Красные гвоздики

Воздух в городе был густым и серым. Он пах не весной, а битым кирпичом, гарью и тяжелой, маслянистой пылью, которая оседала на губах и скрипела на зубах. Штурмовая группа продвигалась медленно, метр за метром отвоевывая у серых панелек право на тишину.

Нариман, крепкий парень с темными, как южная ночь, глазами, шел вторым. Его позывной «Горец» знали многие: спокойный, рассудительный, он никогда не суетился, словно принес с собой с дагестанских вершин вековую мудрость камня.

— Впереди завал, — передал ведущий. — Слышу голос.

Нариман напрягся. Сквозь треск рации и отдаленные разрывы действительно пробивался звук — тонкий, едва уловимый, похожий на писк птенца. Это был не плач, а скорее стон.

Они подошли к полуразрушенному подъезду. Бетонная плита перекрытия рухнула, образовав ловушку. Нариман, отбросив автомат за спину, упал на колени и начал разгребать куски арматуры и битого камня.

— Эй! Есть кто живой? — крикнул он в темноту провала.

— Помогите... — донеслось в ответ. Голос был женским, дрожащим от боли и холода.

Нариман работал руками, не чувствуя, как острые, как бритва, края бетона рвут тактические перчатки и кожу до мякоти. Адреналин заглушал боль, превращая её в далекий фоновый шум. Он действовал как одержимый, сметая обломки кирпича и штукатурки, его движения были резкими, точными, продиктованными не мыслью, а животным порывом — там кто-то есть. Спустя десять минут, показавшихся вечностью, он увидел её.

Девушка лежала в крошечной нише, чудом уцелевшей под нависающей, как гробовая крышка, бетонной плитой. Её лицо, волосы, одежда — всё было покрыто густым слоем серой пыли, сливалось с руинами. Она походила на призрака, на статую из пепла. Но глаза… Нариман замер, сердце на мгновение пропустило удар. Сквозь маску грязи и немого ужаса на него смотрели два огромных, небесно-голубых озера. В них не было слез — только шок, бездонный и тихий.

— Не бойся, — выдохнул он, почти не слышно, протягивая ей руку. Его голос, хриплый от гари, прозвучал чуждо даже для него самого. — Я тебя держу. Я тебя не отпущу.

Он осторожно, как хрустальную вазу, вытащил её на свет, прижал к груди, к жесткому камуфляжу бронежилета, пытаясь своим телом закрыть от возможных выстрелов и осколков. Она была легкой, как пушинка, и от этой хрупкости в его горле встал ком. Он бегом, пригнувшись, донес её до относительно безопасной зоны — в подвал соседнего дома, где уже работали медики и слышался приглушенный плач.

— Как тебя зовут? — спросил он, опускаясь перед ней на одно колено, когда она, закутанная в алюминиевое покрывало, немного пришла в себя.

— Виктория, просто Вика, — прошептала она, не отрывая взгляда от его смуглого, покрытого копотью и потом лица, будто пытаясь запомнить каждую черту.

— А меня Нариман. Теперь всё будет хорошо, Вика.

— Ага, учитывая то, что я осталась без дома и без документов? – в её голосе прозвучала не детская, уставшая ироничная нотка. Горькая улыбка тронула её запекшиеся губы.

Он вздохнул, внутренне готовясь к стандартным словам утешения, к солдатской формуле стойкости.

- На войне, как на войне. Это не мы начинали, просто…, - хотел сказать Нариман.

- Вы заканчиваете, - тихо, но четко перебила Вика. В её голубых глазах вспыхнуло недетское понимание. – Мы слышали это по радио. И ждали. Но не думали, что всё будет вот так… что «заканчивать» будут наши дома.

Её слова повисли в спертом воздухе подвала, тяжелее дыма. Нариман почувствовал внезапный стыд за готовый штамп. Он кивнул, не находя возражений.

- Всё будет хорошо. Даю слово. Но ты сегодня должна остаться тут, — его тон стал твёрже, почти приказным. — Обещаю, на завтра я найду тебе новый дом.

- Ну, что мне делать, не оставаться же на улице, где убивают, — она пожала плечами, и в её взгляде, устремившемся на Наримана, появилась тревожная, цепкая надежда. — Ты же меня не обманешь? Я буду тебя ждать. Как-никак, ты же мой спаситель.

В этот момент Нариман увидел в её глазах тот самый яркий огонёк — искру безоговорочного доверия. И от этого ему стало жутко не по себе. Этот взгляд возлагал на него ответственность куда большую, чем приказ командира. Он был тяжелее брони. Ответ прозвучал мгновенно, почти защитно:

- На моем месте сделал бы это каждый. Обещаю, завтра вернусь. А сейчас я должен идти. Меня ждут боевые товарищи.

Он поднялся, кивнул медику, и, не оглядываясь, вышел на воздух, где пахло гарью и порохом. Но в ушах ещё звенела тишина после её слов, а в спине будто чувствовался жар того взгляда.

Это была не романтика. Это была вспышка. Короткая, ослепительная искра, которая проскакивает не в уютных кафе под щебет гитар, а на грани жизни и смерти, в грохоте рушащегося мира. Она прожигала все барьеры — национальности, возраста, прежних жизней. И связывала на мгновение, но крепче любых клятв, того, кто спасает, и того, кого спасли. Нариман понимал: он вытащил её из-под бетона, но теперь сам оказался прикован невидимой нитью к этим небесно-голубым глазам. Он дал слово. И на войне, где цена слов безмерно высока, его нужно было сдержать...

Ночь была не тишиной, а тяжким, грохочущим трудом. Наши войска, методичные и неудержимые, почти освободили город, зачищая квартал за кварталом. Слово «почти» здесь — самое важное. Оно означало, что самое страшное ещё могло прятаться в подворотнях и на чердаках. Когда на горизонте, заревевшем не только зарей, но и пожарами, показалось солнце, передовые отряды штурмовиков были уже на окраине. Враг, деморализованный, бросив искорёженную технику и ящики с нетронутыми боекомплектами, пытался раствориться в жилом секторе. Но эти попытки были жалки, похожи на детскую игру в жмурки — наши снимали их холодно и эффективно, часто ещё на подходе к намеченным укрытиям. Так, под аккомпанемент последних, отдаленных перестрелок, и наступил новый день.

Командир штурмовиков с позывным «Гефест», лицо которого было изрезано усталостью и копотью, собрал оставшихся. Голос его хрипел, но звучал твёрдо:

—Благодарю за работу. Уверенную. Хладнокровную. Все, кто себя показал, будут представлены. Государство не забудет.

Свой первый орден «За Мужество» «Горец» — Нариман — получит позже, именно за эти часы. А до того в его груди, под ребром, где сердце, уже сверкала медаль «За Отвагу». Но это было всё после. А в тот день, тот утренний час, когда кости ныли от зверской усталости, а веки слипались, Нариман не пошел на отдых. Внутри него горел другой, тихий и настойчивый огонь. Он искал.

Он исходил несколько улиц, приглядываясь к домам. И нашёл. Не квартиру в многоэтажке-улитке, уязвимую и безликую, и не особняк. Это был крепкий, приземистый частный дом с добротным, глубоким подвалом. Судьба хозяев читалась в нем, как в открытой книге: аккуратный палисадник, уже зарастающий бурьяном, наглухо закрытые ставни. Сосед, старик с трясущимися руками, вышел на стук и махнул рукой:

—Да кто их знает… С самого начала, с весны, собрали чемоданы — и поминай как звали. В Западную, говорят, а оттуда, слышал, в Чехию перебрались. Дом — сирота.

Нариман осмотрел всё. Крепкие стены, печное отопление, колодец во дворе, тот самый подвал-убежище. Это было то, что нужно. Чувство, схожее с победой после удачного штурма, теплой волной накатило на него, смывая часть усталости…

Он почти бежал к тому самому подвалу, где оставил Вику. На ходу смахнул с лица самые грубые следы копоти, попытался пригладить волосы. Внезапно осознав эту свою, почти юношескую суету, он хмыкнул про себя. «Горец» — и вдруг такое.

Дверь в подвал приоткрылась, и в щель брызнул солнечный свет. Вика сидела, всё так же кутаясь в покрывало. Увидев его, она не бросилась навстречу, не закричала. Она просто замерла, и в её огромных глазах смешались надежда, страх и вопрос.

— Вика! — голос Наримана прозвучал громче и радостнее, чем он сам ожидал. Он шагнул внутрь, и дверь закрылась, оставляя их в полумраке, освещенном только его улыбкой. — Нашёл! Я нашёл тебе дом!

Он опустился перед ней на корточки, чтобы быть на одном уровне, и его слова полились быстрым, живым потоком:

—Ты только послушай! Дом. Настоящий, свой. С печкой, с окнами в сад. Там есть всё: и посуда, и постель. И подвал — отличный, крепкий, даже лучше, чем здесь. Там можно будет жить. По-настоящему. Пока всё не кончится.

Он говорил, рисуя словами картину этого тихого убежища: про колодец с холодной водой, про яблоню во дворе, про крепкую железную дверь. Его смуглое, усталое лицо светилось искренней, почти мальчишеской радостью. Это была не рапортная победа, а личная, человеческая. Самая важная.

Вика слушала, не шелохнувшись. Слой страха в её глазах потихоньку таял, уступая место недоверчивому изумлению.

—Правда? — выдохнула она, наконец. — Ты… не обманул?

—Видишь эти глаза? — Нариман ткнул пальцем себе в лицо. — В них правды на сто лет вперед. Обещано — сделано. Давай собираться. Сейчас я тебя туда отведу, всё покажу.

Он протянул ей руку — уже не для спасения из-под завала, а для подъема в новую, хоть и временную, жизнь. Вика медленно высвободила свою тонкую руку из-под покрывала и вложила её в его шершавую, исцарапанную ладонь. Её пальцы сжали его с неожиданной силой.

— Я знала, что ты вернешься, — тихо сказала она, поднимаясь. — Спаситель.

На этот раз Нариман не стал спорить с этим словом. Он только крепче сжал её руку в своей и кивнул:

—Ну что, пошли, хозяйка? Дом ждет.

И когда они вышли на улицу, где пахло дымом и свободой, он нёс не только её скромный узелок, но и тяжелое, теплое чувство исполненного долга.

*****

Следующие три месяца пролетели как один странный сон, где границы между кошмаром и надеждой стали призрачными и подвижными. Вика постепенно освоилась в новом доме. Следы чужой жизни — фотография на тумбочке, детские рисунки на холодильнике — она не убирала, словно ожидая, что эта реальность вот-вот рассыплется. И когда выпадало свободное время, Вика шла в госпиталь.

Здесь, в бывшей школе, пахло хлоркой, лекарствами и кровью. Она, не имея медицинского образования, стала незаменимой: меняла бинты, поила с ложки, писала под диктовку письма домой тем, у кого не было рук, или просто слушала. Для неё эти измученные, обожжённые и искалеченные мужчины не были «оккупантами», как их звали местные. Они были живыми. Солдат с ампутированной ногой, который плакал, вспоминая свою собаку, — разве он оккупант? Мальчишка-контрактник, звавший во сне маму, — разве он? Они, по её глубокому убеждению, были спасителями, принесшими долгожданный русский мир и остановившими ту восьмилетнюю бойню, о которой она слышала и знала.

Но её убеждения разделяли не все. Однажды, возвращаясь с дежурства, она встретилась с соседкой, тётей Зиной, чей сын пропал без вести в самом начале войны.

—Опять с сумкой-то своей, санитарка, — бросила та, не глядя. — Ухаживаешь за ними, кормишь с ложечки… А наши где? Наши в земле, а эти твои… живут.

—Они тоже люди, тётя Зина, — тихо, но твёрдо сказала Вика. — Они страдают.

—Страдают! — женщина резко обернулась, и в её глазах стояла непрожитая тоска. — А кто наших страдал-то? Пусть помучаются. И тебе не следовало. Нехорошо это. Предательство.

Слово повисло в воздухе тяжёлым, липким комом.

А за стенами дома жизнь, вопреки всему, начинала пробиваться сквозь пепел. Словно муравейник, город возрождался: расчищали завалы, чинили водопровод, в полуразрушенном магазине начали продавать хлеб и консервы. Мирная жизнь, та самая, о которой только слышали в сказках, казалась теперь так близко, что можно было почти дотронуться до её края.

И на этом шатком мосту между ужасом и надеждой был Нариман. Они давно жили вместе. Как только выдавалась свободная минута между его ротациями, он, словно стрела, выпущенная из лука, мчался к ней, сметая километры разбитых дорог. Звук его шагов был для Вики лучшей музыкой.

—Я дома! — раздавался его хриплый от усталости голос, и весь мир мгновенно вставал на свои места.

В такие мгновения, обнявшись в прихожей, они оба чувствовали, что счастье — не мираж. Оно где-то тут, рядом, дышит за стеной и просто ждёт своего часа.

Долгие вечера они проводили под мерцающий свет свечи — электричество давали по два часа в сутки, да и то нестабильно. В этом живом, танцующем свете тени на стенах становились соучастниками их разговоров.

—Знаешь, о чём я сегодня думал? — говорил Нариман, попивая остывший чай. Его брутальное лицо смягчалось, становилось почти мальчишеским. — О нашем доме. Не об этом. О том, который будет. Я хочу мастерскую. Маленькую. Чтобы чинить всё: утюги, чайники, велосипеды.

—Ты же ничего в этом не смыслишь! — смеялась Вика, положив голову ему на плечо.

—Научусь! Для семьи всё можно. А ты будешь с балкона звать: «Нарик! Иди ужинать!» И я буду идти.

Он был вдовец. Его история, как старый шрам, была всегда с ним. Однажды вечером, когда за окном завывала вьюга, он сам заговорил об этом.

—Там, в Дагестане, меня ждёт мама. Одна. И сын, Артур. Ему семь.

Он достал из внутреннего кармана своей формы потрёпанную фотографию. Вика уже видела её мельком, ласково называла мальчика «Нарик», как отца. Но теперь он сам передал ей снимок.

—Его мать… Она умерла при родах. А я не нашел себе другую, да и не искал…

В его голосе не было злости, только усталая, въевшаяся грусть и бесконечная ответственность.

—Он красивый, — тихо сказала Вика, проводя пальцем по изображению серьёзных детских глаз. — У него твои брови. Он… он часто звонит?

—Когда связь есть. Спрашивает: «Папа, когда ты вернешься? Я и бабушка тебя ждем», — Нариман замолчал, сжав её руку так крепко, что стало больно.

— Я вернусь. Обязательно вернусь. И заберу тебя. И мы будем жить вместе. У Каспия. Я обещаю.

Он смотрел на неё, и в его глазах, привыкших видеть смерть и разрушение, горел теперь огонь такой ясной и невероятной цели, что Вике хотелось плакать. Она понимала, что стала частью этой большой, разбросанной войной семьи. Частью его обета. И это было страшно и прекрасно.

Они засыпали под трепет свечи, прижавшись друг к другу, как два корабля в бушующем море. Снаружи временами ещё грохотало, и мир был хрупок, как стекло...

Бывало, что они проводили долгие часы, укрывшись в прохладном, пропахшем землёй и пылью подвале их дома. Сигналом были не сирены — их не было, — а отдалённый, нарастающий гул, похожий на гневное жужжание гигантского шершня, или содрогание земли от тяжёлых разрывов где-то на окраинах. Тогда мир сжимался до размеров этого каменного мешка, освещённого тусклым светом керосиновой лампы. Они сидели на пустых, прочных ящиках из-под боеприпасов, пили остывший, горьковатый чай из походных железных кружек и говорили. Говорили так легко и доверчиво, словно не три месяца, а всю жизнь знали друг друга. Война гремела за толщей бетона и земли, но в их маленьком круге света, где плечи соприкасались, было тихо и по-своему уютно.

— Ты когда-нибудь видела Каспий? — спрашивал он, бережно беря её ладонь в свои. Его пальцы, загрубевшие от оружия и работы, были неожиданно нежны в этом прикосновении. Они медленно гладили её кожу, будто запоминая каждую линию.

—Никогда, — улыбалась Вика, и в этой улыбке была вся её тоска по огромному, неизведанному миру за пределами руин. — Только на картинках. Он… он синий?

—Не так, как океан. Особенный синий. Тёплый и спокойный, как мамины глаза. Я увезу тебя туда. В Дербент. Покажу крепость Нарын-Кала, такую древнюю, что камни помнят шаги персов. Поедем в горы, где по утрам облака спят прямо на дорогах, и кажется, будто едешь по небу. Мама напечет чуду с тыквой и с сыром, с мясом… целую гору. Она будет тебе рада, я знаю. У нас любят гостей, а тебя… тебя полюбят как дочь.

Он говорил, и в его низком голосе звучала целая симфония тоски по дому, смешанная с надеждой. Он строил для неё мост из слов в ту, другую, мирную жизнь.

— Я хочу сына, — вдруг, неожиданно даже для себя, сказала она, глядя не на него, а прямо сквозь него, в самую душу, будто видя там уже очертания этого будущего. — С твоими глазами. Такими же тёмными и серьёзными.

—А я хочу дочь, — мгновенно отозвался Нариман, и уголки его глаз сморщились от улыбки. — Такую же красивую, как ты. И такую же смелую. Чтобы я мог её баловать безбожно, покупать ей все платья на свете, а ты ругала меня за это и заплетала ей косы покрепче.

Он смеялся тихим, счастливым смехом, который резонировал у неё в груди.

Они строили планы с жадностью и отчаянной тщательностью людей, которые прекрасно понимают, что время — не песок, а золотая пыль, которую ветер войны может развеять в мгновение ока. Они придумали имена: сына решили назвать Русланом, дочь — Аминой. Спорили до хрипоты о цвете занавесок в их будущем доме. Она хотела солнечно-жёлтые, он говорил, что они быстро выгорят, и предлагал оливковые, распределяли обязанности: завтраки — его священная обязанность, ведь он мастер омлета, а её пироги должны были стать легендой для всей семьи.

В эти моменты Нариман расцветал. Суровый обветренный воин, чьё лицо в состоянии покоя напоминало резную каменную статую, становился мягким, податливым. Морщинки у глаз теперь собирались не от прищура в солёном ветру или прицеливании, а от безудержного смеха. В его тёмных, глубоких глазах, всегда прежде настороженных и оценивающих, появилась та самая теплота, о которой он говорил — теплота домашнего очага, который он уже видел перед собой. Он знал теперь с кристальной ясностью, ради чего каждый день затягивает ремень, проверяет автомат и выходит на ту сторону двери, где свистят пули. Ради неё. Ради этого призрачного ещё дома с жёлтыми или оливковыми занавесками. Ради сына с его глазами и дочери с её улыбкой.

И иногда, глядя на то, как он описывает, как будет учить Руслана рыбачить на Каспии, Вике казалось, что Нарик — вовсе не грозный, закалённый в боях воин, а наивный, восторженный мальчишка, который просто хочет поделиться самой заветной своей мечтой. В такие мгновения сердце её сжималось от нежности, острой и всепоглощающей. Она, молча притягивала его к себе, обнимала, погружая пальцы в его короткие, жёсткие волосы, и гладила по спине широкими, укачивающими движениями. Так же ласково, так же беззаветно, как, наверное, когда-то его мама обнимала ещё маленького мальчишку, утешая после какой-нибудь детской обиды, или как она сама мечтала обнимать их будущего сына, укладывая его спать. Но впереди их ждала нечто страшное, чем мечта о счастливом будущем…

Тот день начинался с фальшивой, гнетущей тишины. Природа, казалось, насмехалась над людьми: небо было чистым, высоким, цвета незабудок, и абсолютно равнодушным к той кровавой драме, что разворачивалась внизу. Группа «Горца» выдвинулась на зачистку промзоны – лабиринта из бетона и ржавчины, где каждый угол мог таить смерть.

Утро ещё хранило тепло его прощального поцелуя.

— Будь осторожен, сердце не на месте, — тревожно шепнула Вика, когда Нариман уже стоял в дверях.

— Я заговоренный, — ответил он, подмигивая, но в этот раз подмигивание было вынужденным. Он подошёл, обхватил её лицо ладонями и впервые поцеловал её не мимолётно, а как в последний раз: крепко, долго, с отчаянной нежностью, словно оставляя печать на их общей, теперь уже раздвоенной судьбе. — Жди. Я обязательно вернусь.

Он не вернулся…

Они двигались вдоль длинного, серого ангара. «Горец» замыкал группу, его задача – контроль тыла, сектор, откуда чаще всего приходит коварство. Солнце, висящее над головой, бликовало на разбитых стеклах и мокром металле, играя с тенями.

Это был всего один миг. Один сухой, резкий, словно порванная стальная струна, звук.

Выстрел снайпера.

Пуля, посланная издалека, с холодной, математической точностью, нашла его. Она прошла туда, где броня бессильна, чуть выше кромки пластины, прямо в сердце. В то самое сердце, которое несколько часов назад билось от любви к девушке с голубыми глазами.

«Горец» даже не успел вскрикнуть, не успел поднять руку, не успел осознать. Он рухнул навзничь, и его падение было тяжёлым, окончательным. Последнее, что он увидел, было то самое безразличное, высокое небо. Мысль, пронзившая угасающее сознание, была не о боли или страхе, а о вине: «Вика... Прости».

Впереди идущие бойцы, "Оса" и "Скиф", мгновенно упали на землю, инстинктивно ища укрытие. Но их тела уже были напряжены не от боевого адреналина, а от острой, режущей боли понимания. Они обернулись, увидев Наримана. Он лежал с раскинутыми руками, его автомат отскочил в сторону, а глаза были широко распахнуты и уже не мигали.

— Снайпер! «Горец» — триста! — крикнул "Оса" в рацию. Его голос был хриплым, ломающимся.

«Скиф» подполз к Нариману первым. Он схватил его за плечо, надеясь найти хоть малейшее движение, хоть пульс. Надежда — это самая горькая ложь войны. Он увидел входное отверстие, крошечное, почти незаметное, и этого было достаточно. Он отшатнулся, его лицо исказила гримаса невыносимой душевной боли.

 «Не так... не так это должно было закончиться. Не «Горец». Не он», — пульсировало в голове Скифа. Они прошли через такой ад, выжили там, где другие ломались, а его забрала одна проклятая пуля в день, когда светило солнце.

Гнев, чистый и яростный, охватил группу. Они начали работать по предполагаемому сектору огня, обстреливая каждую щель и каждую тень, но снайпер уже ушел — он был профессионалом, знающим цену выстрела. Эта бесплодная месть не могла вернуть друга, но она заглушала крик отчаяния.

Когда сектор был относительно зачищен, пришло время самого страшного: эвакуации. Погрузка раненого – это работа. Погрузка груза-200 – это пытка.

"Оса" и "Скиф" подняли тело. «Горец», всегда такой сильный и собранный, теперь был просто тяжелой, безвольной ношей. Его вес давил не только на руки, он давил на душу, на совесть, на все невысказанные слова.

Они несли его по этой проклятой промзоне. Каждый шаг отдавался глухим стуком в голове. Ботинки хрустели по битому стеклу, и этот звук казался кощунственным на фоне всепоглощающей тишины смерти.

Пот тек по их лицам, смешиваясь со слезами, которые никто не пытался скрыть. Это были не слезы слабости, а слезы жгучей несправедливости, горечи и бессилия перед неумолимым законом войны.

— Мы донесём тебя, брат, — прошептал «Скиф», его голос дрожал. — Ты обещал вернуться, и мы вернём тебя, но не так, как ты мечтал.

Когда они, наконец, достигли точки эвакуации, положив его на носилки, последний взгляд Наримана на высокое, голубое небо всё ещё был открыт. Перед тем как накрыть его плащ-палаткой, "Оса" на мгновение прикрыл ему веки.

В этот момент они не потеряли бойца. Они потеряли брата. Часть себя. Часть той нерушимой, выкованной в огне уверенности, что их цепь никогда не порвется. Теперь в ней была брешь, зияющая пустота, которую не закроет ни один новичок. И каждый знал, что это не последняя потеря, но от этого было только больнее.

Они отправили его домой. Но знали, что Вика увидит уже не заговоренного героя, а лишь своё невыполненное обещание…

****

Весть о гибели Наримана обрушилась на Вику не громом, а черной, густой волной, которая накрыла её с головой, лишая воздуха и света. Мир, который они строили в своих разговорах, в обещаниях и планах, рухнул в одночасье, оставив после себя звенящую, нестерпимую пустоту, эхо его последнего, невыполненного «Я вернусь».

Она не плакала. Слёзы, казалось, высохли где-то внутри, превратившись в тяжёлый, горячий камень, который с каждым ударом сердца давил на грудь. Вика двигалась, дышала, разговаривала, но ей казалось, что вместе с ним умерла и она сама. Осталась только оболочка, выполняющая механические действия, ожидающая, когда же закончится этот кошмар.

Через несколько дней к ней приехал командир Наримана, высокий, с изможденным лицом и взглядом, который видел слишком много. Он избегал смотреть ей в глаза. В руках он держал маленький, запаянный пакет.

— Примите, — сказал он глухо, протягивая ей пакет, словно передавал нечто заразное. — Его личные вещи.

Внутри были: его армейский жетон, холодный и безличный, и маленький, истертый кожаный молитвенник. Вика раскрыла его дрожащими пальцами. Между страниц, заложенная на главном, самом важном месте, лежала её фотография, сделанная наспех, распечатанная на обычном принтере, и рядом — фотография его сына. Нариман всегда носил их с собой, как оберег.

«Он хотел домой, — слова командира повисли в воздухе, словно дым. — Ты должна поехать к его матери. Она ждёт тебя.

И она поехала. Не потому, что могла, а потому, что это был последний приказ, который связывал её с ним.

Дагестан встретил её величием своих гор и пронзительной, оглушающей тишиной, которая была громче любой войны. Дорога петляла серпантином, поднимаясь всё выше, туда, где воздух был чист и прозрачен, как слеза. Эти горы, казалось, молчаливо созерцали историю поколений, их трагедии и их веру.

Родное село Наримана, высеченное из серых, суровых скал, словно приросло к земле. В нём чувствовалась древняя сила и мудрость, не терпящая суеты.

Мама Наримана — Марьям, встретила Вику не как чужую, а как родную кровь. Она была почерневшая от горя, её глаза, впавшие от бессонных ночей, были полны вселенской скорби. В них не было упрека, только бесконечное сострадание. Марьям обняла Вику, прижимая её к себе, и они долго стояли так, две женщины, потерявшие самое дорогое, без слов. Им не нужно было говорить. Они понимали боль друг друга, общую, невыносимую, связующую их навеки.

Дядя, суровый старик в папахе, с глазами, хранящими историю всех этих гор, лишь положил тяжёлую, натруженную руку Вике на плечо. В этом молчаливом жесте было больше поддержки и принятия, чем в тысяче утешающих, пустых слов. Он принял её в свой клан, в свою боль.

На следующий день, на рассвете, они поднялись на старое кладбище. Путь был крутым, словно и смерть требовала последнего, трудного восхождения.

Здесь всё было иначе, чем привыкла Вика. Могилы были не просто памятниками, а строгими камнями, устремлёнными в небо, словно немые молитвы. Каждый камень нёс на себе арабскую вязь — язык предков, слова Корана, обещающие вечный покой.

Могила Наримана была новой, свежей. Рядом с ней стоял один из тех строгих, чёрных камней, который вскоре должен был принять на себя его имя. Вика остановилась. Она почувствовала, как камень в её груди, наконец, треснул.

Её губы дрогнули. Она опустилась на колени, а каменное безмолвие гор, казалось, уступило место слабому, надрывному стону, который вырвался из её груди. Это был не плач, это был крик её сердца, которое снова училось биться — но уже в пустом мире.

Свежий, ещё не осевший холм земли возвышался над долиной, словно грубый, но последний пьедестал. Отсюда, с этого высокого места упокоения, открывался вид, который всегда любил Нариман: зелёные, изрезанные склоны, утопающие в утренней дымке, и вдалеке, тонкой серебристой полосой, обещание моря, о котором он так мечтал ей рассказать, обещая обязательно отвезти её туда. Теперь эти виды принадлежали ему навсегда.

Вика медленно подошла к могиле. Каждый шаг был неимоверным усилием, каждый вдох — предательством. В руках у неё дрожал букет — нежные, ало-красные гвоздики. Они выглядели как застывшие капли крови на фоне серого, только что установленного камня и ещё не зазеленевшей травы.

Она опустилась на колени прямо в пыль, не чувствуя ни холода, ни грязи. Все ощущения ушли в одну точку — в невыносимую боль в груди.

— Я приехала, Нариман, — тихо, почти шёпотом произнесла она. Голос был сухим и чужим. — Я приехала, как ты и хотел. Только почему ты меня здесь не встретил?

Она положила гвоздики на холодный, безжизненный камень, который теперь был его единственным адресом, и прижалась к нему лбом. У неё была безумная, отчаянная мысль: если очень сильно, до звона в ушах, прислушаться, то сквозь толщу земли можно услышать хотя бы отголосок биения его сердца. Она искала его пульс в камне, его тепло — в холодной земле.

Вика говорила с ним, как с живым, с той же искренностью, с какой они беседовали по ночам. О том, как красивы сейчас горы, как добра и скорбна его мама, как она ждёт её, как они вдвоём пытаются не рухнуть. И о том, как невыносимо, просто физически больно ей дышать без его руки на её плече, без его шуток, без его запаха.

И, наконец, она произнесла то, что сжигало её изнутри, самое светлое, что она не успела сказать ему утром, в тот роковой день:

— Ты мечтал о дочери, Нариман, — сквозь слёзы прошептала Вика, и эти слова дались ей тяжелее любого камня. — Ты знаешь, я не успела сказать тебе... Твоя мечта сбудется, родной. Но ты так и не смог порадоваться этому...

Она тяжело, судорожно вздохнула, прижимаясь ладонями к животу.

— Мы будем рядом с тобой навсегда, здесь, и каждый день. Держа руки нашего сына и дочери, я буду приходить к тебе, мой Горец, — она тихо поправила себя. — Будем приходить, чтобы ты знал, что у тебя есть и дочь, и сын. Ты — наш отец.

Ветер, который до этого шелестел листвой, стих. Наступила абсолютная, звенящая тишина, словно весь мир замер, слушая её исповедь, её боль и её обещание.

Вика подняла заплаканные, опустошённые глаза к небу — тому самому, равнодушному, которое он видел в свой последний миг. И в этот момент, словно в ответ на её безмолвную, разорвавшую душу молитву, произошло нечто, заставившее её сердце дрогнуть.

Над кладбищем, разрезая пронзительную синеву неба своими крыльями, появилась стая белых голубей. Их было много, не два и не три, а целая стая, они кружили над могилой, сверкая на солнце, как чистые, омытые души. Это было похоже на прощальный, торжественный караул.

Птицы опустились низко, сделали круг почёта прямо над местом, где покоился Нариман, а затем, словно повинуясь невидимому сигналу, резко взмыли вверх. Они летели по спирали, всё выше и выше, пока не превратились в крошечные, светящиеся точки, растворяясь в бесконечном, голубом свете.

Вика смотрела им вслед, пока в глазах не потемнело. По её щекам текли слёзы, но теперь они были другими. В них не было безысходности. В них появилась вера, тихая, несокрушимая.

Она знала: он здесь. Он не ушёл в небытие. Он стал ветром, который ласкал её волосы, он стал этими непоколебимыми горами, он стал этим бескрайним небом, оберегающим её. Он будет хранить её и их детей, пока её собственное время не придёт встретиться с ним там, где нет ни пуль, ни войны, только вечный покой и свет.

Она медленно поднялась, отряхнула пыль. Поправила алые гвоздики. И ещё раз, в последний раз, посмотрела на вершины, возвышающиеся над ними. Горы молчали, храня покой своего сына. И Вика знала, что теперь у неё есть силы жить. Ради него. Ради их будущего.