Ытык

Первая смерть пришла тихо, как всегда, в час, когда полярная заря только начинала красить небо над тундрой тусклыми фиолетовыми полосами. Старый Мэнэрик, лучший резчик по кости, чьи пальцы чувствовали душу в бивне мамонта и роге оленя, просто перестал просыпаться по утрам. Жена, Дайана, долго трясла его за леденящее плечо, но тело его было холодным и неподвижным, будто пролежало в вечной мерзлоте не одну зиму. На виске,  у самого корня седых, спутанных волосы, чернело маленькое пятно – идеально круглое, будто кто-то тушью, замешанной на пепле, поставил печать, точку в конце невысказанной жизни.
Вторая смерть была громче и яростней. Охотник Байаг, вернувшись с промысла с пустыми нартами и безумным взглядом, начал кричать, что под ребрами будто бы ползает острый осколок льда, обжигающий холодом изнутри. Он бился в своей яранге на жесткой шкуре, выл на непонятном языке, плакал, пытался жаться к очагу, чтобы растопить невыносимый осколок, но черные прожилки, словно корни ядовитого растения, безжалостно расползались от его шеи к груди, проступая сквозь кожу, как чернильные кляксы. К утру Байаг смолк. Его дыхание стало таким тихим и редким, что даже прижатое к его синим губам ухо не слышало и не чувствовало никакого дуновения. А на третий день жена нашла вместо мужа лишь кучку мелкого, колкого инея на оленьей шкуре да его одежду, пустую и холодную.
Третьей стала девочка. Маленькая Айана, чей смех еще вчера звенел.
Именно тогда-то старейшины стойбища «Турваургин», что стояло на изгибе Колымы, там, где река делает крутую петлю, словно пытаясь убежать в тундру, поняли. Это не болезнь. Это – кырыыс. Проклятие.
А потом наступила Тьма.
Полярная ночь в этих краях – старая знакомая. Ее ждут, к ней готовятся, запасая жир для светильников, дрова для очагов, припасы вяленого мяса и целые сундуки устных историй для долгих вечеров. Но эта Тьма была иной. Она не наступила – она упала. В один миг исчезли последние багровые отсветы заката. Исчезли искристые брызги звезд, исчезла бледная, точно вырезанная из льда, луна. Даже белый снег перестал отсвечивать, поглотив все лучи. Мир сжался до радиуса вытянутой руки. Пламя жировых ламп стало чадить, съежилось до синей дрожащей, как напуганное сердце, точки и гасло, стоило отвести свой взгляд или просто глубже вздохнуть. В этой тьме не было ничего. Ни направления, ни времени, ни надежды. Только леденящий, костный холод, проникающий сквозь самые толстые двойные меха, и тишина, такая густая и плотная, что в ней начинал звенеть собственный кровоток в ушах, превращаясь в навязчивый монотонный гул.
-Абаасы, - прошептала самая старая из женщин, Айталыына, ее голос, лишенный влаги, звучал как сухой ольховник под ветром. – Духи нижнего мира пришли к нам. Они голодны. Их рты не знают сытости…
Старейшины собрались в самой большой яранге, вокруг едва тлевшего, почти безжизненного очага. Их лица, освещенные зловещим синим отсветом едва горящего пламени, были похожи на маски из костей, что до недавнего времени когда-то вырезал из костей ушедший Мэнэрик.
-Нужен ойуун, - сказал старый Борохой, человек с лицом, испещренным морщинами глубже тундровых ручьев и едва заметными, как у песца, узкими глазами. – Нужно провести обряд изгнания, очистить землю от скверны.
-Наш шаман умер прошлой весной, - напомнил кто-то тихо. – Медведь унес его. Нашли только разбитый бубен…
В яранге повисло молчание, гуще облепившей пространство тьмы. Воздух стал вязким от страха. Все знали, о ком думали. Все боялись произнести его имени.
-Ытык, - наконец выдохнул Борохой, словно сплевывая дурной вкус. – Темный.
Ытыка нашли там, где и ожидали – в полуразрушенном, покосившемся промысловом балагане в одном дне ходьбы от стойбища, у подножия сопки, которую прозвали «Спящий Бык». Его жилище не было похоже на аккуратные яранги жителей «Турваургина». У низкого, запорошенного снегом входа висели связки волчьих лап и желтых клыков, сушеных вороньих клювов и странных, скрученных корней. Воздух вокруг пропитался запахами - пахнет холодной золой, горьким стлаником и чем-то еще – резким, металлическим, чужим.
Его вывели силой. Два молодых охотника, дрожа от страха не столько перед поручением старейшин, сколько перед самим шаманом, чья слава была темна и неприкасаема, ввели его в общую ярангу. Ытык стоял посередине, не стряхивая колкий снег с плеч. Он был высок, сухопар, все его лицо скрывала глубокая тень капюшона из старой волчьей шкуры, с которой местами слезла шерсть. Видны были лишь острый, будто высеченный из камня, подбородок и тонкие, бледные, почти белые губы. На шее болтался амулет – загнутый коготь какого-то огромного исчезнувшего зверя, почерневший от бесконечного потока времени.
-Тьма и Чума, - без предисловий, глядя в тлеющие угли, начал Борохой. – Абаасы пожирают тундру. Ты говоришь с ними на их наречии. Заставь их уйти. Верни нам свет.
Ытык молчал так долго, что все уже решили, что он не ответит. Потом он медленно, со скрипом и хрустом в шее, поднял голову. Из-под капюшона блеснули глаза – цвета мутного льда, сквозь который чернела глубина.
-Нельзя заставить голодного отойти от мяса, - его голос был низким, шелестящим как полозья нарт по утреннему насту. – Можно только предложить другую, более сладкую пищу. Или самому стать пастухом, что ведет стадо прочь.
-Мы не для мудростей и загадок призвали тебя, изгой! – вскипел один из молодых охотников, сжимая рукоять острого зазубренного костяного ножа. – Сделай, что обязан!
В этот момент в ярангу внесли ее. Ту самую, третью смерть. Девочку лет восьми, дочь Борохоя, Айану. Ее несли на руках, завернутую в мягкие меха молодого оленя. Лицо было белым, как молочный снег, а из-под ворота таналая выползала черная, похожая на трещину, полоса. Она была в сознании. Ее огромные темные, как две глубокие ночи, глаза смотрели на Ытыка без детского страха, только с тихим вопросом.
-Она последняя, - прохрипел Борохой, и в его голосе, всегда твердом, как речной камень, впервые дрогнула и дала трещину сталь. – Остальные… уже иней. Спаси ее. Спаси нас! Сделай что угодно.
Ытык все это время неотрывно смотрел на девочку. Потом резко оторвал взгляд и бросил его на старейшин, на жалкий тлеющий очаг. На непроглядную, плотную, как войлок, Тьму за занавешенной шкурой двери.
-Мне понадобится проводник, - сказал он отрывисто. – Тот, кого уже коснулась Тьма, но чью душу она не удержала в своих ледяных пальцах.
Все, будто по команде, обернулись на мальчишку, молча дрожащего и прижавшегося в самом темном углу, за свертками с вяленой рыбой и юколой. Саргылана. Его родители стали одними из первых жертв «Черных пятен». Он переболел, чудом выжил, но с тех пор замолчал наглухо. В стойбище шептались, что он теперь слышит голоса, которых нет и видит тени, отбрасываемые несуществующим светом.
-Он, - кивнул Ытык. – и олени. Самые сильные, те, что чуют ветер за три дня пути. И кое-что из моего дома.
Его «кое-что» оказалось старым, будто побывавшим в драках, потрепанным бубном, обтянутым не привычной оленьей кожей, а чем-то более темным и грубым со странным непонятным узором. И вороном. Большая, лохматая, иссиня-черная птица сидела у него на плече, не двигаясь, как резное украшение, лишь поворачивая голову резкими, отрывистыми движениями, и ее блестящие черные глаза-бусинки, казалось видели все и сразу, даже сквозь черноту.
Они вышли во Тьму. Ытык, прижавшийся к нему Саргылан и пятерка самых выносливых, отборных оленей, нагруженных скудными припасами: сушеной рыбой, кусками жира и флягами с водой. Нарты им не выдали, боясь, что скрип полозьев привлечет нежеланное внимание, поэтому им пришлось идти пешком, увязывая по колено в невидимом снегу. За ними тяжело задернулась входная шкура яранги, поглотив последний проблеска синеватого света. Саргылану в тот миг казалось, что его будто вытолкнули из последнего хрупкого клочка знакомого мира, за край, в абсолютную, бездонную в пустоту.
Тьма была не просто отсутствием света. Она словно дышала. Дышала плотным, вязким, давящим на глаза и уши обжигающим ледяным ветром. Оказавшись в ее чреве, они знали, что где-то снуют всевозможные Юёры, Чучуны, Сибиэны и даже сам Дэриэтинньик – демон-людоед. Дыхание превращалось в туман, который тут же растворялся, не успев оформиться. Ытык шел впереди, не зажигая пламени. Он, казалось, видел дорогу. Саргылан шел за ним, цепляясь за край его таналая.  Мальчик дрожал, но не от холода, а от сковывающего ужаса, который прятался во тьме и все никак не выползал, словно охотник выжидал свою жертву. Шум ветра порой превращался в тяжелое дыхание огромных существ, грозно нависающими над ними и наблюдающими за ними, представляющих собой плевок бездны. Саргылан видел в непроглядной тьме тысячи бесформенных, чернее тьмы, фигур.
-Они шепчут, - вдруг сказал он свои первые слова за многие дни. Голосок был хриплым и жалким. – Из-под земли. Из-под самого снега… Говорят… что им холодно… и одиноко…
-Не слушай слова, - отозвался Ытык, не оборачиваясь, его силут. – Слушай направление. Откуда дует ветер. Ветер никогда не лжет.
Они шли. Часы, минуты, секунды давно уже потеряли всякий смысл и значение. Мерой времени служила только невыносимая усталость в ногах и медленное, неумолимое, всепроникающее чувство холода, обжигающего щеки и кончики пальцев в рукавицах, да мочки ушей. Холод пробирался сквозь меха, кожу, мышцы, вгрызаясь в кости. Олени фыркали, белые клубы густого горячего пара из их ноздрей тут же съедала ненасытная Тьма.
Первую встречу Саргылан почувствовал раньше, чем увидел или услышал.
-Там… там что-то идет рядом, - он сжал рукав Ытыка так, что костяшки его пальцев побелели. – Слышишь? Шуршит.
Ытык остановился. Он медленно, почти незаметно, повернул голову. В абсолютной черноте чуть светлее обозначились некие силуэты. Невысокие, суетливые, юркие. Словно несколько скелетов мелких зверьков – леммингов или полевок – слепились вместе инеем и ожили злой волей. Они бежали параллельным курсом, не приближаясь, но и не отставая, вразнобой перебирая костяными лапками. От них доносился сухой, скрежещущий, противный звук – шшш-кр-шшш, будто кто-то перетирал песок.
-Шуршащие, - равнодушно произнес Ытык. – выродки абаасов, комки из костей и зимнего сна. Не смотри им в пустые глазницы. Они питаются вниманием и жизнью чужого взгляда.
Они шли дальше, чуть ускорив шаг. Шуршащие бежали рядом еще долго, потом, так и не дождавшись ни взгляда, ни всплеска страха, растворились во тьме, издав последний хруст костей.
Вторая встреча была куда опаснее. Они наткнулись на нее, когда остановились на короткий привал, чтобы дать оленям передохнуть. На снегу, прямо перед носками меховых унтов Ытыка, возник отпечаток. Человеческой ступни, босой с четкими пальцами. Глубокий и невероятно четкий. Потом еще один, в шаге от первого. И еще. Они вели во Тьму, образуя тропинку. Но вокруг, в радиусе двух десятков шагов, никого не было. Юный Саргылан, недоуменный и обманутый простым рефлексом на мгновение забылся и сделал пару шагов по ежесекундно являющимся перед ним следами.
- Стой! Не ходи по их следам – грозно бросил Ытык, в чьем голосе впервые прозвучала живая тревожная нота. – Белые шаги. Они оставляют их для тебя, стоит ступить – они поведут туда, откуда нет возврата, в самую гущу ледяного забытья…
Они обошли странную, саморисующуюся тропу широким, неловким кругом. Саргылан, обернувшись, видел, как новые отпечатки продолжают появляться на снегу сами по себе, упрямо ведущие в никуда, прямо к краю воображаемого им обрыва.
Вернув свой взор обратно во тьму и вновь ухватившись за рукав шамана, мальчишка видел перед собой лишь его темную фигуру, упорно шагающего по невидимому, хрустящему под ногами снегу, и слышал фырканья оленей да собственное прерывистое дыхание. Обернувшись вновь назад, он с ужасом увидел, как следы теперь шли за ними по пятам. Шаг за шагом они являлись пустым отпечатком чьих-то ног, повторяя их маршрут.
-Не оглядывайся. Не обращай на них внимание, - монотонно, как заклинание, произнес Ытык. – Вскоре они перестанут следовать за нами.
Так и случилось. Через некоторое время следы прекратились, будто преследовавшее их нечто остановилось на месте.
А впереди, в разрыве сплошной Тьмы, внезапно забрезжил свет. Не синий, не холодный, а теплый, оранжевый, дрожащий, как от полного пламенем очага. Повеяло запахом дыма – не едким, а сладковатым, сосновым, таким родным... Послышались смутные голоса, смех, лай собак, проступили знакомые очертания балаганов и яранг, силуэты людей у нарт.
-Стойбище, - прошептал Саргылан, и в его голосе звучала сдавленная надежда и радость. – Мы вернулись? Или нашли других? Соседей?
Ытык схватил его за плечо так сильно, что мальчик вскрикнул, а рука шамана хрустнула.
-Это не люди. Это обман. Абаасы рисуют картину из твоих же светлых воспоминаний, чтобы заманить тебя в ловушку. Там нет тепла. Там лишь бездонная пасть, которая жаждет того, что еще осталось в нас живого и горячего. Иди на холод. Он – наш единственный путеводитель теперь. Он не станет лгать.
Они прошли мимо, отвернувшись от манящего света. Саргылан тихо плакал, украдкой, смахивая предательские слезы, которые тут же замерзали на щеках. Сердце рвалось к призрачному уюту, но разум верил темному шаману, потому что другой надежды не оставалось.
Они шли, пока холод стал невыносимым. Он жег легкие при каждом вдохе, сводил мышцы судорогами, звенел тонким, высоким звоном в висках. Олени больше не могли. Легли на снег, тяжело дыша, а их морда уже покрылась толстым слоем инея. Отказываясь подниматься, их шерсть была вся облеплена снегом.
-Мы здесь, - сказал Ытык, и его голос звучал отрешенно. Его лицо, слабо освещенное тусклым светом странного, будто фосфоресцирующего мха на скалах, выглядело как посмертная маска. Перед ними зиял вход. Не в пещеру. Во рваную, кровоточащую рану самого мира и пространства. Края обрыва были не каменными, а словно из мяса, кровавая, рваная неестественная червоточина, прорезанная тупым костяным ножом будто бы какого-то гиганта. Оттуда, из самых глубин, веяло таким холодом, что даже окружающая Тьма казалось негостеприимно теплой. И доносился шепот. Миллионов голосов, потерянных душ, сливающихся в один протяжный, ненасытный гул. Голод, вечный, бездонный всепоглощающий голод.
-Сердце Мглы, - прошептал Ытык, и в его голосе был странный покой. Он снял с плеча свой потрепанный бубен. – Здесь они прорвали пелену, вышли, и здесь мы закроем врата. Навсегда.
Саргылан, цепенея, смотрел в зияющий провал, и его охватил первобытный, животный ужас. Это было хуже самой смерти. Это было ничто, которое хотело стать чем-то, пожирая все на своем пути.
Ытык начал бить в бубен. Но это был не привычный ритм камлания, призыва или изгнания. Это был тяжелый, аритмичный, рвущийся стук – стук бьющегося в последней агонии сердца. Он начал кружиться, его темная фигура мелькала на краю бездны, и он говорил. Не на языке людей. На языке скрежета льдов, треска ломающихся костей, завывания ветра в пустоте. Он говорил с абаасами и самим Арсаном Дуоланом, Великим Господином Уот Усутакы.
Саргылан, прижавшись спиной к шершавой, ледяной скале, понимал обрывки. Не словами, а будто внезапными вспышками в сознании, как будто кто-то вкладывал в него готовые мысли.
-…ваш пир окончен… место осквернено… давным-давно… кровь на камне… клятва нарушена… вы пришли по зову боли…
Ытык кричал в бездну об истинной причине. О том, как прадед нынешнего Борохоя, алчный и глупый, убил духа-хозяина этих мест – Белого Волка – чтобы забрать его пещеру с целебным источником. Как он скрыл грех, завалив пещеру камнями. Как боль убитого духа века копилась в мерзлоте, пока не прорвалась, призвав из нижнего мира таких же голодных и обиженных.
-…вы насытились болью… теперь уходите… я дам вам проводника… не их души… мою…
Торг шел на грани истинного безумия. Ытык предлагал сделку. Он не прогонял их силой. Он предлагал им уйти, уведенные им самим. А в уплату – не души стойбища. Свою собственную. Свою память, свою связь с миром живых, с миром Орто Дойду. Он становился Пастухом Тьмы, Вечным Стражем Порога, который будет стоять здесь, удерживая врата на замке своей волей.
Бездна заколебалась. Шепот стих, затем возобновился с новой, жадной заинтересованной интонацией. Они соглашались. Но им нужен был залог. Знак, печать, чтобы сделка была нерушимой.
Ытык прекратил свой безумный танец. Он подошел к едва державшемуся в сознании и на ногах Саргылану. Его глаза в тусклом свете были пусты.
-Возвращайся к стойбищу. Бери оленей, веди их против ветра. Тьма отступит вслед за мной. Чума замерзнет. Скажи им… скажи, что Ытык сдержал слово. И что врата закрыты. Но они есть.
-Ты… ты останешься? – с трудом выдавил мальчик.
-Я уже ухожу, - ответил шаман. И это была правда. Что-то в нем уже потухло. Он повернулся к бездне, раскинул руки. И шагнул вперед – не падая, а словно стелясь по невидимому склону вглубь. Во тьму.
Из провала вырвался последних вихрь ледяного ветра, полного того самого металлического шепота. Он пронзил Ытыка насквозь. Шаман замерз на краю, став силуэтом. Затем ветер улегся, потянулся обратно в бездну и потянул за собой саму Тьму.
Саргылан наблюдал, как черная пелена над головой начинает редеть. Как проступают первые слабые звезды. Как сияние на Востоке окрашивает небо с цвет старого льда. Рассвет.
Холод отступил. Не стало тепло, но стало возможно вновь идти. Олени поднялись, отряхивая иней. Провал перед ним теперь был просто темной расселиной в скале, припорошенной снегом. Тишина.
А на самом краю, там, где шагнул Ытык, стояла фигура. Заиндевевшая, покрытая толстой коркой прозрачного льда. Руки раскинуты в стороны, будто удерживая невидимые створы. Голова запрокинута к небу. Лица не было видно – только ледяная маска. Но в ней, где-то в глубине, чуть отсвечивало что-то. Не жизнь, не смерть. Долг – бесконечный и неумолимый.
Когда Саргылан привел оленей обратно к стойбищу, люди уже выходили из своих яранг. Они щурились на уже столь непривычный, долгожданный золотой свет полярного утра, ослеплявший своими отблесками на снегу. Черные прожилки на коже у тех, кто еще болел, поблекли и рассыпались в прах. Тепло возвращалось в очаги.
Борохой, обняв выздоравливающую Айану, смотрел на мальчика.
-Где он? – спросил Борохой.
Саргылан посмотрел на старейшину, на его лицо, с которого уже сходила печать отчаяния. Он вспомнил последние слова, тот ледяной шепот из бездны и фигуру на краю мира.
-Он там, где и должен быть, - тихо сказал мальчик. – Он держит врата. Чтобы они больше никогда не отворялись.
Он не стал рассказывать про грех прадеда. Не стал говорить о цене. Люди потянулись к белому солнцу, к жизни. Они будут помнить этот ужас, и, возможно, сложат песнь о темном шамане, который изгнал абаасов.
Но иногда, в особенно тихие и морозные ночи, Саргылан будет выходить из яранги и смотреть на Север. И ему будет казаться, что он слышит на ветру – не вой, а тяжелое, размеренное дыхание. И видит в переливах северного сияния не просто свет, а отблеск на ледяной броне того, кто навсегда стал часовым между мирами. Между теплом очага и вечным голодом пустоты.
Проклятие кончилось. Но граница между миром людей и миром Тьмы теперь проходила через одно единственное, навеки замерзшее сердце.