный исход — это что?
 Его планы, мысли, так удачно выстроенные, лопались мыльными пузырями, то есть бесследно и безвозвратно. Звёзды, благосклонно ложившиеся на всём пути его жизни, вот так, одним разом, исчезли с небосклона, не желая сопутствовать ему, человеку, всегда полагавшемуся на них.
 Миша был готов. Педантичный немец подробно описал сложившуюся ситуацию.
 — Если тебе поставят протез, а он по какой-то причине не приживётся, то тебе дадут статус инвалида. А это около двух миллионов евро единовременно на покупку дома в любом месте страны. Назначат пенсион в размере трёх тысяч евро ежемесячно. Два раза в год на курорты, которые ты предпочитаешь. За счёт клиники. Инвалиды в этой стране пользуются приоритетом по отношению к здоровым гражданам, которые сами себя обеспечивают. Он, — Миша указал на врача, — даже не будет рисковать.
 Миша замолчал, чтобы сформулировать мысль.
 — Как врач он считает, что если ты изыщешь всё-таки способ документировано обосновать отказ от гарантий и сделать подобную операцию… — он подумал, — впрочем, это теория. После вживления протеза необходимо следить за ним тщательней. Есть вероятность возобновления процесса. «Потому, — он произнёс ещё что-то по-немецки, и потом снова по-русски, — удалять немедленно».
 Миша сделал паузу и продолжил:
 — Чтобы сохранить жизнь. По личному опыту рекомендует не ждать. Ампутировать.
 Миша опять сказал фразу по-немецки в сторону врача. Тот согласился. Провёл рукой перед собой, якобы согласен, других вариантов у него нет.
 Семён устал слушать, устал сидеть перед ними. Говорённое тысячью слов сводилось к одному. «Чушь. Они несут чушь. А Миша с ними согласился — не о его же ноге идёт речь». Он встал, бледный, не говоря ни слова, стараясь не выказывать внутреннюю лихорадку и злость, направился к двери.
 — Я всё понял. Посмотрим. Пойдём в палату. Врач нам не нужен.
 Они пошли в палату без врача.

                Глава V
  В палате Семён без причины оправдывался. Готовый впасть на истерику, он убеждал компаньона:
 — Миш, он гонит, — большим пальцем показал за спину, словно там стоял врач, — я думаю, со здешними законами он в проблему даже не вникает.
 Миша несогласно завертел головой:
 — Не думаю. Известный, очень известный врач на всю Европу. Он говорит, что видит и понимает — ты не осознаёшь всей серьёзности положения. А дело нешуточное. Твоя жизнь в опасности! Уже сегодня тебе необходимо новое обследование, анализы. Вводить препараты, быстро оперировать. Они пациентам не дают думать. Им, врачам, видней!
 Семён, упрямо считая разговор законченным, усмехнулся:
 — Ладно, не кипятись. Я же и в Питере с клиникой вёл переговоры. Считал, здесь солидней. Буду звонить.
 Он стал набирать номер клиники Санкт-Петербурга. Лёг на постель и начал разговаривать.
 Во время разговора по телефону Семён обратился к Мише:
 — Можно их попросить?
 Миша, желая от всей души помочь, смутился от вопроса:
 — Почему нет?
 — Пускай отправят по телефаксу всю мою историю болезни. Там будут готовиться к операции. Они согласились поставить протез. Всего за тридцать тысяч долларов.
 Тот, не веря, посмотрел сначала на Семёна, потом на Эдика. Рассчитывая, что, может, тот, что скажет.
 — Какие гарантии? — спросил Миша.
 — Те же, что и здесь.
 — Это какие?
Сомнение, человека, уехавшего из России, переросло в ожидание чуда. «Не может быть. Насколько ему известно, там, в России, любые предпринимаемые шаги опираются только на веру и страх».
 — Никакие. Ты считаешь, — он посмотрел на Мишу так, словно придавил увесистым предметом, — десять лет жизни, о которых он сказал в кабинете, — это гарантия?
 Миша не верил своим ушам и глазам. «Спор на пустом месте. Как они, русские, могут не слышать собеседника». Но он сказал:
 — Врач бумагу даст. Через суд востребовать можно.
 Миша воочию наблюдал русского человека: тот закрывал глаза и пускался на авось.
 — Что? Что через суд можно? С того света человека суд вернёт?
 Зрачки его приобрели нежелательный блеск. Миша убеждался в агрессивности Семёна и не понимал, почему этот, доселе, как он считал, редкий адекватный русский накидывается на него, словно возлагая вину на него и на врачей. «Странные эти русские»! Он как можно спокойнее закончил:
 — Близкие: жена, дети — в случае потери кормильца ни в чём не будут нуждаться. Им могут на этом основании гражданство этой страны дать. Пособие платить будут. Включится целый механизм.
 Семён уже не слышал.
 — В Питер поеду. Надо поторапливаться. С утра зайду, отправим документы, днём улечу.
 Вмешался брат Эдик:
 — А машина как же?
Не обращая на его вопрос внимания, Семён равнодушно брякнул:
 — В России куплю.
 Миша засобирался уходить, понимая, что он здесь некстати. Эдик вышел за ним как бы побеседовать, подальше от конфликта.
 Семён сел на стул, посмотрел в спину уходящим. Вполголоса просипел:
 — Вот гнида!

                ГЛАВА VI
Солнце вечерними лучами растеклось по палате. Семён приоткрыл окно. Ветер шелестел листьями.  Он облокотился на подоконник. В голове налегли пласты мыслей за эти дни. «Насколько люди отстают в своих взглядах на жизнь. Они объединяются лишь для того, чтобы не брать на себя ответственности. Пошло! Абсурдно!»
 Он медленно отошёл от окна, взял телефон, набрал номер.
 — Привет, — ответили после гудков.
 — Привет, маленький мой. Как дела?
 — Никак. Ты с врачами говорил?
 Он помолчал.
 — Поговорил. Здесь люди другие. Предлагают ногу ампутировать. Дела критически обстоят.
 — Не слушай никого! — затараторила Маша. — Бабка Антонина сказала, что у тебя всё хорошо. По диаграмме тебе жить не меньше восьмидесяти семи лет. Они там вообще ничего не понимают!
 — Послушай. Мой компаньон Миша с ними согласен. Вроде аргументированно раскладывает.
 — Сёмочка, делай всё возможное, но ногу сохрани. Без ноги они, все твои друзья, от тебя отвернутся. Кто тебя, инвалида, признает? Борись! Я верю в твоё благоразумие. Да и пляж… Как мы, если ты без ноги? Нам все завидуют. Ты мне с ногой нужен.
 Её голос стал нежным, тонким ручейком.
 — Постарайся, крохотулечка моя. Я соскучилась. Под животиком ноет.
Семён упоённо застыл.
 — Маняш, всё, цветочек мой. Позвоню завтра из Питера.
 Он положил трубку.
«Ничего не произошло. Прекрасный день. Но необходимо принимать решения, которые я не могу себе объяснить. Зачем? Люди, разговаривая со мной, даже не дают себе отчёт, о чём идёт речь. Они не могут вникнуть в чужую боль. Посмотрим, кто кого!»

                ГЛАВА VII
Маленькая Маша, воодушевлённая звонком, позвонила Маше Светловой.
 — Здравствуй! Узнала?
 Маша Светлова узнала этот хрипловатый голос.
 — Ты куда звонишь? Отстань от меня и от моей семьи.
 — Успокоилась? Я к тебе по делу.
 — По какому ещё делу?
 — Он мне из Германии звонил. Но мне сейчас важно в городе оставаться. Думаю, ехать в Питер надо тебе. И быть рядом с ним.
 Она говорила делово:
 — Во-первых, я не могу компанию твоего мужа бросить. И моего мужчины. Надо следить, кругом люди чужие. Деньги забирать. Во-вторых, он мне машину купил перед отъездом. На учёт поставлю. К его приезду успеть бы. Так я решила — ехать тебе. Следи за ним. Чтобы он там медсестёр не обкруживал. Он мне ещё нужен. Передаю тебе его в хорошие руки. Я всё.
 Маша не успела ответить, как послышались гудки.
 — Эх, и бесстыжая, — прошипела она в трубку. — Прошмандовка.
 Через двадцать минут злость перешла на того, кто позволял эти выходки.


                ГЛАВА VIII
 В Питере, после операции, к Семёну приехал Андрей Философ.
 — Всем привет! — радостно зашёл он в палату.
 На него смотрели десять пар глаз. В больнице ценят тех, кого навещают. Андрей скользнул взглядом по койкам, нашёл Семёна.
 — Ого! — его улыбка была искренней.
 Вошёл врач, уверенный в движениях.
 — Как самочувствие? Температура есть?
 Увидел посетителя, замешкался.
 Андрей почувствовал себя лишним:
 — Ваши дела важней.
 Врач продолжил.
 Андрей вышел в коридор. За ним — Маша.
 На лестничной площадке оба закурили.
 — Как успехи? — кивнул Андрей в сторону палаты.
 — Вырезали сустав. Вставили протез. Две недели под наблюдением.
 — Эдик где?
 — Доехал на такси, сумку донёс и на вокзал. Непутёвый.
 Она смотрела Андрею в глаза, пытаясь прочесть ответ.
 — Эта его молодая сучка звонила. Нервы трепала.
 Андрей выслушал.
 — Маш, каждый на своём месте. Он тебе муж?
 Та кивнула.
 — Тогда о чём говорить? Ты здесь. Я здесь.
 Он отвернулся, затянулся.
 — Как в этой жизни дурное запретить? Принять всё, как есть? Они только в присутствии порядочного человека могут быть порядочными.
 — Про Семёна расскажи. Духом он как?
 — Приехала — плохой был. Германия почву выбила. Эдик убежал. Сейчас живчик. Ожил. С каждой минутой к жизни возвращается.
 Она потушила, закурила новую.
 — С этой сучонкой эсэмэсками перекидывается.
 Захлебнулась дымом, глаза заслезились.
 — Ты бы на застенчивость его посмотрел. Как он глазки строит, когда меня просит выйти, чтобы с ней поболтать.
 По лицу пробежала слеза.
 — Детям два раза всего позвонил. С ней каждый час созванивается. Она, видите ли, деньги экономит, чтобы он ей перезвонил. Дьявол в него вселился, что ли?! Что делать? Не знаю!
 Она вытерла слёзы, тряхнула лицом — и снова стала твёрдой женщиной.
 Андрей заметил перемену.
 — Маш, всё в твоих руках. Зачем терпишь?
 — Эдик считает, что брат должен для него больше делать. Сиповка молодая решила: много ему даёт, вправе не уважать. Мне довольно того, что для меня сделал Семён. До конца жизни не смогу отблагодарить.
 Андрей открестился:
 — Нет. Не хочу знать. Пусть случайно, пусть тиран. Может, потому он мне и интересен.
Он сильно зажмурился, словно говоря: «Терпи».
 — Пойдём, накурились.
 Она оживилась, ей полегчало.

                ГЛАВА IX
  В палате Андрей вёл себя как старожил.
 Маша присела на стул. Один из соседей спросил время, как делал это уже несколько раз за день.  Двое других радовались операциям. Один — что ногу пришили. Другой — что «очень удачно отхряпали».
 — Помню, в Афгане… — начал он.
 Третий пациент, паренёк лет шестнадцати, сидел по-турецки, молчал.
 Андрей осторожно спросил:
 — Дружище, ты чем хвор?
 Тот застенчиво поднял одеяло, показал кисть руки, прибинтованную к ступне.
 — Палец ноги приживляют. Вместо оторванного на руке.
 Андрей захлопал глазами.
 — Потрясающий мастер. Как фамилия врача?
 Все молчали. Андрей махнул рукой.
 — Ладно. Бог с вами.
 Повернулся к Семёну.
 — Рассказывай. Курить не бросил?
 — Нет. Из реанимации, когда очнулся, два раза курнул. Обомлел.
 — Была-было — согласился Андрей. — Я после операции пять дней не курил. Хотел бросить. Не срослось. Как сам? Живёшь?
Семён прикрыл глаза, улыбнулся.
 — Гуд. Пару недель, и всё в норме.
 Андрей помолчал, вспомнив.
 — А знаешь, когда я от наркоза отходил — ручку потребовал. Медсестра думала, дело важное. Я каракули вывел: «Любовь». И отрубился. Потом мне этот листок отдали. Смешно.
 Семён посмотрел на него внимательно, но ничего не сказал.
 — Ладно, — Андрей встряхнулся. — Подгоню Эдичку, педаль переделать…
 — Хорошо. Дядь Семён, сегодня футбол. Я столик в спортбаре выкупил. Пива напьюсь. Наорусь вдоволь. Ладно, до завтра.
 Они попрощались. Маша сделала выводы. Андрей в курилке рассуждал о жизни. Здесь был прост, смешлив, сдержан. Она видела двух разных людей. По рассказам мужа, в нём уживалось ещё как минимум два.

                ГЛАВА X
 В офисе стояла тишина. Все заметили машину Семёна. Послышались шаги. В дверях показался Семён, прихрамывая, с клюшкой. Он поднял руку, сделал движения ногами — сначала здоровой, потом прооперированной. Разницы не было.
 Все зашумели, захлопали.
 — Обмываем обновку! — объявил Семён.
 Он начал звонить по телефону, заказывая банный номер не будничный, а праздничный.
 — Общее внимание! — перекричал он шум. — Проставляюсь. За мой счёт. Все на такси едем. Сегодня пьют все. Даже те, кто Философы.
 Подмигнул Андрею.
 — Ты в коллективе?
 — Когда я отрывался? Философ без коллектива — бездельник.
 — Фашистам факи! — воскликнул Лёша Рязанцев, начиная танцевать.
 Тарас залился румянцем.
 — Вот он, русский народный танец! Прощай, разум!
 Моментально дела были отложены.

                ГЛАВА XI
 В сауну приехали гурьбой. Стол ломился от закуски. Вышли из парной, достали водку. Рюмки поставили прямо на закуску — места не было. После первой и второй на столе освободилось место.
 Семён не пил, делал глотки безалкогольного пива.
 — Два года, как тебе, придётся косить, — показал он на бутылку.
 — Лишь бы впрок, — ответил Андрей, плеснув себе водки.
 Поднял рюмку.
 — За веру в лучшее!
 Семён протянул свою. Кто-то заметил, объявил тост. Все потянулись со стаканами.
 — Будем здоровы!
 Семён неловко стукнул стаканом о рюмку Андрея. Та чудом уцелела.
 Гулянка не затянулась. Вышли, разъехались. Умением не пить в компании Семён не владел.
 В офисе на следующий день никто и не вспомнил про операцию. Будни. Людей режут и сшивают каждый день. Семён был рад этой обыденности.
 Он въехал во двор на своей машине ближе к вечеру, когда парковочные места пустовали. Припарковался багажником к подъезду — так короче тащить сумки.
 Аккуратно выставил клюшку, ступил на асфальт. Нога затекла от долгой дороги.
 Маленькая Маша выходила из машины как на сцене: выставила ногу, задумалась, полезла в бардачок, обернулась к заднему сиденью. Она ждала зрителей, но двор был пуст.
 Семён выволок из багажника два тяжёлых пакета. Банки, упаковки, свёрток с раками. Взял их так, чтобы рука оставалась свободной для клюшки.
 — Хорошая разминка, — процедил он. — Проверка на прочность.
 Маша взяла ключи, закрыла машину и отошла на два шага, смотря, как напряглись сухожилия на его шее, как лицо стало маленьким от усилия.
 — А ты сможешь идти, если я сверху на тебя сяду? — спросила она звёздным, искренним голосом.
 Семён смутился.
 — Знаешь, что смогу. Я для тебя луну кувыркаться заставлю.
 — Давай попробуем.
 Он испугался.
 — Нет, неблагоразумно. Нога не зажила.
 Она обиженно выдохнула:
 — Только зачем сказал — сможешь? Если не сможешь?
 Он переваливался, клюшка путалась между ног и пакетов. Глаза выкатились, лицо пылало. Он старался быстрее переступать, оберегая больную ногу. Стоило ей повернуться — он начинал хорохориться.
 — Тяжело?
 В этот момент у неё зазвонил телефон. Она отбежала на площадку. Он остановился у подъезда, ожидая. Она покосилась на него, отошла ещё дальше. Он это заметил, заковылял к двери. Пальцы онемели, их резали ремни пакетов. «Чёртова клюшка!» — подумал он, пытаясь одной рукой достать ключ. Поставил пакет, тыкнул пипкой домофона, протиснулся в проём.
 Маша разговаривала и смотрела на него, но думала уже о другом.

                Глава XIII
В подъезде Семён поставил пакеты на пол. Кровь медленно вернулась в пальцы.
 Цоканье каблуков — она догоняла. Он рванул вперёд, чтобы блеснуть удалью. Свежих сил хватило на рывок до лестницы.
 Она заметила: за время её разговора он мог бы подняться. Но он только преодолевал первый пролёт.
«Второй этаж... Лифт на втором не останавливается. Кто это придумал?»
 Она обняла его сзади, вскочила на ступень выше, склонилась для поцелуя.
 — Силач ты мой. Дай поцелую. Ты заслужил. Давай, скорее же!
 Её рука скользнула по его груди, животу, ниже.
 — Безумно тебя хочу.
 Семён оступился.
 Он упал. Кувырком, не пытаясь ухватиться. Продукты высыпались, грохочу и катясь по ступеням. Разбился кетчуп, растёкся майонез. Семён лежал в луже, перепачканный. Встать не мог.
 — Вставай. Ничего страшного. С кем не бывает.
 Он лежал с бессмысленным взглядом, как после нокаута.
 Прошла минута. Взгляд прояснился.
 — Сейчас встану.
Упёрся руками в пол, испачканными в майонезе, попытался встать. Больная нога не слушалась. Скорчился от жгучей боли. Сел, побледнел. В глазах поплыли кровавые пятна.
 — С ногой что-то. Не слушается.
 Она испуганно пожала плечами:
 — Вот и хвалёные врачи. Ты их перехвалил.
 Он повторил попытку, хватаясь за перила и клюшку. Не получилось.
 — Помоги! — в его голосе была непримиримость, но зрачки помутнели.
Она помогла ему встать на одну ногу. Вторая безвольно провисла.
 — Может, пока не поднялись, тебе к жене вернуться? — предложила она, оценивая его состояние.
 — Нет. Отпустит. Вывих, наверное. Чёрт!
 — Подумай, — настаивала она. — Я на работе, возиться не смогу. А дома попросишь жену прогуляться, а мы с тобой побудем. Недальновидный ты, Семён!
 — Терплю, терплю... — плюнул он со злостью. — Но ты чересчур.
 Она отпустила его, как ребёнка, которого учат ходить.
 — Да что ты мне сделаешь? Дойти сам не можешь.
 Он, лишившись поддержки, стал оседать. Нога волочилась.
 На его лице была полная беспомощность.
 — Прости! Тебе действительно плохо?
 — Подожди.
 Мелкий пот выступил на висках, укрупнялся.
 — Дай сяду.
 Он сел на ступеньку, и его лицо стало пустым, отстранённым и отталкивающим.
 Через десять минут попробовал снова. Не смог.
 — Соседей зови на помощь.
 — Каких соседей?! Ты с ума сошёл? Звони брату, друзьям. А подбирать и мыть кто будет? — она ткнула на пролитое. — Убраться надо.
 — Дура ты.
 — Не дура. Я себя люблю. Если могу не делать — зачем?
 Они замолчали.
                Глава XIV
 Приехал Эдик. В шортах, сланцах и майке с надписью «I’m sorry — nothing is sacred». В уголках губ — крошки.
 Он нервно дышал, косясь на Машу. С трудом завели Семёна в квартиру, уложили.
 Собирая продукты по пакетам, Эдик присвистывал, любуясь лакомствами. Шоколадку в золочёной обёртке сунул в карман.
 Затем вымыл пол в подъезде.
 Вошёл в комнату, не зная, куда деть руки. Встал посередине, сцепил пальцы на затылке. В подмышках светились рыжеватые волосы.
 Семён заметил только это. «Странно, о чём я думаю? Должно быть, там у него теперь пахнет».
 Эдик пытался увлечь его:
 — Семён, я машину-то купил — огонь! И здесь можно купить. А все — Германия, Германия...
Семён махнул рукой. «Кретин. Бестолочь. Он — мой брат».
 — Ладно, пойду. Звони, если что.
 Это было всё, что он услышал. Эдик повернулся к выходу боком. Сквозь ткань шорт был виден прямоугольник шоколадки.
 — Давай, — беззвучно проводил его Семён.
 В окно донёсся звук стартера, тюкающий мотор взмыл и растворился вдали.

                Глава XV
 Маша гремела посудой на кухне. Тишина раздражала. Она зашла в комнату. Семён лежал, положив руки под голову. Увидев её, улыбнулся.
— Пришёл в себя. Можно поговорить.
— Ты и ему машину купил?
 Семён ошалел. Вот о чём она думала.
 — Да, купил. Обещал же.
 Она поддержала неожиданно:
 — Разве это плохо? Если можешь помочь — помогай. Но скажи, почему ему новую, а мне нет?
 — И тебе новую.
 — Нет, мне не новую, — возразила она. — Полторы тысячи пробега? Она уже была в употреблении. Прежний владелец мог пукать. Негативная энергетика! Мой организм должен бороться с чужим влиянием.
 — Отстань, Маняш. Честное слово — не до машины.
 — Всегда так. Серьёзный разговор — ты его обрубаешь. Интересно, в бизнесе ты тоже такой упрямый?
 Он откинулся на подушку и закрыл глаза.

                Глава XVI
 Лежать одному было скучно. Семён думал о переезде домой. Грустил без маленького Дани. Привозить его сюда не хотел — ребёнка не ранить.
 Старшая дочь Вероника менялась не по дням, а по часам. Ей было столько же, сколько Машке при знакомстве. Эта мысль вызывала в нём смутный стыд.
 Однажды, подъезжая к дому, он увидел молодого парня с девушкой на капоте спортивной машины. Тот щипал её за попу. Семён прошёл мимо, и навстречу выбежала дочь: «Привет, папуль!» Она прильнула к щеке тёплыми губами.
 «Ребёнок ещё», — подумал он.
 И тут дочь помахала рукой той парочке: «Хай!»
 Он не подал вида.
— Кто это?
 — Мы дружим.
 — Как дружим?
 — Один мальчик и две девочки. А что тут плохого?
 Он разозлился. Тот «сорванец», не стесняясь, проверил крепость попы и у его дочери.
 С тех пор Семён решил, что нравственность — не догма, а сито. Каждый просеивает через него то, что ему нужно.
Днём он лежал на диване, смотрел телевизор, обновлял картинку на ноутбуке. В офис после падения не наведывался.
Зазвонил телефон. Он посветлел.
— Да, моя курочка!
Её вкрадчивый голос творил чудеса.
— Цыпа, как ты там без меня?
— Жду, — доложил он стойким солдатиком.
— Я слегка огорчить хочу тебя.
Весь солдатик растёкся.
— Как?
— Подругу тысячу лет не видела. Её мужчина кольцо с камнем подарил. Она хочет показать. Поеду посмотрю. Настоящая женщина всегда должна чего-то хотеть.
— Хорошо, только недолго, — сказал он нежно, подражая ей. — Я с ума схожу от одиночества. Тебя нет — нога сильней ноет.
— А ты выдумщик! Чего не придумаешь, лишь бы завлечь. А я слабенькая девочка, не могу сопротивляться твоим чарам. Хорошо, как закончу с секретами — сразу к тебе.
— Какая там большая тайна? — шутливо насторожился он.
— Большая, — она задумалась. — Это моя необъяснимая любовь к тебе. Ну, не скучай.
— Пока! — раздосадованный, он выключил телефон и уставился в потолок.

                Глава XVII
— Кушать будешь? — предложила Маша.
«Третий день одно и то же. Голосом кормит», — думал он.
— Я в больнице полуфабрикатов наелся. Приготовила бы чего.
— Привереда. В ресторан не ходим — с клюшкой позориться не хочешь. Заказывать не хочешь. Набрала лучшего — и не угодила.
— Свари щей. Чтобы пахло. Чтоб ещё хотелось!
Она с минуту смотрела на него.
— Давай жене твоей позвоним? — с горечью добавила. — Она небось с ума сходит — суп некуда девать.
— Отстань от жены. Привязалась!
Она сменила тему.
— С бабкой Антониной созвонилась. Будь готов. Не в себе ты. Завистники солью дорогу посыпали. Без неё не справимся.
Он твёрдо решил вернуться домой. Хотел нормальной еды: супа, мяса, домашних макарон. Магазинным нельзя было наесться.
И хотел остаться одному. Дома всё располагало к размышлениям. Присутствие семьи не мешало, а укутывало покровом единения.
Днём он уехал в больницу. Переходя из кабинета в кабинет, шарахался от мысли о «близости» с другими пациентами.
За сто метров до больницы он мрачнел. Здесь витал особый дух. Он замечал редких пациентов, похожих на себя — тех, кто тоже не верил, что очутился здесь. Им становилось легче.
Около пяти вернулся домой.
«Возвращение блудного папы», — мысленно окрестил он это.
Поздно вечером приехала маленькая Маша. В парке она описывала свою тоску.
— Без любви ты остался. Каждую минуту о тебе думаю. Ты же с ней спишь? С ней? — пристально посмотрела она. — Что молчишь? Я знаю — с ней.
Он молчал. Мысли не укладывались в голове. «Ну и что, если сплю? Разве имеет значение? Радости земные мгновенны. Почему она, имея возможность быть со мной, уезжает к подруге? Суета».
— Неласковый ты стал. Желание на меня пропадает. Не любишь?
— Нет. Ничего не изменилось. Отвези домой. Полежать хочу.
Она повезла. Прощаясь, прижалась к нему на десять минут.
— Позвоню, как приеду. Не хочу оставлять тебя с ней. Ни на минуту.
Не успел он прийти в себя, как раздался звонок.
— Милёночек, я уже соскучилась.
Он сел за стол в кабинете. Лёгкое раздражение сменилось жалостью.
«Бездельница. Весь её мир — я. Никакого увлечения. Как же я её обидел, вернувшись в семью».
Из ночного сумрака накатило чувство вины. Он услышал шаги. Жена прошла мимо со стаканом воды, шурша тенью.
«Дане пить».
Она поймала его взгляд и прошла дальше, босыми ногами.
«Вот жизнь. Сама такую захотела».
Он слушал шёпот по телефону. Наконец признался:
— Анализы плохие. Температура держится.
— А не из-за того, что упал? Ты скажи врачам.
Этого он не хотел слышать.
— Нет. Причина в другом. Рекомендовали больше ходить. Температура спадёт. Завтра погуляешь со мной?
— Спрашиваешь! — она заторопилась. — Может, ты погуляешь один? Мне-то зачем? На каблуках тяжело!
— Не надевай.
— Так я красивой хочу быть. Ты нагуляешься — позвонишь, я встречу. Помассирую ножку.
«Сильная малютка. Знает себе цену», — с горьким пониманием оценил он её отказ.
— Ладно. Це-лу-ю.

                Глава XVIII
Две недели спустя они ехали к знахарке. Беседа в машине не клеилась. Маша не могла одновременно говорить и рулить. Попросила не отвлекать.
Он удивился.
— Я всегда думаю о тебе. Это отнимает все силы, — объяснила она.
По городу она рулила резко, подрезая других водителей. На трассе оба успокоились.
— Про неё много легенд. Не одного человека на ноги поставила. Бабка Антонина после моих рассказов только головой качала. Сильно твои чувства скованы недобрыми силами. Переживала — не поздно ли.
Она говорила с полной убеждённостью.
— Ей сильные люди нравятся. Им помогать легче.
— Мне думается, — уточнил Семён, — основная работа выполняется тобой. Ты подготавливаешь, а она завершает представление. Половине тех, кому она «помогла», делать у неё было бы нечего. А те, кому не помогла, исчезнут и молчать будут.
— Так ты не веришь? Зачем мы тогда едем?
— Как зачем? — вспомнилась ему поговорка Андрея. — Сила потусторонних миров, возможно, распространяется и на тех, кто в неё не верит.
— Неумно. Надо верить или не верить.
— Верно. Но главное — не спорить.
Он понимал бессмысленность спора. Ехал туда, что на деле отрицал. Противоречие — плохое подспорье вере. А верить хоть во что-то сейчас отчаянно хотелось.


                Глава XIX
Дом целительницы ничем не выделялся. Только вместо огорода — ряды молодых плодовых деревьев. Земля перед крыльцом была вытоптана в народную тропу.
Они поднялись по высоким ступеням. За дверью проход сужался, потолок низко нависал. Пришлось нагибаться.
«Хозяйка, наверное, другим входом пользуется. Для загадочности», — отметил Семён.
Приём был странным. Сначала его усадили в удобное кресло, расспрашивали мягким тоном. Потом пересадили на высокий жёсткий стул — говорили о решениях, принятых во время болезни. Затем — на круглый табурет, на котором едва можно было удержать равновесие. Тут она уже вещала, как надо жить, шептала на ухо, трогала за плечо, за ногу.
Тусклый свет свечей угнетал.
Выйдя на улицу, он свободно вздохнул. Непонятность — и больше ничего.
В машине он развалился на сиденье, не желая думать о произошедшем.
Маша задержалась, подошла через несколько минут. Он протянул две красные купюры, спрашивая глазами: «Хватит?»
— Сёмочка, на здоровье денег не жалко. Всё будет хорошо.
Она стояла, вымаливая ещё немножко. Он добавил третью. Она кивнула.
Вернувшись к целительнице, она отдала одну купюру. Жёстко сказала:
— Хватит. Посмотрим, вернётся или нет.
Та спрятала деньги. Маша, отвернувшись, спрятала оставшиеся две.
Сойдя с крыльца, она ласково улыбнулась Семёну. Села в машину с чувством выполненного долга.
Он рассматривал большой флакон со снадобьем. Открыл, понюхал — и отстранился.
— Это же на спирту!
— Ну и что? — бесшабашно удивилась она.
— Мне спирт сейчас противопоказан. Категорически.
— Один глоточек вечером, ничего. У неё медицинское образование. Она практикующий врач, немцев за пояс заткнёт. Она почувствовала, что тебе нельзя, потому только один раз.
Когда выезжали, Семён увидел вывеску: Деревня Отъездное.
— Не здесь ли тётка Меланья обитала? Знакомое название.
— Это она же, — обрадовалась Маша. — Раньше тёткой Мелашей звалась. Съездила на учёбу, в Тибет. За это её в полицию забирали. Потом имя Антонина приняла. Всё как полагается.
— Ну да. Что-то в ней есть.
— Она сказала: хочешь излечить — привози сюда вместо больницы. Калек около её дома — уйма.
— Можно попробовать, — согласился утомлённый Семён. — Действительно стекаются.
Он уснул.
 
                Глава XXI
На второй день всё было по тому же плану. Бабка Антонина не тратила время на разглагольствования. Считала, что Семён уже в её котомке.
Иногда ей приходило в голову укрепить на законодательном уровне позиции лекарей-самоучек. В частности, свои. Но её сдерживала мысль: а вдруг её место займёт кто-то более пронырливый? Удачливый. Нет, прозорливый. Вот это слово ей по вкусу. Она взяла его за основу и придумала себе «прозорливость, небом ниспосланную».
Маша, как и вчера, взяла у Семёна деньги, отдала положенное Антонине, хитро подмигнула.
Тем временем Семён в машине развернул газетный кулёк с чёрным перцем-горошком. Понюхал — отвращение. Бросил на панель. Какая-то сила дёрнула по душе. Он спохватился, сунул кулёк в карман.
«Странно, чего я испугался?»
Когда Маша вернулась, он спросил:
— А почему я сам не могу ей деньги отдавать?
— Ты что! Целительницы, чей дар от Бога, денег не берут. Им это претит. Но жить на что-то надо. Я забочусь о ней за то, что она помогает тебе. Воздаю сторицей.
— Умница какая. Хотя спорно.
— Духовные ценности, духовные… А в плоти разве не утешение? Давай попристаю. Роща берёзовая там, у речки. Сентиментальная я сегодня.
Семён надел солнцезащитные очки. В глазах рябило.
На третий день — та же передача денег, но вместо перца — щепотка нюхательного табака.
Задумчивый Семён развернул свёрток.
«За мои деньги сыплет не жалеючи».
Он попробовал на вкус — горечь. Затем втянул носом.
Глаза заслезились, полетели брызги, он чихнул раз за разом. Казалось, коричневая пыль проникла всюду. Когда кошмар закончился, его лицо было белым в красных пятнах, как после детской истерики.
— Сегодня в последний раз. Надо перерыв. Лекарство дала. Я полечусь, потом вернёмся. Дорога в сотню километров изматывает сильнее, чем её пассы. За те деньги, что я плачу, она бы могла приехать сама. Талантливый предприниматель.
— Прервать лечение? — Маша расстроилась. — Смотри сам.
— Ты находишь её действия целесообразными? Поставила меня на ноги, крикнула: «Брось костыли! Иди на меня!» Она издевается. Я понял — хватит. Единственное, что в её кузнице, где она куёт деньги, — Бога точно нет.
Маша смешалась.
— Доля правды есть. Но главное — мы всё это время вместе. Далеко от твоих врагов. То, что она даёт, — безвредно, заряжено энергетикой святого. Символы. А вера в символы выручала Россию издревле. Не правда ли?
— Да, правда.
Его глаза осоловели. Он клевал носом, усталость подломила его. Сквозь сон он улавливал слова Маши, поднимал голову и снова закрывал глаза.


                Глава XXII
 Семён сидел на диване, отрешённо глядя в одну точку. В голове проносились яркие картинки небывалой действительности. Он просматривал их, задерживаясь на одних, перелистывая другие.
«Навоображал».
Он вернулся к реальности.
«А что мешает организовать всё, что видел?»
Больная нога покоилась на диване. Он погладил её, сравнил со здоровой. Больная была толще.
— Маш! — крикнул он жене. — Смотри. Разницу видишь?
Ей наконец дали слово. Она давно знала, что сказать.
— Разница началась, когда ты от этой вернулся. — Она не произнесла имя тёзки. — Не знаю, почему врачам правду не скажешь. В Питер позвони, запускаешь болезнь.
Он недовольно посмотрел на неё.
— Опять за своё. Так есть разница?
— Конечно, есть.
За минуту доверия она простила все обиды.
— А мне кажется, нет, — сказал он для самоуспокоения. — Как заболела, она всегда была утолщённей.
— Чепуху не говори.
— Боль снова пришла. Помнишь, как раньше? Не острая, а глубокая, на всю ногу, потом в тело переходит. Силы отнимает. Страшно. В Германии похожее было.
— Плохи дела. Думаю, в Питер звонить.
— Что бы ты понимала! — он упрямо отвернулся.

 
                Глава XXIII
 В салоне красоты Вероника, дочь Семёна, сидела за директорским столом вместо матери. Полистала журнал, бросила. Погримасничала перед зеркалом, придавая лицу солидности. Затем крикнула:
— Галь!
 Женщина сорока лет открыла дверь.
— Да, Вероника Семёновна?
— Сгоняй по-быхому за сигаретами. На нервах вся.
Та не поняла:
— Куда-куда?
— До магазина. Невежда. — Вероника засмеялась. — Денежку дай.
Галина подобострастно попросила:
— Вероника Семёновна, денежку дайте.
— С денежкой и дурак сможет. Ты без денег попробуй. На свои купи. У меня пока нет. Или ты мало получаешь?
— Есть, есть. Только они вечером нужны.
— Наработаем до вечера. Непременно отдам. Мне что, твои деньги? Иди, что стоишь? Мешаешь.
Галя ушла, не понимая, почему не отказала.
В холл вошла клиентка. Никто не подошёл. Она заглянула в зал. Мимо пронеслась девушка-администратор с чашкой чая и приборами для маникюра, глазами поздоровалась.
Клиентка вышла из себя.
— Кто администратор? Она? — показала она на девушку. — Встретила мастера, сказала — через десять минут вернётся. И здесь никто не встретил. Недобрый знак.
Её направили в кабинет.
Клиентка приоткрыла дверь. Вероника пила чай. Та же девушка сидела рядом и рассматривала её ногти.
— А кто администратор? Здесь Мария должна быть, — не скрывая раздражения, сказала клиентка.
Вероника отреагировала быстро:
— А ты кто?
Клиентка опешила.
— Вы как со мной разговариваете? Вы вообще кто?
— Я хозяйка! А ты?
Клиентка развернулась и ушла. Про себя со злостью отметила: «Маленькая паршивка. Как дети не похожи на родителей!»
Не успела та выйти, как Вероника пожаловалась:
— Чума жирная, настроение испортила.
Девушка молча закивала.

                Глава XXIV
Вернувшись, Галя сообщила коллегам:
— Попалась клиентка. Состоятельная. Обычно обходительная — сегодня разговаривать не захотела.
Показала сигареты:
— Пойду снесу.
Все с пониманием посмотрели на неё.
Галя положила пачку на стол перед Вероникой.
— Вероника Семёновна, самые дамские.
Та бросила быстрый взгляд.
— А с ментолом не было? Купила не знай чего. Сколько?
Не дав ответить, перебила:
— К тебе клиентка приходила. Ты мне не сказала, что у тебя запись. Потеряли прибыль. С тебя штраф. Пятьдесят процентов. Проваливай.
Галя уставилась на неё.
— За что? Я как лучше хотела.
— Не нравится работать — тебя никто не держит. Разговор окончен.
Галя вышла.
Вероника схватила телефон, заказала обед в ресторан. Когда обед привезли, она прокричала кассиру:
— Рассчитайтесь.
Зашла бухгалтер.
— Вероника Семёновна, на каком основании вы с кассы деньги снимаете? Распоряжений не было. Я вынуждена доложить Марии Борисовне. Вашей маме.
Вероника взяла телефон, увидев, что заходит Галя.
— Вероника, тебе это просто так не пройдёт.
Она ждала, когда на том конце возьмут трубку.
— Выйдите, — сорвалась она на крик. — Вы уволены. Вы. У-во-ле-ны.
Те закрыли дверь.
— Мам, я уволила бухгалтера и Галю. Скотины неблагодарные… Хотела проверить, сколько денег в кассе. Пообедать решила. Что, с голоду умирать? Не надо злонить. Я хочу их уволить.
Мама в трубке подавленно вздохнула:
— Делай как знаешь. Не до тебя.
Вероника победоносно выкатилась из кабинета.
— Вы ещё здесь? Собирайтесь и уматывайте. Кому не нравится — вслед за ними.
Она указала на выход, развернулась и вернулась за стол.


                Часть третья.
               
                Глава I

Как мелкий дождь по крыше, настойчиво овладевали Семёном сомнения. Он по-прежнему считал, что сильнее обстоятельств, но откладывал звонок в Питер.
«Не паникёр же я. Позвоню».
При осмотре опухшей ноги он решил, что врач не удивится его звонку.
— Нога опухла, — сказал он после приветствия.
— Как сильно?
— Вздулась, как шарик, водой наполнена. Как чирей. Встать не могу.
Врач выпалил:
— Немедленно снимок флюорографии, срочно! Телефаксом! Я на связи. Хоть ночью.
До сознания Семёна дошло моментально: «Никаких задержек! Это опасно!»
— Сейчас всё сделаю.
Он собрался наскоро. Процесс забурлил. Непонятная радость охватила его.
К вечеру навестил Андрей Философ.
— Сиди, не вставай, — протянул он руку.
Разговор не клеился. Андрей, загорелый, в яркой одежде, выглядел чужим в этой унылой комнате, где всё было переставлено под больного.
Андрей мимолётом посмотрел на ногу под одеялом. Ему показалось, что под ней подушка.
— Ну, рассказывай, как дела.
— Позвонил тебе. Хочу новость рассказать.
— Какую? Что Вероника всех уволила?
— Нет. Пусть с мамой разбирается. Я коллектив создал — работать. Только развалить и могут. Не хочу об этом.
— Созидатели и творцы разрушений важны друг для друга. — Андрей показал на одеяло. — Что с ногой?
Семён приоткрыл одеяло. Андрей посмотрел.
— Ты что, с ума сошёл? — больше он ничего не сказал. — А Машка куда смотрит?
— Через два часа поезд. Вот и позвонил.
— Говори, не молчи.
— Скажи, ты как будешь ко мне относиться, если я буду без ноги?
Андрей застыл.
— Сём! Ты спятил? — Он поднялся, долго всматривался. — Ты такими глупостями засрал мозги. Умный человек. Ты о чём?
— Мне маленькая Машутка предсказала, что ты первый отвернёшься, если мне отрежут ногу.
Андрей овладевал собой.
— Тяжёлый случай. Ты не о том думаешь. Думай о себе. Какая разница, с ногой человек или без? Ты посмотри на общество. Они с руками и ногами — обуза. Ты без ног будешь нормальным человеком, другом.
— Хватит, Андрюх. Понял. Машутка настояла на разговоре — совета спросить, резать или нет. Она к тебе расположена.
— Нет, ты не понял. Уже поздно. Сколько умных людей вокруг. А ты слушаешь эту дурочку, набитую спермой голову. Сень, так не бывает.
— Ты что о ней так? Не надо. Она же моя женщина.
— Будь моя воля… В Германии врачей слушать надо было. Не её.
— Ты не знаешь всего. Потом. Отвезёшь в аэропорт?
Андрей посмотрел на часы.
— Через час пятнадцать выходи, подъеду.
Он пошёл к выходу. В дверях ему попалась Маша Светлова, вся в слезах.
— Хочет выпроводить детей, меня, а пригласить маленькую, попрощаться перед дорогой. Что делать?
— Не вздумай! Пошла она вон! Я видел — сидит в машине перед домом.
Андрей шёл по двору. Маленькая Маша вышла из машины, надеясь поговорить. Он прошёл мимо, сел в машину. Она встала на дороге, преграждая путь. Он остановился, открыл окно.
— Привет, — дружески поздоровалась она.
Андрей кивнул.
— Привет. Ты как здесь?
— Поговори с его женой, — сказала она, выделяя последние слова.
— О чём? — притворился он непонимающим.
— Хотела с Семёном увидеться перед отъездом. На минуту.
— Не буду. И тебя попросил бы активность эту не проявлять. В такой момент особенно. Это безнравственно. Лучше ты пожертвуй собой. Вот это будет уважения достойно.
— Ты так считаешь?
— Очень. Я понимаю, тебе тяжело. Тебя нет — ему плохо. Так проверяются отношения. Я передам, что ты целый день здесь простояла. Побереги силы.
— Порой думаю, какое счастье быть с любимым, когда он нуждается в помощи.
Он усмехнулся про себя: «Вот сучка!»
— Я не сказал бы. Утку подсовывать, подмывать, постелю поправлять, безумного забавлять.
— Серьёзными вещами шутишь.
— Шучу. Коль руки по локоть в дерьме, что ж не шутить? Легко! Научить? — Он не сводил с неё серьёзных глаз.
— Я с тобой серьёзно.
— Да? — удивился он. — Тогда твоя взяла.
Он сел в машину, сказал в окно:
— И я! Серьёзней некуда. Поехал. Расскажу ему, не переживай.
Улыбнулся, мигнул глазом.
Она задумалась.
«На нём была маска или он её сейчас нацепил? Интересный тип. Святой грешник. Но страшный человек. А почему страшный? Знает, чего хочет!»
Как и договаривались, Андрей забрал друга, и втроём они отправились на вокзал. На перроне прощались как до завтра. Пожали руки, обнялись.
— Сём, завтра в Питер к тебе рвану.
Говорить было не о чем. Жена выглядела не у дел, никто на неё внимания не обращал.


                Глава II
 Андрей тихо приоткрыл дверь в палату. Маша дремала. Семён шёпотом говорил по телефону с любовницей.
 Он сделал шаг назад, постучал. Маша открыла заплаканные глаза. Семён, не видя, кто вошёл, привстал на локтях, запрокинул голову. Первое, что подумал Андрей: «Он всегда лежал головой к окну. Здесь наоборот. Так не лежат».
Заметив друга, Семён оборвал фразу на полуслове, отключил телефон. Хотел сунуть под одеяло, но было поздно. Поздоровались молча. Семён с вызовом положил телефон на тумбочку.
Андрей сел.
«Зачем он так?»
Семён понял, что тот всё слышал. Вспыхнул, как ребёнок.
— Всё! — выпалил он.
— Что всё? — не понял Андрей.
Семён приподнял одеяло, показывая послеоперационную картину с вызовом. Андрей, сохраняя спокойствие, смотрел на место, где должна была быть нога. Родилось отторжение.
«Не потому ли у нас сторонятся инвалидов? "С глаз долой"».
— Бедро тоже удалили?
— Конечно. От метастаза избавляли. Всё. Новая жизнь. Без ноги.
Маша молча встала и пошла к двери.
— Покурим? — позвала и вышла, не дожидаясь.
Андрей сразу спросил:
— Ты зачем при ней разговариваешь? Пожалей.
В приоткрытой двери показалась Машка. Жестом показала: не надо, пусть общается. Приложила ладонь к уху, изображая телефон, другой рукой указала на мужа. Кивала: пусть.
Андрей всё понял.
— Ты молодец. Духом не падаешь.
— Разведусь к чертям, — ответил Семён, ему нужно было рассказать. — Надоело. Приеду — сразу. Я ей сказал. — Большим пальцем показал на дверь. — Она не против. Отпускает. Собой жертвует. Настоящая женщина. Распишусь с маленькой наскоро. И венчаться. Мечту осуществлю.
— Понятно, — без эмоций сказал Андрей. — Может, не торопиться?
— Она любит меня. Хочу ей подарок сделать. Детей не брошу. Жену — тоже. Предложу с нами жить, если согласится.
Цинизм рассуждения развеял всю симпатию. Андрей раздавил бы эту идею, как клопа. Сейчас он видел в ней лишь болезненный бред.
— Любовь — возвышенное чувство. А то, что у вас, называется по-другому. Не понимаю.
Он хотел сказать что-то отвратительное, но начал говорить глупости. Понимал это.
— Закончим. Со здоровьем что? Врач что говорит?
— Не очень. Затянул. Андрюх, я не чувствую, что ноги нет. Пальцами шевелю, колено сгибаю. Не верю. Нырну под одеяло — точно нет!
— Слышал про такое. Фантомные боли.
— На костылях равновесие не держать. Одна сторона — пушинка. Привычные усилия — а выходит ускорение, выбрасываю конечность, которой нет. Нелепо. Теперь понимаю, почему на колясках так быстро руками работают. Веса-то нет.
Андрей молча слушал наивные открытия.
«Он весь в этом потрясении. А делает вид, что ничего».
— Странно молчишь, — посмотрел на него Семён. — Приеду, в баню сходим. Ещё не то расскажу.
— Похудел. Сильно. Силы есть?
На бледном, как мел, лице пылал багряный румянец. Вспомнились вдруг строки: «Бедняга клонится без ропота, без гнева…»
«С чего бы?»
— Прилив сил чувствую. Ясность полная. От боли вымотался. Сейчас великолепно.
— Ну и хорошо, — откровенно сказал Андрей. Ему не хотелось выслушивать жалобы.
— Полной грудью задышал. Оковы скинул, страх покинул. Невероятную свободу обрёл. Утром проснулся — шестым чувством понял: выздоровел. Краски вернулись. Болел я. Точно болел. Вот выздоровел.
«Что-то не то. Язык проповедей. Никакой буквальности», — думал Андрей.
— Я здесь задерживаться не собираюсь. Узнавал. Пять-шесть дней — и на родину. Никогда так домой не тянуло.
Он взял стакан с соком, отхлебнул — и поперхнулся. Не мог вдохнуть, будто горло сжали. Глаза налились, полезли из впадин. Лицо перекосилось, обтянулось чулком, проступил череп. Спазм прошёл сам. Семён с отвращением выплюнул сок обратно.
— Не хочу.
Взял сигареты, крутил пачку, снимая напряжение. Вытянул одну, долго разминал пальцами, отщипнул табак с кончика. Искал зажигалку. Чиркал — не зажигалось.
— Руки влажные. Вспотели.
Андрей протянул руку — зажигалка сработала сразу. Семён прикурил. Сделал две маленькие затяжки. Третья — глубже. Дым встал в горле, дыхание сбилось. Он сунул сигарету в стакан, та зашипела. Обломал её — бумага звонко лопнула.
«Мать честная, он весь на нервах», — подумал Андрей.
Семён устало закрыл глаза. Андрей разглядывал: худой, шея вытянулась, майка свисала, ключицы торчали. Грудная клетка впала.
— Пойду покурю.
— Постой, — окликнул его Семён. Подозвал рукой, попросил наклониться, чтобы прошептать. — Андрюха, я ни о чём не жалею, слышишь?
Андрей склонился, слушая рваную речь.
«Вот так невзначай брошенная фраза…».
— Пускай говорят, что хотят.
— Не обращай внимания. Какая разница, — поддержал Андрей.
— Слышишь, не жалею. Я ведь целый год жил с ногой. Понимаешь? Боролся. Целый год был полноценным человеком.
«Он и вправду безумен», — подумал Андрей.

                Глава III
В курилке Андрей и Маша стояли молча. Он переводил взгляд по стене, думая. Когда ушли другие пациенты, Маша прервала тишину.
— Андрюш, не запрещай ему с этой сучкой разговаривать по телефону.
Он посмотрел на неё.
— Ох, скорей бы!
Андрей понял немой призыв: помоги или прости. Отвернулся.
— Прости меня господи, — сказала она, словно боясь, что он сочтёт её циничной.
Она собралась с силами.
— Может, любовь на самом деле? Может, любит её, а она его. Ему сейчас уже не запрещать. Врач сказал: «Не задерживаю». Возможны осложнения со дня на день. Можно прямо сейчас на скорую и домой. Ещё вариант — вскрыть лёгкие, убедиться, не проникли ли метастазы.
— Убедиться, что поздно! — подвёл итог Андрей.
— Здесь какие дела — на несколько часов. Процессы необратимые. Он уже три дня без ноги. Видимость создаём. Пять дней — и поедем. За три дня переменился — не узнать. Исхудал, не ест. Капельницами подкармливаем. Говорим — из-за них аппетит пропал.
— Неужели всё?
— Чудес не бывает. Только те, — она вскинула глаза к потолку, — если бывают! Его привезли, взяли анализы. Видел бы, как быстро! Операцию у человека отменили. Съехались светила питерские — полюбоваться на его ногу. Никто не мог поверить. Что он ждал? Врач спросил: «Когда опухоль пошла, почему не позвонил?» Споткнулся он, представляешь? У него перелом был. На пятый день, как из Питера приехали. В подъезде навернулся с той дурочкой. Брат Эдик знал и молчал. А та его к знахарке повезла.
— С врачом хочу встретиться, — задумчиво произнёс Андрей.
— Он с удовольствием. Звал меня поговорить с другими врачами. Расспрашивали о его поведении. Я посоветовала и с тобой пообщаться. Сказала: интересный человек.
— Не хочется осуждать. Как откровение прозвучало: «не жалею, целый год с ногой».
— Я настроилась. До операции и после. От него словно душа отошла. Неконтролируемый стал. Всё назло делает. «Нянчусь, — говорит, — с тобой. Жизнь испортила. Не даю пожить, как хочется».
Андрей слушал исповедь отвергнутого человека. Правду.
— Думаешь, потеряли его?
Маша кивнула.
— Тогда наберись терпения. Озорничать начнёт.
Она заплакала и неожиданно сказала:
— Приедем, пускай хоть она придёт к нему. Последние часы скрасит.
— Не надо. Если он осознает — не будет о ней вспоминать. Если не осознает — не захочет, чтобы она его видела такой.
— Уже всё равно, — вздохнула она.
— Жаль. Очень жаль. Из всех вариантов он выбрал худший, да ещё с опозданием. Сгубил жизнь ни за что.
 

                Глава IV
Кабинет врача был огромен, заставлен растениями. Познакомились, перешли на «ты».
— Удивительно, — заговорил врач. — Твой друг заставил не одного меня решать задачу. Обычно сознание работает быстро, лишь бы спасти жизнь. Он наблюдал, как прогнивает нога, словно посторонний. Коллеги в шоке. Пишу научную работу: как болезнь повлияла на мозг. Отключила некие рецепторы.
— А хочешь историю? — стало скучно Андрею от абстракций.
— Какую?
— Человеку на палец ноги наступил гомосексуалист. Ноготь почернел. Врач сказал: ампутировать палец. Он долго думал, согласился. А ему: «Нет, уже по голяшку». Опять думал, согласился. «Нет, — говорят, — выше колена». Думал меньше, согласился. Взяли анализы: «Поздно. Обе ноги, если жить хочешь». Не стал думать, согласился. Жизнь спасли.
Андрей показал на пачку сигарет.
— Курим?
— Да.
— Эпопея длилась два с половиной года. Почему тянул? Причина та же, — продолжал Андрей. — Ориентир верный исчезает. Мозг отказывается о смерти думать, поэтому человек не может правильное решение принять. Окружающие считают его здравомыслящим, а он уже нет. Им бы за него решить, но права такого нет. А знаешь, что в той истории ключевое? Этот человек больше всего в жизни ненавидел гомосексуалистов. Судьба.
Врач не оценил шутку.
— Мой друг… Всё?
— Да, — выдержал паузу врач.
Лицо Андрея надела маску безучастности.
— Теоретически можно: очистить кровь, химиотерапию, вскрыть лёгкие, чистку. Всё в комплексе. И только теоретически. Раскромсать человека можно, но вернуть к жизни — нет. Я уже совершил чудо, сделав первую операцию. От него нужно было лишь следовать рекомендациям, сообщать о любом ухудшении. Он наплевал. Не могу объяснить почему. Чьё влияние так сильно?
Он взял со стола медицинский колпак, разглаживал его.
Молча покурили.
— А может, человек верить, что с ним ничего не случится? Со всеми может, а с ним — нет? Сам или с чьей-то подачи так уверенно считал? — спросил Андрей, сопоставляя факты.
Врач не ответил. Каждый имеет своё мнение, но правильно оценить события могут немногие.
Разочарованный, Андрей вернулся в палату. Семён проснулся, кивнул, улыбнулся. Маша сидела, уставившись в одну точку, как мумия.
— Маш, что врач? Когда домой?
Она посмотрела на него тем же бессмысленным лицом.
— Хоть завтра. Уколы дома. Как будешь готов дорогу перенести. Жду твоего решения.
Её безучастность была видимостью. Она поняла: она и жертва, и героиня. И уже не жена для мужа. Для него — жертва. Для окружающих — героиня. Для себя — жена, усвоившая правило: ни шагу назад.
— Может, брату брякну? На моей машине. Педали переделали. Я его подменю. Правда, — признался он, — долго не смогу. У тебя права есть?
— С собой! — тупо ответила она.
Она оценила его состояние. В его голове был одному ему понятный мир. И ложь вокруг, примиряющая этот мир с окружающими.
«Он понимает ли, что он первый и последний мужчина у меня? Хочу мужика. Здесь, перед живым ещё мужем. Свобода скоро. Вдова. Всё же лучше, чем разведёнка».
Голос мужа вернул к действительности.
— Какого чёрта молчишь? Надо собираться.
— Врач считает, лучше сделать обезболивающее, снотворное добавить — и в путь. Так легче перенесёшь, — сказала она полуправду.
— Ты с ума сошла?
Вмешался Андрей:
— Нет, правильно. Сел, уснул. Поехали. Проснулся — дома.
— Ты так думаешь? — медленно переспросил Семён.
— Не сомневаюсь.
— Так чего ждём? — обрадовался Семён.
— Документы на выписку готовят. Формальности. Что, первый раз?
Андрей посмотрел на тусклые волосы друга. Губы стали тоньше, дёсны побелели, зубы ярче вырисовывались, напоминая ощерившуюся собаку.

 
                Глава V
Перед отъездом в палате собрались врачи, Эдик, Маша и Андрей. Семён после укола спал.
Все смотрели в нерешительности на беспомощное тело. Ещё недавно никто не мог подумать, что им придётся решать за Семёна.
— Я бы в обычной машине не повёз, — сказал врач. — Откроется кровотечение — не поможете. Вас обвинят. А как в салоне расположите? Конечности затекут. Проснётся, если переворачивать. Вдруг авария. Благоразумнее надо быть.
«Врач прав», — отметил Андрей. «С некоторых пор всё чаще думаешь: а как быть, когда умер близкий? Живёшь себе. Позвонили. Вчера ещё бабушка. Сегодня тебе решать: с внутренностями или без…»
Он поглядел на кровать. Семён спал, грудь подрагивала от частого дыхания.
Эдик с жалостью обратился к врачу:
— Что же делать?
— Оплатите машину реанимации. С проблесковыми маячками. Врач с вами будет. Если денег нет — заплатите по прибытии.
Андрей поддержал:
— Не думай. Так и делай. Решено. По крайней мере, врачи свои обязанности выполнять будут.
Эдик по очереди посмотрел на каждого, ища поддержки. Маша молча пожала плечами, согласно махнула рукой.
— Хорошо.
Врач вышел за другими носилками. Все вышли в курилку.
«Нет, я в этом участвовать не буду. С меня достаточно», — решил Андрей.
Он попрощался с братом и женой друга.
— Увидимся дома. Поеду, не вижу смысла задерживаться. Хотел в Эрмитаж — настроения нет. До встречи. Звоните.
— Спасибо! — сказала Маша.
— Да уж куда там. На связи.
Он покрутил головой, вспомнив паутину коридоров, и быстро спустился вниз.


                Глава VI
    Два месяца протекли быстро. Семён привыкал к новой жизни.
На диване лежали предметы первой необходимости: книги с закладками на второй странице, нераспечатанная PlayStation, зеркальце, пилка, телефон, ноутбук, тетрадь, эспандер. На спинке — чистые джинсы и рубашка, те самые, любимые. Они ждали часа, когда ему станет лучше, чтобы он мог одеться и поспешить по делам, как всегда, до. Время разделилось на «до операции, когда была нога» и «после».
Он включил телевизор. Солнечный фильм, свидание с цветами, сериал, боевик, путешествия, «Формула-1», женский футбол… Выключил. Устал от выбора, от картинок чужой, полной жизни.
Свернулся калачиком, смотрел на дверную петлю.
«Она может туда-сюда. И ничего. Хорошая мысль. Надо развить…»
Он уснул и увидел сон. Яркий, благодатный. Он был здоров, полон сил. Проснулся — и какое-то мгновение реальность казалась радугой после дождя. Он явственно помнил: ложился с маленькой Машуткой, а проснулся с женой. Лёгкая досада поцарапала.
«Хорошо, имена одинаковые. Впросак не попадёшь».
Злоба не разрослась. Он понял почему.
«Я здоров! Сам факт, возвышающий над всем. В таком случае и жена сойдёт. Нет, пусть спит. Не дам ей ложных надежд. Силы поберегу. Маленькая обрадуется…»
Он сел на кровати, глубоко вдохнул, наполняя, как ему казалось, каждую клетку. Никогда не думал, что может быть так хорошо от одной мысли, что дышишь.
«Воздух — это жизнь. Надо сказать кому-нибудь».
Встал, потянулся. Захотел отжаться. Мужчина в форме в сорок с лишним должен отжаться раз тридцать пять. Он встал в упор. Отдышки — ни грамма.
«Что-то не так… А! Как же я не обратил внимания? Я снова с ногой!»
Он полюбовался на неё.
«Красавица. Значит, то всё был сон. Болезнь, операция, страх. А сейчас — реальность, правда».
Он засмеялся, потом испугался.
«Не отомстила бы жизнь. А она хорошая. Я же думал об этом. Надо было вслух им всем сказать. Почему не сказал? Утёр бы носы. Нет, я не такой. Я выше…»
Солнце светило празднично, щекотало лучами. Стало смешно, потом надоело. В горле запершило. Он кашлянул — и проснулся по-настоящему. Один. Серый потолок, мёртвая бледность мебели.
«Прочь эти мысли. А настроение-то хорошее».
— Маш.
Жена подошла.
— Может, ребёнку не разрешать заходить ко мне?
— Почему?
— Не знаю. В голову пришло. Может, нефиг на отца такого смотреть?
— Перестань. Отец как отец. Болеть не может?
— Да, верно. — Диалог кончился. — Надо чего?.. Давай покурим.
Она вышла, вернулась с сигаретами. Села в трёх метрах, прикурила, задула дым в сторону, потом дымнула немного в его сторону. Он нюхал свою сигарету и её дым. Они покурили.
— Спасибо, — растаял он. — Не уходи.
Он протянул руку за сигаретой.
— Читаю книгу, — пожаловался. — Дочитываю строчку — и забываю, что было в начале. Андрюха говорит: если затягивается — значит, автор не твой.
— Ему можно верить. Редко кто сегодня читает.
— Маш… — он посмотрел на неё, выжидая заинтересованности, и прошептал одними губами: — Надоело болеть.
Она ничего не сказала, лишь смотрела. На её лице — сочувствующая паутинка морщин. На его — морщины въелись в одрябшую кожу.
— Сделай что-нибудь. Ты всегда могла. Представь, я ребёнок. Твой. Не могу. Ну пожалуйста.
Она подсела ближе, взяла его сухую прохладную руку в свои ладони.
— Потерпи. Врач велел ждать. Организм сам себя лечит, перестроится. Других способов нет. Время лечит.
Время застыло. Каждый перебирал в уме прошлое. Это был не фильм, а пустой, застывший кадр без сюжета.
Семён провалился в полудрёму.
Маша встала и, беззвучно ступая, вышла, шепча:
— Время лечит. Оно же и калечит.
На кухне она замерла. Никакого интереса к жизни. Была неоконченность, как у дороги, которая есть — и вдруг её нет. Была несвязность, как у речи, где сначала выпадают слова, потом фразы, и всё сходит в обрывочное бормотание, а позже — в звук, заставляющий гадать, откуда он и о чём.

                Глава VII
Осенний лес. Андрей возвращался с охоты. На окраине разрядил ружьё, включил телефон. Пропущенный вызов от Маши Светловой. Он перезвонил.
— Звонила? Извини, на охоте был. Что нового?
— Скоро закончится, — её голос в трубке был твёрдым, без слёз.
Воспарившее над суетой сознание не сразу включилось.
— Как это? — спросил он, постепенно понимая.
— Боль ушла сегодня утром. Лицо прояснилось. Сказал: «Всё, наконец-то дождался. Выздоровел. Спать только хочется». Погулять захотел. Даже встать попробовал. Сил нет, голова закружилась. «Костыли, — говорит, — рядом поставьте. Надумаю — попробую».
Андрей стоял, слушал. Вокруг — яркая, нетронутая осень.
— Врачи говорят: время пришло. Семь раз за два дня вызывали скорую. Сознание терял. Ждали. Вроде всё — нет, сердце работает. А сейчас ему лучше. Наверно, конец. Хотя действительно легче. Хочу с Эдиком посоветоваться насчёт священника.
— Хорошо. Надумаете — перезвоните. Я на связи. Если почувствуете… — он сделал паузу, — обязательно звоните.
Он выбрал местечко посуше и присел.
 
                Глава VIII
     В комнате повисло напряжение. Его чувствуешь. Сила мысли уходящего сознания сгущает атмосферу, давит невидимыми тисками. Когда выходишь на воздух, первая мысль: «Как тяжело. Что это было?» И остаётся в памяти сумраком, особенным запахом, чувством вины и скорой свободы.
К постели подошли брат Эдик и компаньон Тарас. Поодаль стоял малознакомый человек, лицо которого, как фотография в паспорте: вроде всё хорошо, но всегда им недоволен. На нём застыло потрясение. Он радовался, что его избавили от необходимости говорить с больным.
Тарас сидел на краешке кресла, волнуясь, как потерянный ребёнок.
— Семён, ситуация безысходная. Нужны ещё деньги, можно попытаться спасти положение. — Он сплёл кисти рук, крепко сжал. — Тогда всё останется по нулям. Немцы соглашаются вернуть деньги, но вперёд не дают.
Семён слушал отрешённо, но когда речь заходила о будущем, взгляд прояснялся.
— Что предлагаешь?
Тарас говорил дребезжащим голосом, шепелявя:
— Вот человек даёт деньги. Мы сохраняем бизнес. Но взамен он просит ввести его в дело. Документы готовы. Нужна твоя подпись.
— Взаймы нельзя? В долг? — сказал Семён безразлично. — Риск велик.
— Нет риска. Какой риск?
— Риск у меня: я перестаю быть единоличным владельцем.
Тарас подвёл итог:
— Верное решение для спасения. Я так считаю.
— Ладно. Сколько лет знакомы? — рассуждал Семён. — Девять месяцев, так, двести семьдесят три плюс двадцать восемь дней… Распишусь. Но и тебе доверяю, что там всё нормально. Помню, ты говорил, Тарасу можно верить. Прочти всё равно!
Он протянул руку за ручкой.
— Знаю, ты порядочный. Давай скорее. Устал очень.
В разговор вмешалась Маша, показавшись в дверях:
— Может, мне прочесть? Пробегусь.
Эдик бурно отреагировал:
— Маш, ты куда лезешь? Без тебя не разберёмся?
Семён отрезал:
— Марь, отвали. Твоё место не здесь. Не мешай нам работать.
Тарас поспешил заверить:
— Маш, всё нормально. Ты же меня знаешь. Торопиться надо. Выйду — сразу в Германию вышлю подтверждение. Иначе сегодня ночью контракт разорвут. Завтра в офис приезжай, прочтёшь.
 — Так если подпись уже поставлена, что толку с того? — спросила Маша.
Тарас развёл руками:
— Перестань. Всегда переделать можно.
— Вы немцам согласие дайте и работайте. Новый учредитель-то при чём? Спешка непонятна. И документы нового устава, сто двадцать листов, уже готовы. Заранее словно заготовили. Не верю вам. С подвохом пришли.
— Выйди, — строго процедил муж.
Она растерялась. «Хотела как лучше. Всё в его интересах».
— Выйди. Непонятно?
Она послушно вышла. Все молчали.
— Она дело говорит. Вы ей тоже прочтите дайте, — с беспокойством попросил Семён.
Его просьба вызвала явное недовольство. Он понял это и ускорил подписание.
Тарас и Эдик разом оживились, заголосив, развеивая сомнения.
— Семён, как можно? — серьёзно отчеканил Тарас, осуждающе качая головой. — Ты плохо обо мне думаешь. Дело твоё, конечно.
— Я же твой брат, а ты сомневаешься, — подлил Эдик. — Завтра пусть приходит и читает. Тарас хочет как лучше.
Неловкую тишину прервал Тарас:
— Она хоть участие пусть принимает. Ты только скажи. — Он обернулся и крикнул в дверь: — Слышишь, Маш?
— Потом, — тихо остановил его Семён. — Видно будет.
Друзья попрощались. Перед уходом малознакомый что-то шепнул Тарасу на ухо. Тот вернулся и громко спросил, адресуясь ко всем:
— Вам, может, надо чего? Скажите, не стесняйтесь.
Маша вышла, смотрела то на Тараса, то на мужа. Семён гордо отказался:
— Всё есть, не видишь?
Но Тарас на всякий случай повторил:
— Свои люди как никак. Близкие. Говорите.
Эдик закивал:
— Как же! Никаких разговоров. Это святое.
Малознакомый стоял с ошеломлённым лицом. «Пипец. Тарас… позвонит раз в неделю и поминай как звали. Пришли с пустыми руками к другу. Прости, господи, меня понесло. Может, люди хорошие…»
Дверь закрылась. На душе стало спокойно.

                Глава X
Андрей Философ сидел на бугре у дороги. Допивал из термоса клюквенный морс. Вспоминал Семёна. Позвонил Эдик.
— Не отвлекаю? На две минуты, — голос прерывался всхлипами.
— Говори.
— Андрюх, посоветоваться. Насчёт священника. У тебя ведь есть знакомые. Как делается — не знаю.
— Никак не делается. Приезжает — и всё.
— Считаете, пора?
— Ну. Ну да.
— Ладненько, — Андрей закрыл глаза, вздохнул. — Я позвоню.
— Переживаю. Священник приедет, а Семён-то как воспримет? Боюсь.
— Чего? — удивился Андрей.
— Всё поймёт, разозлится.
— Не разозлится. Скажите — я велел. Святой отец якобы о здоровье пришёл помолиться.
— Всё равно страшно.
— Бояться надо, чтобы успеть покаяние ему дать. На этот раз поздно не будет. В отличие от него мы не опоздаем! Эдик, — он сделал паузу, — страшно, если не успеем. Сейчас от нас зависит. Звоню — ждите.
Он отключился. Голос Эдика слегка смутил его.
«Переживания о брате очистили его душу? Похоже, скорбь выдавливает из человека всякую нечисть. Можно использовать… А когда придёт в себя? Будет поздно. Падки люди».
Он снял сапоги, вытянул ноги. «В такой день сидеть бы вот так. И не вставать…»
Он оттягивал звонок. «Как хорошо жить-то! Одну минуту! Где такую после выловишь?»
Наконец набрал номер.
— Отец Андрей, здравствуй! Моё почтение тебе и близким.
— Андрей! Рад слышать. Мир дому твоему. Не замыслил ли побег от грешной жизни? Жду не дождусь.
— Нет, что ты! Мне нравится моя борьба с искушением. Грешу не ради удовольствия, а чтобы знать, от чего отказываться. — Он изменил тон. — Отец Андрей, я по серьёзному делу. Другу моему недолго жить осталось. Прими покаяние за жизнь его. Не он, так мы хоть спокойны будем.
— Я не в городе. Отца Игоря попрошу, он исповедует. Дам твой телефон, он перезвонит. Потом отзвонится, расскажет. Говори адрес.

                Глава XI
Стремительным шагом отец Игорь вошёл в комнату, окутал больного чистым, душевным взглядом. Не оглядываясь, строго сказал:
— Выйдите все.
Семён смотрел, не понимая. Мать попятилась. Маша и Эдик покинули комнату. Дети с любопытством наблюдали.
В квартиру зашёл Денис, тот самый хирург, и наткнулся на человека в рясе. Растерялся. Дико было навещать друга в момент последней исповеди.
Отец Игорь дождался, пока все выйдут, взял стул, подставил к ногам Семёна и заглянул ему в лицо.
Семён отметил про себя: батюшка сел так, что от его взгляда не деться. Даже с закрытыми глазами чувствовал его присутствие. Промелькнула мысль: «По мою душу». Он устал и не мог понять связи.
— Ты зачем пришёл?
— Здра-а-вствуй, сын мой, — нараспев поздоровался отец Игорь. — По твою душу. Спасти, милый, её. Спаси сам. А я Спасителя нашего умолять буду.
То ли от упрямства, то ли от негодования Семён будто проснулся.
— Рано ещё спасать. Если хочешь, что сказать — говори. А мне нечего. Не думай — выкарабкаюсь. Не по делу пришёл.
Отец Игорь пропустил слова мимо.
— Да, Семён, да. Я посижу и пойду. А если надумаешь вдруг сказать — говори.
— Веришь мне, батюшка, честной отец, что встану я? Скажи, веришь?
— Я не о немощи пришёл беседовать. О болезнях врачи заботятся. Меня беспокоит душевное состояние твоё. Да ниспошлёт Господь дух кротости. Не жалует он себе погибели, лишь разум возмущённый бредит.
Слова звучали тихо и настойчиво. Семён пытался возражать, потом успокоился и ждал.
«Ничего страшного, если о нём помолится ещё один человек».
— Нет, батюшка, рано панихиду петь. Я к тебе в гости заеду, вот увидишь.
— Пройдут заблуждения. И внемлет душа словам разума. И мощь бесов уляжется.
— Эх, не веришь, что выкарабкаюсь. Назло вам выкарабкаюсь. Молись, молись тогда!
— Прости его, Господи! И днесь и присно и навеки!
Встав, отец Игорь поднял глаза и наложил крестное знамение на себя, на больного и на комнату.

                Глава XII
 На закате дня воздух сгустился. Андрей с лабаза в оптику рассматривал кабана в поле. Зверь кормился, настороженно прислушиваясь. Сердце Андрея колотилось. Виски покрылись потом, струйки затекали в глаза, стекло оптики запотевало.
Раздался выстрел. Кабан исчез. Ранен — не ранен. Характерного звука точного попадания Андрей не услышал. Сомневаясь, он рванул с вышки вниз, бежал по полю, доставая телефон.
— Готов! Лежит!
— Сиди на месте. Запомни расположение. Собаки нужны?
— Нет! Какие собаки? Я уверен — лежит.
— Лады. Сейчас буду.
Андрей вскарабкался обратно на лестницу, весь взмокший. Охотнику всегда мерещится, что звери выслеживают человека и могут закусать до смерти.
«Буханка» вынырнула из мелятника бесшумно. Егерь вышел, не спеша пошёл по полю, высматривая следы. Знаками велел указать место. Андрей показал. Егерь дошёл, потоптался, осмотрелся, переспрашивал: «Здесь ли?» Каждый раз смещался. Андрей настырно возвращал его к тому же месту.
— Что там? — крикнул он в нетерпении.
— Нет никого, — отмахнулся егерь. — Промахнулся, может?
Обойдя метр за метром, не найдя ни капли крови, позвал:
— Подь сюда. — И подвёл итог: — Промахнулся.
Сломя голову Андрей бросился к тому месту. Ничего. Ни намёка. Очевидно — промах.
— Оттуда пришёл, — равнодушно ткнул он в сторону леса.
Егерь дошёл до края поля, отшатнулся, вернулся.
— Андрюх! — позвал он. — Закуривай. Собаку надо.
 

                Глава XII
— Не понимаю, почему, — сказал Андрей, но обрадовался: егерь нашёл след.
— Пойдём покажу.
На кустах были едва заметные кровяные брызги. Через несколько метров — ещё.
— Подранок. Без собак не найти.
Андрей закурил. Егерь оглядел его.
— А где карабин?
— На лабазе. А где ему быть?
— А нож есть?
— Да на лабазе всё! Там полный арсенал! — воскликнул Андрей и тут же понял: нельзя на охоте выпускать из рук оружия.
Егеря затрясло.
— Сань, пойду схожу.
— Ладно, брось.
Он позвонил напарнику.
— Жор-р-р, вези Кубаря. Подранок. Кровью забрызгано кругом. Сильно подранен. Поистечёт на лёжке — так и не встанет. Ждём.
Он сунул телефон в карман, руки тряслись.
— Пойдём. Дале отойдём. — Он повёл Андрея в поле. — Ты посматривай, раненый притаиться может. Рылом враз подцепит. Отомстит последний раз в жизни. В них заложено напоследок. Не как у людей — те стерпят.
— Неужели так серьёзно?
— А то. Больше так не делай. Ножа и того не взял. Голыми руками отбиваться станешь. Да, Андрюха… Пронёс ты на этот раз! «Лежит, секачина»! — передразнил он. — Вот и лежит.
Привезли Кубаря, умную собаку. Та бросилась к кустам, где была кровь, и громко забрехала. Через пятнадцать метров, под красивой ёлкой, лежал мёртвый секач. Ранен в сердце. Охотники говорят: выстрел в сердце часто не останавливает зверя тут же. Пятьдесят или сто последних метров — и всё живое на его пути под угрозой.
 Полночь. Андрей сидел на лабазе в ночной темноте. Поменял оптику на ночник, ждал. Услышал шум, хрюканье. Взял карабин, приложился. В прицеле шевелились тёмные пятна. Выбирал помельче.
Завибрировал телефон. Андрей ждал, но кабаны уже фыркнули и рассыпались по полю. В ночнике стало пусто.
Незнакомый номер.
— Да, — сухо ответил он.
— Здравствуйте! Андрей? Отец Игорь.
«Интересно, что он подумает, если я скажу, что он своим звонком сорвал охоту, не дал загубить очередную душу?»
— Да, отец Игорь.
— Я от вашего друга. Очень странный человек.
— Я знаю. Последние два года особенно. Говори как есть.
— Семён спросил, зачем я пришёл. Говорю: «Могу уйти». «Да нет, — говорит, — останься, если сказать что-то хочешь. Мало ли что может случиться». Спрашиваю: «Исповедаться не желаешь?» Смотрит с удивлением, взгляд отсутствующий, но понимающий. «Ты за этим пришёл?» «Да». А он: «Рано ещё. С ума сошёл, что ли?» Я ему: «Болезнь тяжёлая. Душу отведи». Он ни в какую: «Нет, батюшка, в Бога верю, тебе нет. Посмотришь, я ещё выкарабкаюсь».
Отец Игорь вздохнул.
— Слово-то как он выговорил: «Назло вам выкарабкаюсь». «Какое же зло нам? Мы только радости преисполнены будем». «Не врите, — возразил мне. — Хочешь сказать — говори. Говори и уходи».
Он замолчал.
— Своенравный. Без духовного воспитания. Грешный человек. Всё что мог, я сделал. Ты бы простился с ним. Скоро уже.
— Спасибо, отец Игорь. Дай бог тебе здоровья.
— Взаимно. Спасибо.
Во время разговора пробивался другой вызов. «Маш. Светлова».
«Похоже, срочно. Вот выпало на её долю».
— Андрей, приезжай, — её голос был коротким и ясным, как сигнал бедствия.
«Вот и подвели итоги. Похоже, случилось. А может…»
— Спокойно. Не торопись. По порядку, —сказал он ровно, хотя в голове кружилось: «Не нелепо ли? В такую минуту всё звучит естественно».
— Священник был. Семён хочет одно сказать, а говорит другое. По нему видно. Как будто другой кто его языком ворочает. Приезжай.
— Да, приеду. — Он спросил глупо, но спросил: — Считаешь, надо? Всё, прощаемся? Может, поживёт?
— Тогда можно не успеть.
«Вот как в игре. Ты банкрот! Для тебя всё закончилось».
— Еду. Я понял.
— Заговаривается. Проваливается не в сон, а не знай куда. Временами не узнаёт. Приезжай. Он тебя должен узнать. Пусть узнает. Ты один, кто никогда от него ничего не хотел. Ты светлое пятно в его жизни.
Андрей сжал лавочку что есть силы. Захрустело.
— Через три часа буду. Попробую быстрей.
— Наверно, сегодня случится.
Слова прогремели неожиданно.
«Что значит сегодня? Время-то к полуночи».
— После, как священник ушёл, мы Даню к маме отослали. Отец Игорь настоял: «Пускай подойдёт и до свиданья папе скажет». Мы так и сделали. Тебя ждём.

                Глава XIII
    Андрей мчался на квадроцикле по ночному лесу. Звук мотора, вибрация, кочки заглушали сознание. Мерещились глаза убитого кабана.
     В доме охотников никого не было. Он быстро переоделся, подошёл к зеркалу.
«Прилично. Умоюсь, намочу волосы — за брутального сойду».
Сел в машину. Пахло кожей и жареным мясом от костюма. Мотор мягко взревел, потом зашелестел.
«Не буду звонить товарищам. Тоже сидят на лабазах. Всматриваются, вслушиваются. Кто вернётся — сам увидит».
На трассе машин было мало. Он спросил по рации дальнобойщиков:
— Ребят, дайте обстановку на город.
— Чистенько. Далеко чистенько.
Нога нажала на газ. Стрелка поползла к красной зоне.
— Принято. Удачки. Дай Бог здоровья всем, кто в канале.
— Здоровье пригодится. Взаимно.
«Как ни нажимай на газ, а света достаточно», — отметил он. Время летело. Неотвязно преследовала мысль: «Как надо зайти? С каким лицом? Прощание? А не получится так, что я приду ещё и ещё?»
Он включил радио. Вспомнил, как в трагичные моменты хочется слушать что-то мощное, вроде Фредди Меркьюри. Заиграла дискотечная музыка. Он увеличил громкость.
«Не забыть убавить, если позвонят».
Он редко слушал одно и то же. Заметил: чем полней жизнь впечатлениями, тем реже анализируешь прошлое. Люди склонны жить воспоминаниями, как в трансе, представляя себя обновлёнными, яркими. На самом деле — это отупение и регресс.

                Глава XIV
В квартире горел весь свет. Двери были открыты настежь. Андрей увидел в дальней комнате лежащего спиной друга.
«Хорошо, что так. В глаза сразу не надо. Возможно, повезёт. Подойду, постою».
К нему молча подошла Маша. Лицо уставшее, растерянное, потом прояснившееся — словно она знала, что делать.
Андрей разглядывал друга, запоминая всё: скомканную простыню, трещинки. Зна;л, что больным неудобны неровности. На расстоянии друг и кровать казались не связанными. Два отдельных предмета. Чужеродность.
Маленькая головка, одно плечо сверху, нижнее сливалось со спиной. Худая ножка лежала внахлёст, прикрывая ту, которой не было. Съехавшие трусы. Пустота на бёдрах. На месте плоских ягодиц — тёмное пятно величиной с кулак, как варёное мясо. По центру зиял свищ: отверстие с яйцо, тёмное и отвратительное.
«Так вот как оно выглядит. В такую минуту и думать об этом».
Трусы и майка висели, как парашют. Казалось, под ними нет человека.
«Ребёнок и тот видится полноценным. А он нет. В нём не осталось ничего. Жизнь ушла. Осталась плоть. Интересно, о чём он думает? И думает ли вообще?»
В комнату Андрей заходил неуверенно. «Хорошо, — мелькнуло у него, — что снял обувь». Он не хотел нарушать тишину и ступал по полу осторожно и первый раз в их отношениях с необычным молчанием.
 Семён лежал и громко, учащённо дышал. Воздух проникал в рот и выходил обратно. Не глубже. Под майкой в плечах подрагивало, словно в них работал маленький безостановочный поршень. Мать Семёна, сидевшая напротив него и пристально смотревшая ему в лицо, тронула его за плечо. Молча подняла глаза, показала, что пришёл посетитель. Семён как лежал, так и неестественно повернул голову на длинной, как у гуся, шее. Кожа натянулась на позвонках, выступающих острыми уголками.
 Он смотрел, пытаясь понять кто это. Так показалось в первый миг. Андрей посчитал, что он заранее предчувствовал его визит. И сейчас просто думал, как надо себя вести с гостем в данной, такой непривычной ситуации. Семён улыбнулся страшной, вызывающей ужас улыбкой на худом, измождённом лице. Картина из документального кино с узниками концентрационного лагеря. Вместо изогнутых губ, имеющих такое множество оттенков радости и комфортного состояния, как привыкли все, — нелепый оскал.
 Андрей встал. Семён поднял руку, утончённую и похожую очертаниями на большую ложку для супа. Он продолжал улыбаться. Махнул несколько раз развёрнутой ладонью, приветствуя Андрея. Под тяжестью совершённого движения он опрокинулся и повалился снова в то же положение, в котором был.
 Андрей подошёл ближе. Встал у ног. Он заметил, как Семён косил глазами со странным извиняющимся выражением. Это всё, что он мог в эту минуту. Потом глаза Семёна блеснули, словно его осенило. Распростёртая на одеяле кисть, скорее даже только пальцы зашевелились в попытке сжаться и разжаться. Это всё, что мог его друг Семён Светлов.
 Подошла Маша и поправила трусы. Она тоже обратила внимание на неприглядное зрелище.
 Постояв недолго, Андрей вышел из комнаты. На кухне закурил. Жадно затянулся. Повторил крепкие затяжки, как бы приводя восприятие в устойчивую ровность.
 Маша села рядом. Она смотрела на Андрея, дожидаясь, когда он что-нибудь скажет.
 — Нелепо. Я сейчас понимаю: всё моё сознание заполонили мысли, насколько я здоров и крепок. Я жил, живу и продолжаю жить. Я есть то, что я есть. А он — нет.
 — Он тебя узнал, — сбивчиво вмешалась она, — обрадовался. Сколько сил потратил на тебя. Он мать не признаёт. Никого не видит. Он жил в эту минуту. Он понял, что ты есть ты. Как ниточка последняя, ниточка жизни.
 Андрей ничего не говорил, лишь смотрел в одну точку. Даже когда он переводил взгляд, казалось, что не он перевёл глаза, а напротив точка сместилась.
 — Не могу. Поеду. Одному побыть надо. Пока.
Маша вслед за ним пошла его провожать, но язык Андрея отяжелел, и он не проронил ни слова.
Выйдя из подъезда в темноту, он набрал воздуха полной грудью. Подойдя к машине, остановился. Постоял. Увиденная картина стояла перед глазами.
Завёл двигатель, с места не трогался и продолжал раздумывать не понимая о чём.
Открыл форточку, после этого тронулся. Галька захрустела и добавила к мыслям свои штрихи, наполнив дополнительным смыслом увиденное.
Он поехал не сокращая путь, а, наоборот, по центральным проспектам, хорошо освещённым и не так томившим удручённое состояние. Когда Андрей выехал за город, в темноту, как в тоннель, его внутренний мир сжался в комок. Мысли перестали развиваться, а в голове, как плёнка в кино, прокручивались и прокручивались одни и те же кадры.
Раздался звонок. «Маша, кто же ещё?»
Посмотрел: она. «Маша Светлова».
— Слушаю, Маш.
— Семёна не стало.
Андрей обдумывал, что сказать. Слова куда-то запропастились.
— Соболезную, — он выдержал пауза. — Чем помочь?
— Мы были готовы к этому. А всё равно неожиданно. Внезапно. Раз — и не стало.
— Смерть всегда внезапна. Даже когда ждёшь. Сейчас пустота вокруг тебя образуется. Много пустоты.
Андрей замечал, что говорит чушь, но не знал, какие слова нужны, какие нет. Помолчал. На душе было темно, как в салоне автомобиля. Раньше такого он не замечал.
— Маш, когда не знаешь, как переключиться от мыслей и не знаешь, чем себя занять, требуется выпить. А ты поплачь. Поплачь немного. Созвонимся завтра.
В последний момент он услышал:
— Андрей. Спасибо.
Положив телефон на консоль, бездумно, как ему казалось, уставился на серую полосу дороги, утекавшую под машину. Деревья на обочине создавали иллюзию, что вот-вот шваркнут ветками ему по локтям, словно он протискивался сквозь чащу леса. Так узко и тесно ему стало.


                Глава XV
Яркое солнце не грело. Ветер пронизывал тех, кто не позаботился накинуть куртку или хотя бы что-нибудь лёгкое. Каждый следующий день осени приносил всё больше и больше свежести.
— На кладбище зябко при такой погоде, — предположила немолодая женщина.
В ответ ей собеседница согласно подытожила:
— Солнце светит бескровно, не греет. Ветер разгуляется — молодым несдобровать. Глянь! Не беспокоятся о своём здоровье.
— Дело молодое. У них другие заботы, — жалеючи, снова внесла лепту первая.
К кому она проявила жалость, непонятно. К себе, забежавшей вперёд на несколько десятков лет, либо к ним, не понимающих бесполезность суеты.
Во дворе дома толпился народ. Образовывались кучки по несколько человек. Хорошо одетые, в смысле дорого, напротив, стояли уединённо и не спешили подойти и поздороваться, если вдруг и замечали знакомых. Пока процессия движется, время ещё будет.
Тарас стоял, как памятник, в образе деляги. Он выбрал место на бугорке. Суровое лицо застыло в неприступности, непривычной для тех, кто его знал. Джинсы, обтягивающая, сильно приталенная чёрная рубашка с редкой продольной полоской из люрекса. Ноги широко расставлены, руки в карманах, локти разнеслись по сторонам.
Рядом с ним, скрестив руки на груди и обхватив себя ладонями, как будто удивляясь происходящему, стоял Алексей Рязанцев. На нём была куртка, и он не думал о прохладном ветре. Ему было комфортно.
Тарас и Рязанцев негромко беседовали. Друг на друга они не смотрели, и когда кто-нибудь из них шевелил губами, могло показаться, что они по очереди произносят слова молитвы. Приличие обязывало.
— Тарас, — произнёс Алексей отчётливым тоном чуть громче, чтобы привлечь внимание собеседника, — смотри, все должники, как пчёлы на мёд.
Тарас глазами повёл в его сторону.
— Сергей — он словно спохватился и ожившим взглядом показал, куда следует обратить внимание. — В кепке, с усами. Видишь? Надо же! Тот во Владимирский карьер деньги бухнул. У Семёна много занял. Сейчас почти три года, как не отдаёт. Сначала щебёнкой отдавал. Потом тендер с этим карьером другому достался. И всё, конец.
Рязанцев с удовольствием делился информацией, о которой Тарас и не слыхивал. Ну, может, случайно слухи доходили иногда.
Медленно обводя глазами двор и тщательно всматривался в лица, Рязанцев надеялся увидеть ещё знакомых. Несколько минут назад он уже заметил знакомое лицо, но не мог припомнить, где его видел. Сейчас он отыскивал его. Пока делился новостями вспомнил, о чём поспешил поведать другу. Но потерял из вида того, о ком начал рассказывать.
— Коля, вон, краснощёкий, начал металл завозить, Семён деньги вперёд дал.
Он отыскивал его глазами и, кажется, нашёл. Тот стоял к нему спиной. Рязанцев хотел убедиться, что не ошибся, и как сомнение исчезло, закончил:
— Сразу перестал.
Он увидел ещё одного.
— А видишь того, как цапля, ноги худые, тощий. Тот старый знакомый Семёна. Ходил каждый день в офис. Что высиживал — непонятно. Спросил денег взаймы. Семён тогда с удовольствием ему дал. Сразу догадался, что больше не придёт. А его морда так надоела всем. Невпопад постоянно ляпнет ересь. Потом глядит на всех, думает, что удивил.
Те, кого перечислял Рязанцев, проявляли излишнюю суетливость, подходили, пожимали руки и что-то спрашивали у знакомых.
Потом тот, которого Рязанцев назвал Сергеем, подошёл к Тарасу. Он спокойно протянул руку для приветствия и независимо спросил:
— Ты Тарас? Компаньон Семёна Светлова?
Тарас насторожился.
— Да. А что? — сказал он, показывая интонацией, что желания обсуждать это не имеет.
Сергей достал брикет. Любой человек, даже с плохо развитой интуицией, и тот догадался бы: «С деньгами».
— Я должен. На, возьми.
Тарас взял без возражений, скорее с чувством удовлетворения, как наркоман, получивший долгожданную дозу, с той лишь разницей, что рука принимала утолщённый свёрток как должное.
— Сколько здесь? — деловито задал он вопрос, словно имел к деньгам отношение.
Вместе с тем посмотрел из-под бровей, стойко выдерживая взгляд, словно тот должен ещё что-то сказать.
— Триста тысяч-ч-ч…
Хотел было замолчать, но в произнесённом звуке не было окончания, обычно на письме выражающегося точкой, а в голосе — снижающейся интонацией и беззвучием. И уж заикнувшись, не мог остановиться:
— Сто семьдесят на девять дней подвезу.
— Ладно, я в ведомость внесу. Бухгалтеру не обязательно знать. А Маше потом скажу, — пообещал он, прикрывая свой рот свёрнутой ладонью, как увесистым замком.
— Спасибо, — странно поблагодарил Сергей.
Он не понимал, но чувствовал себя дураком. Над ним, как облачко, витало: «Я в ведомость внесу. Я в ведомость внесу». Как колышек вбивали ему в голову этими словами: «Бухгалтеру не обязательно знать». И кратко, точно подмечено в заключение: «Маше потом скажу».
В метре вокруг них всё застыло в немом ожидании.
Сергей стоял перед фактом: «Всё? Закончили? Или? Нет, решительно всё!»
 Ни слова больше не сказав, он отошёл. Но груз с себя он снял, кто бы что ни говорил. Отойдя дальше, именно дальше от Тараса, он ощутил лёгкость.
Краем глаза он заметил, как после него следом подошёл ещё один незнакомец.
Тот, волнуясь, не спросил, а заявил с ходу:
— Ты компаньон? — и махнул рукой в сторону подъезда.
Тарас намёк понял.
— Да.
Тот достал небольшую стопочку денег крупными купюрами. Протянул так, словно спешил поскорей избавиться от них.
Тарас, увидев это, сразу понял. Но теперь уже не растерялся, как в первый раз.
— Сколько здесь?
— Девяносто, — робко, как перед последним судом Всевышнего, вымолвил тот.
На этот раз Тарас был любезней.
— Запишу, — он засунул деньги в карман. — Спасибо. Не забыть, — он окинул внешность стоявшего перед ним, как бы прочно его записывая в умственный блокнот своей памяти. — Ты Николай? — не зная его совершенно предположил он со слов Рязанцева, чем окончательно расположил к себе этого человека, сунувшему ему деньги.
— Да, — как перед командиром отчитался тот, — Николай Пустотин.
Он остановился, ожидая, что его спросят ещё о чём-то. Тарас же, наоборот, показал, что аудиенция окончена. Через пару минут Николай отошёл, понимая, что беседовать с ним не будут.
В стороне мялся ещё один человек — Игорь. Он искоса посматривал на Тараса и Рязанцева. Рязанцев заметил его и кивнул, приветствуя как старого знакомого. Как только отошёл Николай, он с бравым видом направился к Тарасу. Его детская важность и напыщенность служила прикрытием его комплексов.
— Деньги на Семёна собираешь? — он умышленно сделал свой голос грубоватым.
Тарас смотрел на него и ничего не говорил.
Игорь бравурно повторил запрос, что придало ему большую смешливость.
— Спрашиваю, деньги на Семёна собираешь?
Тараса это позабавило. И он спокойно отрезал с сожалением:
— Не собираю.
Тогда Игорь, подразумевая предыдущих, поинтересовался:
— А у них зачем брал?
Недовольный Тарас брякнул:
— Тебе дело какое?
Но тот, понимая, что провоцирует ситуацию, мягко соскочил.
— Не злись. Я по делу спрашиваю. Тоже дать хочу.
Эту волну Тарас поймал, не успела она и гребень приподнять.
— Сколько дать хочешь?
Игорь внутренне оценил себя зная, что Рязанцев тоже на него смотрит. А ему хотелось выглядеть поперсонистей.
— Нормально хочу дать. Двадцатку.
Слегка занервничав, Тарас посмотрел на Рязанцева и спросил Игоря:
— Ты дать хочешь? Или должен? Правильно сформируй, что сказать хочешь.
Тотчас Тарас стрельнул глазами на Рязанцева и уловил незаметное одобрение. И как гора с плеч свалилась, он успокоился, дожидаясь унизительного ответа. По крайней мере, он хотел, чтобы так и было. И перед ним выкаблучивающийся фуцин (мысленно он прозвал его так) сам себя определил в то стойло, из которого и попытался выбраться.
— Должен, — промямлил он с интонацией «Не срослось, ну и не надо!» — Были бы деньги! — Виновато присовокупил он. — Ещё. От себя тоже дал бы. Мне хорошему человеку не жалко.
Тарас с искренним отвращением обрубил:
— Я понял. Спасибо, — и на всякий случай перестраховался: — Отдай Эдику Светлову. Знаешь его?
Тот мотнул головой.
— И скажи: пусть жене Семёна вдове пятёрку даст. Я велел. Не забудь. Ладно, иди. Не до тебя.
Тот дождался, когда Эдик Светлов выйдет наскоро покурить перед выносом тела из квартиры и всунул ему деньги, повторяя всё, что велел Тарас, с математической точностью, но делая вид, что говорит от себя.
Эдик Светлов положил деньги в карман. Порыскал глазами Тараса. Наткнулся. Тарас повелительно поощрил его своим видом. Эдик извернулся, сумев издали поблагодарить его.
За ним на улицу вышла покурить Маша Светлова, вдова покойного.
Эдик покровительственно подошёл к ней, достал несколько купюр. Сосредоточенно объясняя ей что-то, не глядя на неё, пересчитал их и дал вместо пяти всего две тысячи рублей. Остальные купюры, которые несколько минут назад хотел отдать ей, положил снова в карман.
Со стороны оживлённого проспекта подошла пожилая женщина. Она добродушно смотрела на всё тусклыми глазами. Протянула Тарасу завёрнутую бумажку.
Не размышляя, не придавая этому значения, он любопытно фыркнул:
— Что это?
Женщина бережно держала в мягкой ладони неброский свёрточек с вселенской надеждой оказать им посильную помощь. Боль, жалость, ласка и нежность в её глазах выражали желание сопереживать и участвовать во всеобщей поддержке. Её слова о деньгах, о сбережениях имели значение, как последние зубы старца, которые он бережёт для самого трогательного мякишка, отчасти переживая, чтобы они не остались в нём, как в глине.
— Милок, две тысячи. Этот человек, которого хоронят, внучке с операцией помог.
Из её глаз доверительно потекли слёзы. Она хотела сказать что-то ещё, но нервы сдали. Она дождалась, когда к ней снова вернутся силы заговорить:
— В стороне не остался. Только не дал ему Бог здоровья. На-кась, отдай на него, в пользу. Чем уж могу.
— Мать. Дорогая, — Тарас бережно положил руку ей на плечо и, стараясь не разобидеть, трогательно понизив голос, посоветовал: — К жене подойди. Ей нужнее. Спасибо тебе за внимание, добрая женщина.
Рязанцев Алексей был преисполнен гордости за друга, за его умелые и нестандартные выверты с людьми. Такое часто происходит с простолюдинами. Они по собственному внутреннему убеждению становятся героями только потому, что присутствовали рядом во время происходящего события. И чуть ли не готовы приписать и себе некую долю заслуги. В обычной же жизни люди размеренные, не блещущие высокими достижениями, зачастую гордятся посредственными успехами своих детей, чему следует удивляться, по правильности рассуждения, иначе на конвейере роста личности вследствие подобных совместных заблуждений ребёнка и родителя такое чадо просто отбракуется нетрудными обстоятельствами и будет отброшено не в корзину, на переработку, что не совсем страшно, а помимо этой корзины, в хлам и отбросы. И никому не будет дела до брошенного, считай, до уничтоженного предмета.

                Глава XVI
Всё утро Эдик Светлов сидел в кухне и тупо смотрел на стену. Время от времени он заходил в зал, где в гробу покоился брат. Не переменилось ли что.
Ближе к выносу в квартире было не протолкнуться. Приготовления похорон шли полным ходом, и ему, поглощённому последними заботами о брате, не было и минуты покоя.
Время от времени, впрочем, объёмы его души вырастали до огромных размеров. Он не мог сдержать порыва благородства в своём сознании. Ему то и дело чудилось, скажем, так: в другом, параллельном мире или в каком-то третьем измерении, но очень-очень ясно, что вся семейная ноша своя, незначительная, подгружается братниной, довольно весомой. Содержание его детей, ведение дел и бизнеса, помощь родителям вместо брата, руководство компанией и, что самое завидное в этом трудном деле, распределение благ и имущества. Все тяготы возлягут на него. А он уж справится. «Непременно!» — думал он, после чего отгонял эту прекрасную идею, как назойливую зелёную муху.
Когда же эта мысль подкатывала в очередной раз, он сладостно смаковал её, словно бы она его внезапно осенила. И он представлял себя другим человеком, то есть своим братом, на его месте, везде, где тому предстояло быть. Кроме того, где он сейчас.
У него зазвонил телефон. Звук был отключён, но вибрация была такой сильной, что создавала свой характерный звук. Он посмотрел на высветившееся имя.
«Незнакомый номер», — отметил он.
В эти дни много звонивших выражали соболезнования, и он не удивился. Он был на пике популярности. Многие оказывали помощь и становились полезными в эти дни.
— Да. Слушаю.
Он помрачнел для острастки, опечалил взгляд на всякий случай. Если кто-нибудь посмотрел бы на него в эту минуту, то наверняка решил бы, что звонок нужный и действительно необходимый в этот трудный час. Вероятно, он вошёл в образ.
 После первых слов Эдик задумался, припоминая. Процесс длился бы вечно. Голос показался знакомым и отчасти близким. Он не распознавал пока, насколько близким. Но безусловно. Внутреннего спора не происходило. «Где! Когда»! — мучился он.
 Он клял себя, жалел, что не вот так, с ходу, ответил, что не признал, и вменил себе в вину как слабость.
 Но в трубке вежливо представились.
— Эдик, — переспросили в ней, — да?
Подтвердив, он услышал:
— Михаил из Германии. Партнёр Семёна по бизнесу.
Сразу стало ясно. Прошло чувство вины за свою слабость. «Это можно оправдать!»
Зато он невольно смекнул, что ему не хватает некой свободы общения. Лёгкость мастера преображаться теряла всякий смысл. Он ускорил шаги. Все вокруг ему мешали.
— Эдик, удобно говорить? Одну минуту.
— Да. Да, Миш. Постой, я отойду. Плохо слышу.
Он продолжал запинаться на одних и тех же фразах:
— Да, Миш. Миш, слушаю. Сейчас выйду на улицу, плохо слышно.
Квартира Светловых располагалась на первом этаже. Как терминатор, он сдвигал с места плечами тех, кто пришёл попрощаться с покойным и ожидал своей очереди в проходе коридора. Те, кто попрощались и двигались к выходу, удивлялись бесцеремонности торопыги, для вида кидавшего свои извинения. Не замечая никого вокруг, Эдик устремился к двери.
Вырвавшись из подъезда и отбежав на достаточное от чужих ушей расстояние, он подтвердил свою готовность слушать.
В трубке спокойно сказали:
— Эдик, мои соболезнования. Я накоротке. Помощь не предлагаю. Если финансовую только. Телефон запомни. Наберёшь.

                Глава XVII
     Эдик обрадовался, но постеснялся спросить.
— Спасибо. Хорошо. Но справляюсь своими силами.
Чутьём он предполагал, что партнёр звонит не только для соболезнований.
Миша, поняв, что Эдик сосредоточен, добавил:
— Я поговорил с коллегами. Все потери — на нас. Контракт прежний в силе, цены докризисные. Если будущий глава вашей корпорации продолжит сотрудничество, мы будем рады. Это всё, что могу сделать для Семёна. Извиняюсь, не вовремя. Спасибо, что выслушал. Не буду отвлекать.
В трубке — гудки.
Эдик приосанился. Мысли заработали, походка изменилась. Он завёл глазами, высматривая кого-то, убедился, что нужного человека нет, и вернулся руководить церемонией.
«Не было счастья, да несчастье помогло».
Слёзы навернулись на глаза. «Эх, знал бы Семён, знал бы брат, какие люди его окружали! Какие люди!»
Невыносимо стало ему в эту минуту. Горечь обиды за близкого, что он так и не оценит тех, кто, по сути, были лучшими.
У Тараса зазвучал телефон: «Фашист Миша». Он отошёл, отрешившись от мира.
— Миш, привет! Рад слышать, — наигранно обрадовался Тарас, хотя глаза выдавали напряжение.
Миша в трубке спокойно повторил сказанное Эдику.
— …продолжать с нами работать. Цены по существующему контракту остаются докризисные. Как порядочные люди, мы всем коллективом согласны пожертвовать прибылью в знак памяти о Семёне. Это всё, что мы могли. Уладите дела, ждём ваших предложений.
Сказанное не удивило Тараса. Он ждал звонка. Но так быстро…
«А фашисты порядочные, оказывается».
— Я подумаю, — с особенным ударением произнёс он. — Есть подводные камни. Расчистить надо. Я позвоню.
Отошёл на тридцать метров, позвонил. Рязанцев увидел его сияющее лицо. «Достойный человек. Хорошая новость… Культуры поведения ему не занимать».
Тарас спешил сообщить новость новому компаньону:
— Привет. Настроение? В двух словах. Схема заработала. Никто не ожидал. Даже я. Немцы — порядочные до безобразия. Сюрприз хочешь? Твои деньги удвоились. По-здра-вля-ю. Мы тут пока. Потом на кладбище, поминки. Выпью. А ты на Мальдивы присмотри билетики. Девочек своих возьмём. Отметить надо. До девяти дней вернуться. Неудобно.
— Тогда с твоими деньгами что? — обескураженно спросили в трубке.
— Едем за мой счёт. Я плачу. Какая разница?! — Тарас медленно выговорил: — Теперь все деньги — мои. Я богатый человек. Мышью по туроператорам шевели. Ночью летим.
Он отключился, не попрощавшись. Вспомнил ещё об одном звонке. Набрал по памяти.
— Привет, брат. В двух словах. Выдвигай кандидатуру в мэры. Пора.
— Не понял. Привет. Что случилось?
— Деньги есть.
— …предвыборную из фонда дёрни немного, чтобы бандерлоги не за бесплатно бегали. Ладно, действуй, потом объясню. Я завтра на Мальдивах. Потом на девять дней сюда. Затем к тебе прилечу.
Он засунул телефон в карман, огляделся, словно расставив всё по местам.
Лицо Тараса обветрило, кожу стянуло, что придало чертам остроту, облику — одухотворённость.
Вернулся к Рязанцеву, встал рядом. Помолчав, позвал:
— Лёха!
— Да, Тарас, — преданно отозвался тот.
Тарас повернулся, внимательно поглядел на него.
— Я богатый человек!
Рязанцев шутливо посмотрел:
— Ты про деньги, что должники вручили?
Тарас медленно покачал головой, отрицая. Глаза проницательно смотрели в глаза собеседника.
— Это копейки. Нет!
Рязанцев понял: речь о другом движении счастливых звёзд в судьбе Тараса. Он почувствовал, как от того исходит некое излучение, сделавшее его выше, умнее, придавшее другой статус.
Тарас смотрел вверх и вдыхал воздух полной грудью.
Сзади подошёл Андрей Философ. Не желая замечать, остановился за их спинами.
К Тарасу подбежал Эдик, на лице — румянец от волнения. Заискивающе, преданно и боязливо он вглядывался в глаза Тараса:
— Тарас. Тарас. Мне Миша звонил. Всё сказал. Я-то понимаю, как будет. Ты это… Это мне. Квартиру купишь трёхкомнатную? Мне больше ничего не надо. Я ещё солярий вывезу. Разве что по мелочам.
Испугавшись молчания, уточнил:
— Машины Семёна заберу.
Тарас незримо ухмылялся, смотрел неодобрительно.
Эдик поспешил со второй попытки:
— Я те, что не по работе. Легковые которые. А ты уж сам с остальным разберёшься. Я тебе помогу.
Эдик только сейчас заметил Андрея за спиной. Занервничал, заёрзал. Его нутро сжалось, что стало заметно по глазам-зверькам. Он протянул руку через Рязанцева и Тараса. Те тоже заметили перемену.
Эдик не сомневался, что Андрей всё слышал.
Тарас и Рязанцев оглянулись, поздоровались с Андреем как ни в чём не бывало. Рязанцев слегка недоумевал. Тарас держался непринуждённо, как бы не принимая Эдика серьёзно.
Андрей, пожав им руки, оставил Эдика с протянутой рукой. Ловко оступился, сделал жест приветствия головой.
Рязанцев отметил: «Учили что ли его? Или… Если так, это даже забавно».

                Глава XVIII
 На кладбище Андрей отречённо смотрел на всех. «Вместе им никогда не оказаться уже ни в бане, ни в одном офисе». Слёз не было, комка в горле — тоже. Не было сожаления и вопроса: за что его забрали. «Пройдёт год — этот вопрос отпадёт сам собой у всех».
 Андрей вглядывался в незнакомые лица. «Нас всех объединила смерть. Она тоже имеет силу. Смерть и объединять… У Тараса слёзы, у Эдика слёзы. Им бы радоваться привалившему счастью. А оно — вон что. Слёзы. Горечь».
Андрея повело от напряжения. Он пытался вспомнить какой-то текст, память подводила. Он поймал себя на мысли, что голова отказывается воспроизводить запечатлённые фрагменты. «А сейчас-то с чего?»
Он посмотрел вокруг. Никто не смотрит. Потрогал голову. «Не тёплая. С возрастом надо шапочку надевать. Пару лет — и совсем мозгов не останется. А вместе с этим поправился, одышка появилась. И курить пора бросать. Сколько предстоит борьбы!»
Он потерял чувство реальности, пока вспоминал.
«…если же скорбим и рыдаем о преставлении близких, обливаемся слезами, то обличаем себя, значит только устами исповедуем веру и надежду, а не сердцем и твёрдою мыслью. Да, точно — твёрдою мыслью».
Стоявший в стороне человек обратил на него внимание, не понимая: «Вроде с виду нормальный! А вытаращил глаза, как больной. Было бы куда! А то на ботинки тому, слева… Не, с ним что-то не так. Переживает сильно, наверно».
Андрей повторил снова и успокоился, поднял глаза. На него посматривал тот самый человек. «А этот демон что на меня так смотрит?»
Тот же расслабился: «Наконец-то пришёл в себя. Горем убит! Точно». И больше не смотрел.
«Так! И что! — рассуждал Андрей. — Возрадуемся за него, ибо до Отца он в путь тронулся. Нет! Ересь! Опять лицемерие!»
Эдик водил глазами как из-под тучи. Люди, глядя на него, выражали на лицах понимание и извинения. Эдик еле кивал: да уж, с кем не бывает, он переживёт.
Он шепнул Тарасу:
— Тарас, если согласишься… Квартиру трёхкомнатную… Я тебе против Марии помогу. Он всё равно бы не захотел, чтобы ей досталось.
Он не произнёс — брат или Семён.
Тарас молчал.
Застучали комья, ударяясь о гроб.
«Гроздья рябины так падают. Похоже. На крышу из шифера». У Андрея не получалось быть здесь. «Концерт! Всего лишь концерт. Через неделю картина выдавит из себя всё неестественное. Как капельки олифы, выползут все противоречия, низменные желания и настоящие помыслы. Краска высохнет. И будет прекрасная вещь. И только при близком рассмотрении на ней совсем ничего не поймёшь. Откуда чего взялось? Размазня. Хаос. Бардак. Содом и Гоморра. Непонимание полное. Отойти. Скорее отойти».
Люди постепенно расходятся. Эдик вытирает слёзы, всхлипывает. Те, кто рядом, заражаются. У Тараса комок в горле.
Жена Маша, бледная и мраморная, застыла без слёз. Смотрит странными глазами. «Завтра. Что будет завтра? Ладно, не завтра. Чуть позже. Как дальше жить? Был и нету. Смысл-то где? Картина будущего пропала». Перед ней — страшный образ, в котором просвечивал ответ в виде пустоты.
Дочь стоит и поддерживает её. Серьёзная и красивая. Думает. Ей идёт.
Когда все расходились по машинам на поминки, Андрей на дальней тропе увидел неприметно стоящую фигуру. «Маша! Маленькая. Пришла проститься».
Она стояла и ждала, когда народ разойдётся.
«Она меня послушалась, — заключил Андрей. — Не пришла. Ни домой, ни на кладбище. Молодец!» И странно, вместе с неприязнью он испытал жалость. «Она не видела Семёна мёртвым. Счастливая, быть может! Поплакать над гробом тоже есть счастье влюблённого. Дать горю выйти. Любила не любила, а привычка-то была. Порой привычка — уже образ жизни. А сломать образ жизни… Для многих это конец».
Андрей сел в машину. Солнце скрылось, когда гроб накрыли крышкой. Больше оно не вышло. Где-то вдалеке маячила голубизна, но обходила стороной. В машине думалось легче.
«Молодость имела привычку рассуждать о смерти как о значимом событии. Схоронив известного человека, о нём ещё говорят. А если хоронили ровесника? Что это было? Событие на местном уровне. Что же думать, когда дойдя до половины жизни, провожаешь сверстников по несколько человек в год. И с каждым годом их удаление всё меньше обращает наше внимание. Где-то раз мелькнёт мыслишкой, что есть очередь. Да, есть. И все мы в ней стоим. А что все заулыбались? Радуетесь? Те двое побежали. Не сразу сообразил. Вне очереди они. Ну да. Пусть бегут. Нам бы молчком отстояться. И пропускать готовы. Пропускать».

                Глава XIX
 Объезжая пробку, Андрей въехал во двор. Перед машиной возник знакомый силуэт. Исхудавшая, платье как на вешалке. «Маша Светлова. С ребёнком».
 Он посигналил, чтобы не испугать. Она не оглянулась. Он остановился, вышел.
— Привет! Ты откуда?
— Привет! Из магазина!
Он взглянул на вывеску. «Копеечка». Пакет-майка был из другого магазина. Сквозь целлофан — банка йогурта и отрез колбасы.
— Надо хлеба купить. Пойдём до ларька.
«Неужели за пару месяцев так высохла?»
— Расскажи, какие новости?
Она начала с больного:
— Документы учредительские переписали, Семён их подписал перед смертью. Никто не имеет права выводить активы. Решения — большинством голосов. Право подписи только у Тараса. Здание… — она выдохнула, — заложено в банке. Света и Саша не думают платить кредит. Цены здания хватит на восемь таких кредитов.
Голос сорвался.
— А я. Я сука. С двоими детьми. Которая ещё рот открывает. Представляешь, все накинулись на имущество. Эдику машину Семёна отдать надо, тогда родители не будут судиться из-за квартиры, в которой мы живём. Бабушка и дедушка не позвонили ни разу внукам. Маленький спрашивает: А где баба с дедой? Не приходят. Не звонят. Их нет. Были и нет.
Она смотрела на него. Слёз не было. Или он их не видел. Она плакала. Бесслёзно. Беззвучно.
— Андрей! Что ему сказать?
Она тонула в слезах, которых никто не видел.

                Эпилог
 Голуби подлетали на площадку перед офисом. На дорогу стремительно въехала новая сияющая машина. Голуби, не долетев до земли, снова взмыли в воздух.
 За рулём, нахально приподняв край губы, исподлобья бросая мимолётные взгляды, ехал Тарас.