Просроченные конфеты

Часть 8



Прошло пять лет.

Во дворе дома Аглаи и Петра Ивановича стоит накрытый к празднику стол. Повод — выпуск Саньки из академии МВД. Он уже не курсант, а младший лейтенант Волков, с двумя нашивками за отличную учёбу. Рядом сидит его «батя», Пётр Иванович, теперь уже пенсионер, но с тем же спокойным, ясным взглядом. Аглая, посеревшая, но всё такая же крепкая, разливает компот. Арсений, теперь уже студент политехнического техникума, что-то увлечённо объясняет про двигатели.

Калитка скрипнула. Все обернулись.

На пороге стоял Николай. Не тот сломленный призрак, а постаревший, но подтянутый мужчина в простой, но чистой рубашке. В руках — не конфеты, а небольшая коробка с инструментом, аккуратно перевязанная лентой.

Тишина повисла на секунду. Первым двинулся Пётр Иванович. Он не встал, но кивнул: «Проходи».

— Я не надолго, — тихо сказал Николай. — Просто... поздравить. — Он подошёл к столу и положил коробку перед Арсением  — Это мне на заводе хорошие слесарные ключи списали, как брак... А они лучше импортных. Для тебя. Ты же с техникой.

Арсений, не смущаясь, кивнул: «Спасибо, Николай Семёнович». Он научился этому нейтральному, уважительному обращению от старших.

Потом Николай повернулся к Саньке. Смотрел на его форму, на уверенную осанку, и в его глазах стояло что-то очень сложное — и гордость, и стыд, и тихая, окончательная примирённость с судьбой.
— Поздравляю, сынок. Служи честно. Как... как твой отец учил.
Он имел в виду Петра. Все это поняли.

Санька встал. Он был теперь выше Николая на полголовы. Он смотрел на этого человека, чья кровь текла в его жилах, чьё слабое сердце он когда-то бил кулаками, пытаясь завести. Обида не исчезла. Она просто окаменела и стала частью ландшафта его души — как валун, который не убрать, но можно обойти.
— Спасибо, — сказал Санька твёрдо. Это было не «пап», не «отец». Это было признание факта. — Спасибо, что пришёл.

Аглая молча поднялась, налила в чистый стакан кваса и поставила его на стол напротив пустого стула. Молчаливый, красноречивый жест: «Можешь сесть. Но ненадолго».

Николай сел. Он выпил квас, послушал, как Арсений с азартом рассказывает о своей практике, как Пётр Иванович шутит про пенсионерские будни. Он был не внутри этого круга света, семьи и смеха. Он был на его границе. Как тихий свидетель. Как человек, который однажды вышел из этого круга и дорого заплатил за то, чтобы хоть краем к нему прикоснуться.

Через полчаса он поднялся.
— Мне пора. Дежурство в котельной в шесть.
У выхода он обернулся. Посмотрел на Аглаю, на Петра, на своих сыновей.
— Спасибо. За всё.

И вышел, тихо закрыв калитку.

Все молча смотрели ему вслед. А потом Пётр Иванович поднял свой стакан.
— Ну что, сынок-лейтенант? За твою службу. И за то, чтобы в твоём сердце всегда находилось место не только для закона, но и для милосердия.

Санька чокнулся с ним. Потом чокнулся со своей матерью. Круг семьи сомкнулся вновь. Не идеальный, не цельный — со шрамом, с памятью, с тенями прошлого. Но *крепкий*. Потому что держался он не на одной лишь крови, а на выборе, на верности и на умении пронести тяжесть, не согнувшись.

Николай же, выйдя на улицу, сделал глубокий вдох. В груди, там, где была страшная пустота, теперь жила лёгкая грусть и странное, горькое спокойствие. Он не вернул семью. Но он обрёл нечто иное — *своё место*. Не в их доме, а в общей истории их жизни. И он отправится на своё скромное, но честное дежурство, зная, что там, в том доме, его сыновья выросли хорошими людьми. Не благодаря ему. Но и не вопреки. Просто *живут*. А он, как тот старый кочегар, может тихо поддерживать огонь в котле этой жизни— издалека, не требуя тепла для себя.

И в этом был его финал. Не счастливый, но *достойный*!