Ответ полковника Пороховского

На следующий день вечером, когда по углам комнаты начал сгущаться первый сумрак, майор Георгис посетил доктора Нильсена. В маленькой квартире во флигеле появился майор Георгис, предварительно известив о своем приходе. Точно в полдень он запросил по телефону о возможности его приема доктором по личному вопросу. По одному личному вопросу, который, помимо всего прочего, более или менее принципиален, и, хотя не касается никого, кроме него, майора Георгиса, лично, все-таки не настолько неинтересен, чтобы не привлечь внимание человека, который, как доктор Нильсен, занимается преимущественно общественными вопросами, социальными проблемами, касающимися главным образом нашего блитванского общественного содружества, как такового, вот, хе-хе!

Когда зазвонил телефон, и когда доктор Нильсен услышал нервный смех Георгиса, ему тут же стало ясно, что дело принимает серьезный оборот. От Пороховского он ничего другого и не ожидал. Георгиса Нильсен знал лично еще с легионерских времен. Знал, что Георгис где-то между девятьсот семнадцатым и восемнадцатым годами был приговорен хуннскими и ингерманландскими военными властями к смертной казни, что ему удалось бежать из блитваненской тюрьмы вечером накануне исполнения приговора при необычно драматических обстоятельствах, и что потом во время парламентских крестьянских свинств, примерно в двадцать втором году, при парламентском правительстве Мужиковского, он стрелял в одного сенатора, был осужден на несколько лет, бежал за границу, торговал в Атлантиде разным барахлом, даже мороженым, а потом, после государственного переворота Пороховского, вернулся в Блитву, и сейчас шныряет вокруг Бурегарда как палач и исполнитель воли тирана. Все те трупы на железнодорожных рельсах в тумане, зловещие смерти неизвестных, неопознанных лиц, которых невозможно идентифицировать, самоубийства в следственных тюрьмах, весь этот таинственный блитванский спектакль, о котором известно, что он развивается по режиссуре Георгиса и согласно его драматургическому репертуару, все это результат личных замыслов этого майора, которого один медитерранский публицист наградил эпитетом n;faste (1)! В кофейнях поговаривали, что Георгису намечается какой-то более высокий пост, но слухи не подтвердились. Он получил свой майорский чин, вышел в отставку, а после убийства Кавалерского уехал за границу, но потом внезапно вернулся, и сейчас картежничает, хлещет ракию (2), сорит деньгами, большими деньгами, а женщины из ночных баров говорят, что он галантен, так как вроде бы посредничает в делах государственной привилегированной фирмы «Свеклоэкспорт».
 
Было сумрачно. Доктор Нильсен сидел у открытого окна в комнате своей квартиры на первом этаже во флигеле, прислушиваясь к тревожному щебету воробьев в кроне старой липы – эта маленькая воробьиная синагога сильно расшумелась, как будто в нервозном птичьем собрании случилось что-то необычное. Страх от предчувствия осеннего ветра, или снова кобчик замаячил над крышами. У птиц много утонченных забот. Тут тебе и кошки, и ястребы, дети, ветер, дождь, вообще климатические неприятности. Как будет чувствовать себя ласточка над открытым, волнующимся, серым, мглистым морем, если она летит в Египет из Блитвы, если у нее, скажем, воспаление легких? Умирают ли вообще ласточки от воспаления легких?

– Тук-тук.

Как кошка, неслышно появился Георгис в дверях нильсеновской комнаты. В квартиру Нильсена попадаешь через длинный коридор, вход в который был не заперт – там, в конце этого коридора, какой-то недотепа зубной техник имел свою мастерскую. Георгис вошел в комнату, приветливо подошел к Нильсену, и, щелкнув каблуками, строго, по-военному, поздоровался с Нильсеном, как со старым знакомым и товарищем по Легиону. Поклон у Георгиса получился необычным, по-службистски угодническим: он согнулся почти горизонтально, и только в этом движении чувствовался, может быть, признак нервозности Георгиса. Он поклонился чересчур глубоко. Чересчур быстро. Как кукла! Словно заводная кукла!
 
«Кланяется, как опытный льстец», – подумал доктор Нильсен, протягивая руку странному посетителю со светло-зелеными глазами, столь яркими, что казалось, будто они фосфоресцируют. «Ходит неслышно на резиновых подошвах, а глаза у него сверкают, как у рыси. Это опасный зверь!»

– Пожалуйста, садитесь. Чем могу служить, господин майор? Мне очень приятно. Может быть, сигарету? Извольте!

Георгис снова щелкнул каблуками, снова поклонился. Поспешность поклона была той же (в равной степени внезапной, и точно так же механической), только глубиной чуть поменьше, и, может быть, степень эмоциональности была на нюанс слабее. Он закурил сигарету, сел и, все еще не говоря ни слова, принялся разглядывать обстановку комнаты Нильсена, выпуская один клуб дыма за другим.

– У вас много картин, доктор! Это полотна Кнутсона? Я абсолютно ничего не понимаю в живописи! Но Кнутсона знаю лично. Занятный и необыкновенно образованный человек! Глубокая личность! Незаурядное явление. Вот совсем недавно, когда в качестве ассистента академика Раевского он моделировал Командующего,
я имел возможность услышать тут и там в Бурегарде, как он объясняет разные проблемы – необычно и оригинально. Он, бесспорно, интереснее Раевского в интеллектуальном плане. Раевский вообще больше молчит. Я думаю, что влияние Кнутсона на Раевского нельзя недооценивать, как en g;neral (3) заведено у нас. Впрочем, вы это лучше меня знаете! Я в таких вопросах полный профан! А эти рыбы – тоже Кнутсон?

– Нет, это Енсен.
 
– Енсен? Никогда не слышал этого имени.

– Как так? Это сын главного редактора Енсена.

– Какого Енсена?

– Главного редактора Енсена, который «умер в тюрьме».
 
– Ах, вот оно что! Сын Енсена художник? Это интересно. Странный случай произошел с его отцом. Разыгрался ночью периостит, позвали доктора удалить зуб, а в результате, какое несчастье, сепсис и смерть от обыкновенного воспаления надкостницы.
 
– Да, только Енсен получил воспаление надкостницы в следственной тюрьме, и «умер» в заключении.
 
– Что же, вы полагаете, доктор, что в следственных тюрьмах зубы не болят? Попав под арест, человек, естественно, не получает никакого иммунитета к воспалению надкостницы. Так, значит, его сын художник? Представьте себе, я этого не знал! Занятно. А где живет этот сын Енсена?

– В Париже.

– В Париже? Ну конечно же, это, впрочем, видно уже по его картинам. Парижская школа. Настолько, что даже я вижу – настоящий Париж! Вламинк, чистый Вламинк (4)! Если я не ошибаюсь, этот молодой Енсен разыскивается полицией. Он был замешан в попытке покушения около «Boule Blanche» (5) на рю де Вожирар, когда один армянин пытался убить Командующего. Он опасная, продувная личность! «Художник»! «Хороший художник»! Слава талантам! Я и понятия не имел, что в лице сына Енсена мы имеем талантливого живописца! Но, в любом случае, он криминальный тип.

– Не знаю! Полицейские розыски не моя специальность, господин майор! Картины картинами, а политика политикой!

Как будто пропустив мимо ушей это последнее замечание Нильсена, майор продолжал восхищаться необычайно утонченным вкусом, с каким был решен интерьер жилища Нильсена, его картинами и бюстами, всей этой великолепной коллекцией, так глубоко отражавшей высокий уровень современной блитванской художественной культуры.
 
– Впрочем, я не знаю, помните ли вы или уже забыли, должно быть, ведь я не впервые сегодня в вашей квартире! Прошло, пожалуй, три-четыре года, как однажды утром мы зашли к вам на черный кофе! Это была сумасшедшая карнавальная ночь! Ваша супруга нарядилась в костюм кармелитки, а я был совершенно пьян. Для меня это странное, исключительное явление. У меня, когда я пьян, появляется весьма необычное, из ряда вон выходящее свойство – исключительно ясная, проницательная, да, поистине феноменальная память. Я бы мог вам сейчас, как на пластинке фонографа, процитировать каждое отдельное слово! Вы говорили о том, что в европейских периферийных цивилизациях, вроде нашей маленькой, провинциальной блитванской цивилизации, царит сплошная имитация. Имитируют станки, зонтики, торговые лавки, молитвенники, сонеты, оборудование, учреждения, сабли, пушки – все имитируют. Так вы тогда говорили, и столь поразительно остроумно, должен признать, очень логично сказали, что, в сущности, хорошо и вполне нормально, что имитируют. В конце концов, на свете вообще нет такой вещи, которая не поддавалась бы имитации, не могла бы быть использована или заучена наизусть, скопирована по лучшим образцам. Это марки, правила дорожного движения, патологическая анатомия, различные идеологии, сонеты, зонтики, какая разница! Но обезьянничанье, – именно такое грубое выражение вы изволили употребить, – обезьянничанье, что в устах простонародья тогда с гордостью звучало как «наша оригинальная блитванская автохтонная культура», или «уровень нашей литературной культуры», или «уровень нашей западной цивилизации», доказывает только одно! Ни европейские образцы, по которым имитируются блитванские суррогаты, ни имитация как собственно имитация не имеют никакого смысла, все это вместе – обычный ярмарочный бросовый товар, обман, сплошное ростовщичество, продажа унитазов оптом и в розницу неграм и блитванским аборигенам. Вы вообще говорили о внутренних достоинствах отдельных цивилизаций, и всю Европу изобразили как творение из гипса, холста и досок, как своего рода выставочный павильон, псевдомонументальность которого равнозначна, по сути дела, чудовищной культурной нелепости, поэтому подобное сооружение не имеет иного назначения, как только быть крышей над какой-нибудь промышленной ярмаркой, где выставляют отдельные экземпляры залежалого товара для туземных, негритянских, хуннских, блитванских цивилизаций! Вы говорили и о войнах псевдоцивилизаций, созданных ростовщичеством, сконструированных исключительно для того, чтобы пасть жертвой разрушающих действий извне! Я сегодня не могу передать вам, какой, в сущности, был смысл ваших слов, и я бы не сумел сегодня вам повторить ваши наиболее веские доказательства того, что все существующее «как имитация, не достойно существовать как имитация», ибо речь может идти об «имитации того или иного образца, который сам по себе не что иное, как экземпляр бросового товара для третьестепенной блитванской и хуннской псевдоцивилизации». Не знаю, чем вы меня в ту ночь так поразили, но помню, что я еще долго после той карнавальной ночи видел кругом только декорации да бросовые товары. Все общественные монументальные сооружения казались мне имитацией зданий, простой имитацией из сплетенных железных прутьев и гипса, бледной имитацией каких-то настоящих зданий, лишенных внутреннего смысла, даже если они реально существуют, ибо они только блеф, обман и ростовщичество. А наши блитванские зонтики, наши блитванские молитвенники и все наши порядки – даже они лишены смысла, потому что они всего лишь копии копий. А в этом суть вопроса. Ощущение неопределенности вывода, вытекающего из всего сказанного, сдавило меня, подобно удаву, я был так сбит с толку, что всюду мне мерещились одни фальсификаты, одни подделки, одни суррогаты. Да, вот так вы меня очаровали той ночью своим мрачным видением окружающего, что я полностью запутался в змееподобных серпантинах вашего, прямо скажем, пессимизма! Вы вообще обладаете одним, исключительно утонченным даром – необычной, великолепной убедительностью суждений, красноречием, неотразимым внушением! Вы можете написать обычное, банальное, самое расхожее слово в одной из своих статей, например, «виселица», но оно действует на меня столь фантастически, что я даже вижу себя на этой виселице в качестве повешенного. Ветер играет моей многоуважаемой личностью, и я раскачиваюсь в тридцати сантиметрах от земли, как положено по строгим инструкциям блитванского уложения о наказаниях, – точно тридцать сантиметров от пяток до земли. А из леса слышится пастушья свирель. Блитванская пастораль. Идиллия.
 
После продолжительного молчания Георгис посерьезнел, нахмурился, и казалось, что он без всяких церемоний перейдет к главному делу, но он вновь вздрогнул, встал, прошелся по комнате, остановился перед рыбами Кнутсона, закурил сигарету и неожиданно попросил у Нильсена стакан воды.

Нильсен жил в квартире совершенно один, без прислуги. Пока он в кухне в противоположном конце длинного коридора наливал воду, майор Георгис в какой-то миг подумал, что было бы отнюдь не глупо, если бы все, что должно случиться, произошло бы немедленно, прямо сейчас, в тот самый момент, когда в дверях появится фигура Нильсена со стаканом воды на серебряном подносе. Зубной техник запер свою мастерскую, дом совсем пустой, окно открыто... Это плохо, выстрел будет слышен во дворе, лучше закрыть окно. Немедленно, по неодолимой логике своей звериной, упорной воли Георгис подошел к окну, чтобы закрыть его, как вдруг в пепельном сумраке послышался голос какого-то человека под окном, спрашивавшего, дома ли господин Нильсен.
 
– Что вам угодно?
 
– Я из полиции!
 
– Что случилось?
 
– Ничего! Повестка на допрос в связи с отправкой каких-то печатных материалов за границу.
 
– Доктор, к вам пришли из полиции, – позвал майор Георгис Нильсена из кухни, закрыв окно в соответствии со своим первоначальным планом. В тот же миг на ум пришла мысль получше – не годится сегодня вечером! Этот сыщик под окном все-таки его видел, да и каким-то старухам он попался на глаза, когда подходил к дому, а Нильсен пишет целыми ночами у своего окна. Помимо всего прочего, надо еще поговорить с человеком! Надо все взвесить, может, найдется решение?

Нильсен вернулся с полицейской повесткой и стаканом воды, удивился, что Георгис закрыл окно.
 
– А вы закрыли окно?

– Да, господин доктор, взял на себя смелость. Мы, старые ревматики, реагируем на вечерние изменения температуры весьма чувствительно. Простите! Сразу же после заката температура снижается очень резко, часто даже на семь-восемь градусов. Ну, потом привыкаешь.
 
– Ну, конечно. Вот только у меня создалось впечатление, что вы закрываете окно, чтобы заглушить грохот.

– Какой грохот?
 
– Грохот выстрела, господин майор! Выстрела вашего револьвера! К чему вообще эта глупая игра, Георгис? Вы явились, чтобы я дал вам заявление в связи с моим открытым письмом Пороховскому, короче говоря, пришли меня ликвидировать.
 
– Нет, господин доктор, я пришел с вами поговорить! И прямо вам скажу, мне необычайно дорого, что вы затронули тему о своем письме Командующему. (В этот вечер он уже третий раз выспренно назвал Пороховского Командующим. Этот торжественный титул создавал какую-то интимную, мистическую связь между товарищами, для которых Командующий был общим напоминанием о войне и символом Блитвы.).

Словно старый фехтовальщик, Георгис больше всего любил говорить без маски, с глазу на глаз. По-человечески. По-солдатски. Не в бровь, а в глаз. В одном только надо убедиться: как бы ни обстояло дело, он, Георгис, испытывает потребность заявить Нильсену, что считает его стопроцентным человеком, личностью, что обрела себя, а это среди блитванских недочеловеков редкое явление. У нас в Блитве вообще не найдешь человека, нет цельных личностей! Да и как в таких условиях могли бы сформироваться цельные люди? О Нильсене всякий может иметь мнение, какое заблагорассудится, но одно надо признать без всякого подобострастия: Нильсен не принадлежит к числу трусов! Ибо когда кто-то столь безнадежно одинок, как он, столь беспомощен и безоружен, как он, столь трезв и разборчив, столь прозорливо убежден в своем одиночестве, и столь хладнокровно проповедует свои политические убеждения, безропотно осознавая риск подобной авантюры, то тогда ему, старому воину, борцу, человеку, имеющему некий личный опыт в том, что значит смотреть смерти в глаза, тогда это ему, майору, солдату, воителю, – надо признать без оговорок – импонирует! Из солидарности, какую могут испытывать только азартные люди, у Георгиса появилось желание поклониться. С почтением щелкнуть каблуками и заявить без фразерства – честь имею! И предварительно появилась потребность сказать несколько слов о себе, о своей неудавшейся, дотла растранжиренной жизни, о своем опыте, о своих знаниях, ибо с кем ему еще разговаривать, как не с человеком на сто процентов. Цельным, из одного куска – человеком!
 
– Знаете, всегда, с самого раннего детства я ненавидел все унылое, серое. Пустые, бессмысленные пирушки мальчишек с тошнотворным блитванским пивом, когда мы жевали виргинские сигары только для того, чтобы показать окружающим обывателям наше академическое воспитание, а в нашей среде ничего не услышишь, кроме бесконечных рассказов о жалких и неудачных авантюрах с чужими, замужними женщинами. Не поверите, доктор, но клянусь вам могилой своей покойной матери, я в первый раз спал с женщиной, когда мне уже исполнилось двадцать семь лет. Я вообще по своей натуре пуританин! Наговоры, клевета, что тот или иной спит с двумя женщинами, что живет с мальчиками, что служит доносчиком в хуннской полиции, – все это мне казалось какой-то адской выдумкой. Я только в Легионе стал понимать, что это означает, когда кому-то говорят – негодяй! Я вообще родился наивным, честное благородное слово, и я не знаю, поверите ли вы мне? Ведь это я убил ту несчастную Виолетту, ту популярную Хельмут-Андрес только потому, что убедился – она платный агент арагонского губернатора. Вы помните, вероятно, этот скандал? Я тогда забаррикадировался в ее квартире, стрельба продолжалась всю ночь! Я выдержал бой с целым отрядом имперской жандармерии совершенно один, а потом, знаете, спустился по громоотводу соседнего дома на оранжерею. Так вы помните всю эту заваруху из-за этой потаскухи? Вся Блитва метала громы и молнии за то, что я перерезал горло «блитванскому соловью», знаменитой Виолетте Андрес! А что было на самом деле? Эта свинья была тайным агентом. Вообще, я вам должен сказать, что наша блитванская интеллигенция такие паразиты, что за подобный человеческий материал ничем нельзя рисковать! Это мусор, да вы и сами превосходно знаете, что это вонючий уличный мусор! Каждый, кто всерьез якшается с нашими бабами (которых интересуют только чужие разводы с разделом столов и постелей, и с законно уплаченным гербовым сбором), каждый, кто вволю переспал с этими нашими вонючими и грязными дамами, кто нажрался, выпивая на брудершафт с нашими академически напыщенными гражданами, тот от этих покорных чиновничьих псов мог научиться только тому, как среднему блитванскому интеллектуалу обманывать наше необученное, неграмотное общество своим академическим чином. Но при всем этом, со всей своей настырной болтовней и пустословием, самовосхвалением и преувеличением мелких, незначительных деталей, касающихся его совершенно ничтожной личности (что о нем думают «икс» и «игрек», к примеру), в главном он – покорный пес, и за месячное жалованье в две с половиной тысячи блитванских леев готов помалкивать с поджатым хвостом до могилы. Среди этих наших народных болтунов, гитаристов, онанистов, идиотов, писак и тайных агентов, здесь, в нашей грязи, искать тип «Человека», человека в благородном смысле этого слова, «Человека» с большой буквы – пустое занятие, дорогой мой доктор! Эти наши блитванские паразиты сами не знают, что они хотят; ни себе, ни другим они не способны объяснить ничего даже о немногих проблемах нашей жизни. Эта банда труслива, словно клопы, и поголовно ублажает себя какой-то таинственной и полумагической ложью о так называемой свободе, о которой и понятия не имеет, и в которую как в осуществимую программу не верит никто. В нашем хороводе злобы, смятения и мелкой зависти на них вообще нет смысла терять время. Кто на это не плюнул, тот не может называться интеллигентным человеком! И поэтому я вам удивляюсь, дорогой Нильсен!

– Не понимаю ни одного слова. Почему вы удивляетесь мне и почему проявляете столько чувствительной озабоченности по поводу моей личности? К чему вообще эта масса слов?

– Вы не хотите меня понять! Вы всё воспринимаете упрощенно! Схематично! Для вас я бандит, bravo (6) из итальянской оперы, уголовник! И Пороховский для вас тоже уголовник, страдающий манией величия. Прежде всего, это неверные предположения, и даже, если не так, не забывайте, что истина состоит не только из двух понятий – «да» или «нет», она содержит в себе целую гамму нюансов. Маленьких «да» и маленьких «нет». Имея слух к таким нюансам, на этом рояле можно хорошо играть, понимаете меня, доктор? Вы должны мне поверить на слово, что все наши симпатии на вашей стороне. Стоит Пороховскому заговорить о вас, как, например, сегодня, его голос начинает сентиментально вибрировать, тепло, по-человечески! Я пришел, чтобы вам доказать, что мы люди, что ничто человеческое нам не чуждо!

– Да не люди вы, и не нелюди, и не получеловеки, и не сверхчеловеки, а просто обыкновенные дураки без фантазии! Вот кто вы!
 
– Так, значит? Тогда вам следует знать, что у нас, «дураков без фантазии», в этой стране из миллиона семисот тысяч граждан свыше четырехсот тысяч организованных членов Легиона, и что только в Блитванене у нас семь тысяч платных тайных агентов, и один из них – госпожа Михельсон, вдова генерала Михельсона.

Нильсен закурил сигарету и саркастически рассмеялся.
 
– Чепуха, Георгис. Сегодня вечером я не впервые разговариваю с полицейским агентом! Вот, если бы вы этим трюком воспользовались в какой-нибудь захудалой школе танцев, как салонный интриган в провинциальной комедии...
 
– Пожалуйста! – Георгис бросил на стол перед Нильсеном текст, написанный рукой Михельсон и торопливо перечеркнутый во многих местах. Это был первый черновой вариант открытого письма Нильсена Пороховскому, написанный две-три недели назад в отеле «Медуза» в Коромандии, где он проводил отпуск с генеральшей Михельсон. Не могло быть никакого сомнения: это был вариант открытого письма
Нильсена, переписанный собственноручно госпожой Михельсон. Почерк Михельсон, ее синие чернила. Предъявленный черновик лег козырем на карточный стол.

– Чепуха! Это еще ни о чем не говорит, при чем здесь госпожа Михельсон? – Нильсен повторил фразу, как грампластинка.
 
– Это не доказательство ее вины.

Георгис громко рассмеялся. От всего сердца. Потом встал и по-дружески, доброжелательно, почти сердечно похлопал Нильсена по плечу.

– О, мой дорогой доктор! Вы прямо как ребенок наивны и простодушны! Таким дурачком, как вы сейчас, я был в двадцать семь лет. Но сегодня, глядя из ретроспективы на свое прошлое, я сам себе кажусь слабоумным недорослем! В Блитве, милый мой, где царит «такой татарин-самозванец», такой «упырь-самодержец с кнутом и револьвером», как Пороховский, настоящему повстанцу, а не какому-нибудь «дураку без фантазии», само собой разумеется, не следовало бы иметь любовницу, состоящую на тайной службе у этого самого упыря. Жалкое ребячество. Идиотизм. Разве можно так проводить успешную политику! Кстати, могу вам сказать, что ваше так называемое «открытое письмо» никогда не было бы напечатано, если бы этого не захотел сам Пороховский. Не знаю, почему он столь сентиментален по отношению к вам. Такие мальчишеские слабости не к добру. Око за око – вот настоящая политика, а не альбомы из детства, мамочка, джемы...
 
– Да уж, око за око, конечно, обезглавленные трупы на железнодорожных рельсах,
 неопознанные мертвецы – это ваша политика? Политика в Блитве проводится, стало
 быть, с помощью микрофона в каждой любовной постели?
 
 – Нет, напротив, в случае, как с вашим наивным «открытым письмом», мы отправляем на виселицу. Полюбуйтесь на него, пожалуйста! Если дело дойдет до того, что кто-то из нас должен будет распрощаться с жизнью, то я вам гарантирую, что вы прежде меня окажетесь с простреленным пальто. Понятно?

– Мне это совершенно безразлично, у вас уже была возможность это заметить! Я отстаиваю принципы, а не себя и свои личные интересы. И я мог, если бы захотел, заняться решением своих личных проблем. Полагаю, что вы в этом не сомневаетесь, не так ли? Но я себя в этой плоскости вообще не рассматриваю! Это не «я», о ком идет речь, есть истины важнее нашей субъективной воли! Кто-то ведь должен, наконец, высказаться от имени попранного блитванского человеческого достоинства!

– Какое еще «попранное блитванское достоинство»? Шли бы вы подальше! Это мещанский предрассудок. Человека, как такового, ни в природе, ни в животном мире вообще нет, он есть лишь в анатомических атласах! Но зато есть бесчеловечные нормы отношений – одни хотят других отправить на виселицу. А под виселицей, где болтается ваш враг, замечательно разыгрывается аппетит, и нет ничего вкуснее сочного куска жратвы, запиваемого добрым бургундским на могиле врага. Подобный пикник у могилы Пороховского – вот ваш идеал! И вообще, к чему эти гуманистические фразы? Я успею пристрелить вас, прежде чем вы перегрызете мне глотку, а вам деваться некуда, ибо к чему тогда комедия с «открытым письмом», в котором требуете, чтобы Блитва отдала нас палачу? Люблю таких защитников гуманизма, у которых единственное доказательство – виселица. Или даже «плаха мясника»! Мошенники, говорят, идут под топор! А вы, видите ли, не мошенник, а дурак! Вы вскарабкались на самую вершину своей частной, личной, субъективной мании величия и собираетесь организовать коллективный прыжок с башни из гуманной солидарности с этим ликвидированным авантюристом, Кавалерским. Единственная душа в Блитве, которая поняла ваш благородный этический порыв, так это госпожа Михельсон! И стоило ей переписать ваше дурацкое «J'accuse...» (7) , как в тот же вечер один экземпляр был уже на моем столе. И я скажу вам, если бы не энергичное сопротивление Пороховского, вы уже давно были бы пропечатаны в «Блитванен Тигденде» в виде семейного некролога. Вы негодуете по поводу Кавалерского? Его смерть называете «подлым убийством»? А я вам говорю – Кавалерский был уголовником, и лучшей судьбы он не заслужил. Могу сказать и то, что меня и Пороховский не волнует! Меня вообще никто не волнует! Ни вы, ни я, никто! Но извольте принять к сведению – вам следует уступить. Ваше дело, как будете расхлебывать эту кашу. Есть только один шанс – Пороховский к вам питает слабость! Он все еще не забыл джем вашей мамы! Никакого окончательного решения еще не принято. Итак, извольте принять к сведению – или заявление в газете, что открытое письмо сфабриковано без вашего ведома, или, если хотите, небольшая экскурсия за границу, или, если уж вам никак не хочется за границу, тогда следует третий, безусловно, самый неблагоприятный вариант, а именно,: в результате странного стечения обстоятельств мы будем вынуждены (невзирая на то, открыто окно вашей комнаты или нет) передать весь этот «открытый вопрос» вашего «открытого письма» в руки ваших законных наследников.

– У меня нет законных наследников.
 
– Нет такого человека в Блитве, у которого не было бы законных наследников, и после вас кто-нибудь да найдется, чтобы с радостью инкассировать ваше застрахованное имущество. Если еще не застраховали, то сделаете большую услугу вашим законным наследникам, оформив страховку. Желательно прямо завтра. Сделали бы великолепное дело! Спокойной ночи!

1 - Зловещий (фр.)
2 - Ракия – традиционная фруктовая (сливовая, грушевая, абрикосовая) водка в балканских странах, местная разновидность шнапса.
3 - Обычно (фр.).
4 - Морис де Вламинк (1876-–1958), французский художник, фовист, пейзажист.
5 - «Белый шар» (фр.), ресторан в Париже.
6 - Наемный убийца (итал.).
7 - «Я обвиняю...» (фр.). Здесь намек на письмо Э. Золя в защиту Дрейфуса в 1895 году.