Экзамен

Глава 1

  В тот день небо над Москвой напоминало грязную половую тряпку, которой только что вытерли лужу разлитого мазута. Дождь не шел — он висел в воздухе мелкой, пронизывающей взвесью, проникая под воротники, в ботинки и, казалось, даже под зубную эмаль.

  Здание Московского Государственного Института Предельных Состояний и Нелинейной Деформации (МГИПСиНД), в просторечии именуемое «Бетономешалкой», возвышалось над районом мрачным зиккуратом сталинского ампира. Его колонны, толстые, как ноги слонов, больных водянкой, подпирали фронтон, где гипсовые рабочие и колхозницы с лицами античных мучеников держали в руках логарифмические линейки вместо серпов.

  В коридоре кафедры «Сопротивления Материалов и Душ» пахло валерьянкой, пылью веков и тем специфическим животным страхом, который выделяют студенты за пять минут до отчисления.

  Артемий Ветров, студент третьего курса, стоял, прислонившись лбом к холодной стене. Его желудок сжался в точку сингулярности. В кармане джинсов вибрировал телефон — военкомат прислал очередное напоминание, похожее на любовную записку от маньяка. Армия дышала ему в затылок. Она была не просто государственным институтом, она была мифологическим Чудовищем, Левиафаном, готовым сожрать его юность, переварить его мечты и выплюнуть его в кирзовых сапогах где-то под Читой.

— Следующий! — донеслось из аудитории 302. Голос звучал как скрежет металла по стеклу.

  Это был он. Профессор Игнатий Львович Волкодав. Человек-легенда. Человек-функция. Говорили, что он не спит, а входит в режим статической неопределимости. Говорили, что его сердце сделано из легированной стали, а вместо крови течет эмульсол. Он не ставил «двойки». Он ставил кресты на судьбах.

  Ветров знал сопромат так же, как аквариумная рыбка знает квантовую физику. То есть, он слышал вибрации, но не понимал сути. Вчерашняя ночь прошла не над учебником Беляевa, а в странном, полупьяном угаре на кухне у аспиранта-философа, где под дешевый портвейн обсуждали «Новый мистерианизм».

— Ветров! — рявкнул староста, бледный, как мел. — Иди. Твоя очередь умирать.

  Артемий перекрестился (хотя был агностиком), поправил счастливый, но давно не стиранный свитер, и шагнул в бездну.

Глава 2

  Аудитория 302 напоминала склеп. Высокие потолки терялись в сумраке. На доске, черной, как совесть грешника, белели формулы, похожие на заклинания некромантов: интегралы Мора, уравнения трех моментов, эпюры крутящих моментов, извивающиеся, как змеи.

  За огромным дубовым столом сидел Волкодав. Он был огромен. Его лысина блестела в свете тусклой лампы, как купол планетария. Глаза за толстыми стеклами очков смотрели не на студента, а сквозь него — прямо на каркас его скелета, оценивая прочность костей на сжатие.

— Фамилия? — спросил Волкодав, не поднимая головы. Он точил карандаш скальпелем. Стружка падала на стол, как осенние листья.
— Ветров, — пискнул Артемий.
— Ветров... — профессор покатал фамилию на языке, пробуя на вкус. — Неустойчивая фамилия. Склонная к потере равновесия. Тяните билет, юноша. И да поможет вам святой Эйлер.

  Артемий протянул дрожащую руку к вееру билетов. Пальцы обожгло холодом. Он вытянул бумажку. Она показалась ему приговором трибунала.

Билет № 13.
«Дифференциальное уравнение упругой линии балки при косом изгибе с учетом геометрической нелинейности и пластических шарниров».

  Мир качнулся. Темнота перед глазами сгустилась. Это был конец. Он не знал даже, что такое «косой изгиб», не говоря уже о пластических шарнирах. Он видел только одно: плац, бритая голова, крик сержанта и запах гуталина.

— Ну? — Волкодав поднял глаза. В них плескалась вековая скука палача. — Я жду, Ветров. Упругая линия. Она гнется. Как и ваша судьба прямо сейчас. Пишите уравнение.

  Артемий молчал. Мел в руке раскрошился в пыль.
— Я... я не могу, — прошептал он.
— Не можете? — брови профессора поползли вверх. — Какая жалость. Армия научит вас мочь. Свободны.

  И тут в голове Ветрова что-то щелкнуло. Словно перегорел предохранитель страха, и включилась аварийная система бреда. Всплыл вчерашний вечер. Кухня. Дым сигарет. Голос аспиранта: «Колин Макгинн, старик... Мы просто обезьяны... Когнитивная закрытость...»

— Я не могу не потому, что не знаю, — вдруг громко и четко произнес Артемий. Голос его окреп, наливаясь безумной решимостью смертника. — Я не могу, потому что это невозможно.

  Волкодав замер. Скальпель завис над карандашом.
— Простите? — переспросил он тихо. — Вы хотите сказать, что уравнение упругой линии неразрешимо?
— Я хочу сказать, профессор, что сама постановка вопроса — это акт биологического высокомерия, — Артемий шагнул к столу. Его несло. Он чувствовал себя мессией абсурда.

  Он схватил тряпку и яростно стер с доски начало жалкой формулы, которую пытался выдавить другой студент.

— Послушайте меня! — возопил Ветров, разворачиваясь к Волкодаву. — Вы требуете, чтобы я описал поведение материи. Вы хотите, чтобы я соединил мир идей (математику) с миром вещей (стальной балкой). Но вы забываете, кто мы!

— И кто же мы, по-вашему? — Волкодав отложил скальпель. В его глазах зажегся опасный огонек интереса.
— Мы — приматы! — Артемий ударил себя в грудь. — Эволюционировавшие обезьяны. Наш мозг заточен под то, чтобы искать бананы, размножаться и убегать от саблезубых тигров. У нас нет нейронных сетей для понимания истинной природы сопромата.

  Артемий начал ходить по аудитории, размахивая руками. Тени метались по стенам.

— Есть такой философ, Колин Макгинн. Британец. Он ввел понятие когнитивной закрытости. Представьте себе собаку, профессор. Умную, добрую собаку. Вы можете научить ее приносить тапочки. Вы можете научить ее сидеть. Но вы никогда, слышите, никогда не объясните ей теорему Пифагора.
— Почему? — спросил Волкодав. Он уже не смотрел в ведомость.
— Потому что ее ум когнитивно закрыт для этой концепции! У нее нет ментального оборудования. Для собаки математика — это белый шум. Пустота.

  Ветров подбежал к столу и навис над профессором.

— Так вот, Игнатий Львович. Мы с вами — это собаки по отношению к проблеме «сознание-тело». И, что еще важнее, по отношению к проблеме «формула-балка»! Мы видим формулу. Мы видим балку. Но связь между ними — то самое таинственное свойство, которое превращает абстракцию в деформацию металла — оно недоступно нашему мозгу!

  Волкодав снял очки и протер их платком.
— Вы утверждаете, что сопромат непознаваем в принципе?
— Именно! — выдохнул Артемий. — Мы можем лишь имитировать понимание. Мы строим модели, как дети строят замки из песка, но мы не понимаем сути напряжения. Как нематериальное число Ньютонов вызывает материальную трещину? Это тайна, закрытая от нас биологическим барьером!

  Студент распалился. Его глаза горели фанатичным огнем.

— Требовать от меня решения этого уравнения — все равно что требовать от шимпанзе написать «Гамлета». Это видовой расизм, профессор! Вы судите меня за то, что я человек, а не пост-сингулярный искусственный интеллект. Я физически не могу понять, как работает косой изгиб, потому что мой мозг закрыт для этой истины так же, как мозг летучей мыши закрыт для понимания газетных передовиц!

  В аудитории повисла тишина. Слышно было только, как капает вода из прохудившейся батареи: кап... кап... кап... Это отсчитывались секунды до расстрела.

— Мы — «новые мистерианисты» от инженерии, — тихо закончил Ветров, опустив руки. — Мы должны смиренно признать: сопромат — это религия. В него можно верить, но его нельзя понять. А вы, профессор, пытаетесь превратить таинство в арифметику.

Глава 3

  Волкодав молчал минуту. Эта минута длилась дольше, чем кайнозойская эра. Он смотрел на Ветрова. Потом он посмотрел на билет. Потом на окно, за которым серая мгла пожирала город.

  Медленно, очень медленно, уголки губ профессора дрогнули. Лицо, похожее на гранитную плиту, дало трещину. Он усмехнулся. Это была страшная усмешка — как если бы улыбнулся памятник на кладбище.

— Колин Макгинн, говорите? — пророкотал Волкодав.
— Да, — выдохнул Ветров.
— Приматы, ищущие бананы в эпюрах?
— Да.

  Профессор встал. Он был огромен. Его тень накрыла Ветрова полностью.
— Знаете, Ветров... За тридцать лет преподавания в этой обители скорби я слышал многое. Я слышал, что собака съела чертежи. Слышал, что закон Гука отменили указом президента. Слышал, что эпюра моментов оскорбляет чувства верующих. Но эпистемологическое обоснование собственной тупости через призму современной британской философии сознания... — Волкодав сделал паузу. — Это, черт возьми, свежо!

  Он открыл зачетку Ветрова. Взял ручку.
  Артемий зажмурился.

— Вы абсолютно правы, коллега, — голос профессора стал мягким, как бархат, которым обивают гробы. — Человек слаб. Ум его ограничен. И с точки зрения философии, ваш ответ блестящ. Вы деконструировали сам предмет экзамена. Вы уничтожили онтологический статус сопромата.

  Скрип-скрип. Перо царапало бумагу.

— Поэтому, — продолжил Волкодав, — за курс «Введение в философию безысходности» я ставлю вам «отлично». Пять. Вы глубоко проникли в суть экзистенциального ужаса бытия.

  Сердце Ветрова подпрыгнуло к горлу. Неужели?!

— Однако, — тон Волкодава мгновенно стал ледяным, — мы находимся в Институте Предельных Состояний. А предельное состояние вашего знания по предмету «Сопротивление материалов» равно нулю. Абсолютному нулю по шкале Кельвина.

  Чирк! Жирный, размашистый росчерк.

— Я не могу поставить вам положительную оценку за предмет, который, как вы доказали, не существует для вашего мозга. Это было бы логическим противоречием. А я не терплю противоречий.

  Волкодав захлопнул зачетку и швырнул ее по столу. Она проскользила и остановилась у края.
— Два балла, Ветров. Встретимся на пересдаче. Или, скорее всего, вы будете постигать «когнитивную закрытость» в кирзовых сапогах, маршируя по плацу. Там, говорят, очень хорошо прочищаются нейронные каналы. Вон!

Глава 4

  Ветров вывалился в коридор как контуженный. Зачетка жгла руки. Все было кончено. Философия не спасла. Макгинн предал его. Сопромат победил, как всегда побеждает грубая материя над тонким духом.

  Он не помнил, как спустился в гардероб. Не помнил, как вышел на улицу. Дождь усилился, превратившись в ливень. Ледяная вода смешивалась со слезами (мужскими, скупыми, но все же). Он стоял под козырьком подъезда, глядя на лужи, в которых отражались огни рекламных щитов — «Быстрые кредиты», «Шаурма», «Служба по контракту».

  Мир был жесток и детерминирован. И никаких чудес…

  Дрожащими пальцами, просто чтобы окончательно добить себя, насладиться глубиной своего падения, он открыл синюю книжечку зачетки. Ему нужно было увидеть эту двойку. Эту жирную лебедь, символ его краха.

  Он открыл страницу. Мргнул. Протер глаза мокрой рукой.

  На графе «Сопротивление материалов», напротив фамилии Волкодав И.Л., синими, каллиграфическими, имперскими чернилами было выведено:

  «Отл.»

  И подпись. Загадочная, витиеватая подпись, похожая на интеграл, замкнувшийся сам на себя.

  Ветров перестал дышать. Он смотрел на оценку, и буквы расплывались. Это была галлюцинация? Стресс? Шизофрения?
  Он поднес книжку к глазам. Нет. Чернила были свежими. «Отлично». Пять.

На этой же странице лежала свёрнутая бумажка. Он нервно развернул её. Видимо, когда он зажмурился, то не увидел, как профессор положил бумажку в зачётку. Там, мелким, бисерным почерком, тем же пером была сделана приписка:
  «Ветров, если мир действительно когнитивно закрыт, и мы не можем понять связь между причиной и следствием, то и связь между моими словами ("Два!") и моей записью в ведомости ("Пять!") тоже непознаваема.
  Считайте это квантовой суперпозицией. Вы провалили экзамен в объективной реальности, но сдали его в реальности субъективного восприятия.
  Я стар, Ветров. Мне скучно ставить двойки идиотам. А вот идиотов, знающих Макгинна, я ещё не встречал. Никогда.
  Идите с миром. Но если вы когда-нибудь построите мост — дайте мне знать. Я буду объезжать его за сто километров.
  P.S. Армия вам не нужна. Вы и так уже умеете делать вид, что понимаете бессмысленное. Вы готовый офицер или депутат.
  Проф. Волкодав».

Эпилог

  Артемий Ветров стоял под дождем и смеялся. Это был истерический, дикий смех человека, который только что обыграл Дьявола в карты, имея на руках лишь пару шестерок и цитату из Википедии.

  Люди, бегущие к метро, шарахались от него. Студент с мокрой зачеткой в руке хохотал, глядя в серое, свинцовое небо.

  Сопромат остался непобежденным. Формулы остались непонятными. Балки продолжали гнуться по законам, которые его мозг отказывался принимать. Но он был свободен.

  Чудо произошло. Не потому, что он знал предмет. А потому, что в мире железной логики и бетонных нормативов нашелся крошечный зазор, микротрещина для человеческого безумия и черного юмора.
  Ветров спрятал зачетку во внутренний карман, ближе к сердцу. Дождь кончился. Из-за туч, на секунду, выглянуло бледное, как череп, солнце.
  Он пошел к метро, напевая под нос. Ему еще предстояло сдать Теорию Машин и Механизмов, но теперь он знал секрет.
  Если не можешь рассчитать механизм — докажи, что само его существование есть всего лишь иллюзия восприятия в мозгу, плавающем в колбе.

  А Волкодав в своей башне, в аудитории 302, точил скальпелем новый карандаш и улыбался, глядя на пустой стул, где только что сидела торжествующая, наглая, философствующая Обезьяна...