Игра в жизнь. Гл. 15

15.

Не зови меня, отец, не зови…
Не зови меня, родной, не трогай!
Слепая ярость,  вера без любви –
Мы идём нехоженой дорогой!
Мы летим в пожарах и крови:
Здесь мира нет уж много лет, нет Бога…
Не зови меня, отец, не зови!
Оглянешься со смертного порога -
Лишь зло здесь прорастает на крови…
Остались только годы и дорога…
   
      А пока, проводив Татьяну, я медленно иду по улице. И вспоминаю. То, что хотел бы забыть навсегда… И, конечно, никогда и никому я не расскажу о том, что произошло со мной тогда, жарким июльским днем.
     Мы воевали в горах Панджшера. В горах не развернуть дивизию, не ударить по противнику с ходу. Поэтому открытых боестолкновений, таких, как положено по уставу,  здесь нет. Есть редкие схватки в каком-то одном месте, и тогда в этом месте льётся много крови. Штабисты после этих стычек  собирают её по каплям, соскребая мёртвое желе с гор, чтобы потом превратить эту кровь в победные реляции для больших командиров ограниченного контингента Советских войск в Афганистане. Да, в горах человек чувствует себя животным, - зрение, обоняние, слух и нюх обостряются до предела, иначе, шансов выжить у тебя нет!  И ты душой принимаешь совсем другое значение слова «война».  Здесь – в горах этим словом ничего не скажешь…
     Днём селения, разбросанные тут и там в горах, выглядят мирно: женщины, дети, запах кукурузных лепешек.  Смотрят не зло: если не добродушно, то безразлично. Мы же злые и уставшие. Многие из нас готовы перестрелять пол селения, дайте только повод. Но… ни слова, ни движения в нашу сторону. Обстановка, в конце концов, расслабляет. Вздутые красные глаза ничего не видят. Не хотят видеть.
     В заскорузлых берцах гниющие от пота вместе с носками и стельками ноги. Пропотевшие майки, стиснутые «лифчиками» разгрузочных жилетов, противно липнут к спинам. К вечеру становится прохладнее. Кто-то успевает немного поспать. У нас новый командир, и он надеется, что всё будет спокойно. Любой, кто попытается выйти из селения, будет расстрелян на месте – бодро предупреждает он жителей. Боже, как же хочется положить спину на твёрдое, вытянуть блаженно ноги, пошевелить сопревшими пальцами, почувствовать, как они дышат. Но к вечеру мы начинаем понимать – что-то не так. Лицо проковылявшего мимо нашего БТРа старика сосредоточено. Взгляд цепкий и тяжёлый. Но отдыхать надо, иногда это просто необходимо. Люди должны спать! Охранять наш сон выставлены самые надёжные солдаты.
     Им - врагам повезло, потому что мы были измотаны до предела. Часовых они сняли быстро и бесшумно. Когда это началось, воинами в селении стали все, независимо от возраста и пола. Они стреляли из чёрт знает где отрытых автоматов, забрасывали нас гранатами. Они ненавидели нас…

     Когда я бежал, случайно наступил на командира, и только так заметил его. Спастись самому было почти невозможно, а с ним и подавно. Но что-то заставило меня вернуться, взвалить его на плечо, и нести, пока хватило сил. Я не удержал его, и мы упали вместе. И дальше уже ползли.
     Очнулся я белым днём.
     Командир сидел, прислонившись спиной к дереву, и стонал, баюкая в руках простреленную ногу. У него много мелких рассечений на лице и на груди.
     - Ничего не стоило им подойти тихо, без пальбы и вспороть нам животы! – говорит он, заметив мой взгляд. – Интересно, кто-нибудь ещё смог вырваться?
     Я бинтую его перебитую ногу, приматывая к ней жердь вместо шины, и думаю, что с того времени, как мы принимали пищу, прошло трое суток. И замечаю троих подростков, медленно идущих на нас. Расстояние заметно уменьшается…
     - Крикни им что-нибудь! – стонет командир, заметно нервничая. – Крикни! Пусть убираются! Выследили всё-таки!
     - Стоять! – крикнул я, не сводя глаз со свёртка в руках одного из них.
     - Стреляй по ногам, что медлишь?! – сипел командир. – Стреляй, это приказ! Всю ответственность я беру на себя!
     Я стреляю…
     Пацан со свёртком падает, а остальные останавливаются и замирают, а потом вдруг срываются с места и бегут прямо на меня.
     Как так получилось, что они побежали вперёд, а не назад? Почему?! У меня тогда не было времени думать. Я дал очередь, не целясь, просто вдавив палец в спусковой крючок. Один упал мягко, и голова его легла на вытянутые вперёд руки. Второй умер на бегу, и его руки раскинулись крыльями за спиной. Но всё это я замечаю краем глаза, потому что вижу там, за пацанами черноту… Страшную и неумолимую…
     По дороге идёт женщина, одетая во всё чёрное, и её рот распят в крике…
     - Алла-а! Алла-аа! – кричит она и падает около детей. Она поднимает их, роняет, падает сама… Она кричит и воет, воет… Она делает несколько шагов ко мне и оседает на дорогу, на фоне кучки своих мёртвых детей. В её глазах такая тоска, такая глубина горя, отчаяния, законченности и неисправимости… В этих глазах столько жгучей ненависти и животного осуждения…
     Я не выдерживаю. И стреляю.
     - Этого можно было и не делать! – в звенящей после выстрелов тишине голос командира звучит набатом.

     А горы давят. Они всегда давят…
     Я положил автомат на дорогу и встал на него ногами. Я ждал. Ждал, что вот-вот из-за поворота выйдут о н и… Они выйдут и будут стрелять, не меняя выражения своих сухих лиц, будут рвать до дыр мою плоть. Я уже знал, что пулю почувствую раньше, чем она войдёт в меня. Я ещё не умер, но вся моя жизнь, маленькая, как ладошка ребенка, пролетела перед глазами. И я видел её, как пальцы на той ладошке: знакомые лица, подъезды и машины, мой кот Антрацит… Дорога над ущельем и люди… Они не стоят, а летят вниз, и тела их с противным хрустом бьются и нанизываются на камни…
     Ветер, смешивая тепло с прохладой, осушил моё лицо.
     Командир каким-то образом дохромал до меня и теперь тряс мои плечи.
     - Давай валить отсюда!  - сипит он, сухими, белыми от боли губами. – Нас найдут, вот увидишь!
     Я толкнул его, и он не устоял, завалился на раненую ногу.
     Наверно, было что-то в моих глазах такое, что его рука потянулась к кобуре. К новенькой, свежеоцарапанной кобуре. С размаху я ударил ногой по его руке. А потом бил и бил: в живот, в спину…
     Кто-то из нас ломался в этой войне и отправлялся на «гражданку», пополняя ряды алкоголиков и психбольных. Кто-то становился каменным… А может быть, они рождались каменными, и жестокость и бессердечие просто вылезли наружу и оскалились. У каменных, пришедших с войны, как правило, была тоже незавидная судьба – те же «психушки», а вероятнее, тюрьмы. Намного больше рядом было простых солдат, которые тихо приходили и тихо погибали. И только смерть уравнивала всех. Здесь я понял, что одинаковое положение люди занимают только в гробу.
     Штык-нож плохое приспособление, чтобы вырыть яму в тяжёлом, каменистом грунте. Штык и руки – вот всё, что у меня было. Я копал и копал, словно заведённый. Потом я носил и складывал в яму трупы детей и женщины. В эти минуты я был близок к помешательству.
     Закончив, я осмотрелся. Дорога, ведущая неизвестно куда… Горы – там, здесь, кругом… Тишина…
     - Ты жив?! – спросил я командира.
     Он пришёл в себя и пытался уползти от меня. Он полз, отчаянно и безрезультатно выгребая из-под себя землю здоровой ногой. Но прополз всего лишь метров двадцать. Я подошёл к нему и вынул из кобуры его пистолет.
     - Как ты сказал? - спросил я. – Всю ответственность беру на себя?

     Он не сказал ни слова. И я позавидовал тому хладнокровию, с которым он принял смерть.
     То, что случилось тогда… Тяжко… И больно… И об этом не знает никто… Я теперь нормальный человек, могу от души повеселиться в хорошей компании, могу выпить, иногда не в меру. Могу подраться. В моей жизни было мало событий, да я и не ждал их. Одно плохо… Часто на меня находят приступы бессонницы, и она изводит меня…
     Да, а вот теперь влюбился без памяти. Как-то оно все сложится?..