Игра в жизнь. Гл. 4

4.
 
А ты ушла, ни слова не сказав,
Не подарив прощающего взгляда!
Но вдруг мелькнут в толпе твои глаза,
И кажется, что ты со мною рядом...
   
     Я остался один на один с ночью, с серо-лиловым небом над головой и закрытой перед моим носом дверью. Ощущая присутствие Ирины с другой стороны этой двери, я спрашивал себя, что же произошло со мной там, в полумраке коридора и освещенной свечами спальни. От порыва ветра закачался, мигая, уличный фонарь над головой, и я очнулся.  Махнув фонарю, как старому знакомому, рукой,  я пошел прочь со двора Ирины. Выйдя на улицу, я понял, что уношу с собой ее лицо, голос, запах, что они навсегда запечатлелись в моей душе. Я нес прикосновение ее рук, след ее дыхания по улицам, пустынным в вечерний час. Я шел домой, с трудом сдерживая желание насобирать камней и «разбомбить» любовное гнездышко женщины, которую безумно любил. Но больше всего я хотел дождаться того часа, когда шахтер-любовник выйдет из дома Ирины, и, бросив камень, попасть ему в голову. Прямо в висок. А ее… Я хотел бы возненавидеть ее, но не мог. Тогда я еще не знал, что ненависть — дар, который обретаешь с годами.  Я  вдруг увидел себя ее глазами, -  мальчишку, который считает, что завоевал весь мир за час и еще не знает, что может потерять его за минуту, за какой-то миг. Подходя к своему дому, полному безликих, спящих людей, которые рано утром поспешат прочь из своих квартир, устремляясь на свои рабочие места, я вновь и вновь представлял себе полутемную спальню и два голых тела на кровати, не понимая, что смотрю на мир глазами, обращенными в прошлое, которое уже никогда не вернется…
     Я даже остановился от осознания непоправимого, не понимая, что в этот миг я переступил черту – ту тонкую грань, которая отделяет мальчика от юноши, почти мужчины. Мысль билась в висках, желая сформироваться в слова, и, наконец, это произошло. Мы идем по жизни, встречая разных людей, не понимая того, что не бывает случайных встреч. Просто мы сами  порой принимаем людей вокруг нас за лотерейные билеты, которые служат лишь для того, чтобы осуществить наши абсурдные мечты.
     Отец сидел на кухне и хлебал суп. Он мельком взглянул на меня и не произнес ни слова.
     - Привет пап! – как можно приветливей произнес я.
    Отец мрачно кивнул и отхлебнул из ложки. Он был человеком сдержанным и, как все в нашем поселке, в котором жили шахтеры, до глубины души шахтером, горняком. Он  жил своей шахтой, хотя почти никогда не говорил со мной о своей работе. Я вырос с убеждением, что неспешное течение здешнего времени, весь этот мир безмолвия, нищеты и затаенной пьяной злобы, которая прорывалась в дни зарплаты на шахте и в праздничные дни, так же естествен, как вода, льющаяся из крана, и что немая тоска, которая сочилась из стен нашей «хрущевки», и есть проявление подлинной души поселка и его обитателей. И это была одна из самых коварных ловушек детства —  совсем не обязательно что-то понимать, чтобы это чувствовать. И когда разум обретает способность осознавать происходящее, рана в сердце уже слишком глубока. Но все это я понял лишь потом, с годами...
       Я сел за стол и пододвинул к себе хлебницу. Отец посмотрел на меня так, словно я вонзил ему в грудь кинжал.   
    — Иди, умойся! – сказал он. – Тебе уже пятнадцать, но ты не просто остаешься ребенком, ты ребенок, который считает себя мужчиной. В твоей жизни, сынок, будет много неприятностей. И долго их ждать не придется. Поверь мне!
      Пока я умывался, поглядывая в зеркало на свое разбитое в кровь отражение, я клялся себе, что больше никогда не увижу Ирину, не упомяну ее имени и не вспомню то время, что напрасно провел с ней рядом. По непонятной причине на меня вдруг снизошло умиротворение. Гнев, погнавший меня из дому, испарился. Но я боялся, что завтра он воротится и охватит меня с новой силой. Боялся, что ревность и стыд сведут меня с ума, пока детали нынешних ночных событий не канут на дно моей души.
     Я вошел в кухню и поставил на плиту чайник.
     - Сядь! – приказал отец.
     Я послушно плюхнулся на табурет.
     - Всего лучшего на свете приходится ждать! – сказал отец. - Есть тут один желторотый пацан, уверенный, что если он положили глаз на женщину, и она снисходительно улыбнулась ему пару раз в ответ, не оборвала, не возразила, то и дело в шляпе. Жалкий сопляк! Да она просто хорошо воспитана и не желала произносить в его адрес резкости. Пойми, Андрей, сердце женщины — лабиринт красивых ощущений, бросающий вызов примитивному разуму прохвоста-мужчины. Если ты действительно желаешь обладать женщиной, ты должен, в первую очередь стараться покорить ее душу. Ну, а все остальное, эта мягкая сладкая оболочка, лишающая нас - мужиков рассудка, приложится сама собой. Понял?
    Я кивнул головой в ответ, хотя не понял ничего из отцовской тирады.
     - М-да-а, - протянул отец. – Мне кажется, я знавал грудных детей, у которых было гораздо больше здравого смысла, чем у тебя. Еще раз тебе разъясняю, юноша: ты можешь быть у неё не первым, не последним и не единственным. Она любила перед тем, как полюбила снова, и наверняка полюбит еще. Это ясно?
     Я промолчал, ибо мне нечего было ему сказать.
     - Не ясно! – констатировал отец. – Сдается мне, что этот желторотик еще не раз и не два явит миру свою разбитую физиономию. Что ж, удачи тебе на любовном фронте!
     Отец ушел на работу в ночную смену, а я пил чай и кожей лица чувствовал его косой взгляд, брошенный от двери. Я очень хорошо знал этот взгляд: именно так он тысячу раз смотрел на меня, словно спрашивая, сознаю ли я, что творю...