Дембельские яблоки

– … сто девятнадцать. Сто девятнадцать. Сто девятнадцать. Жопу опусти, солдатик! Сто девятнадцать. Сто двадцать…

Я выпутываюсь из смрадной палатки в туманистое утро сентября. Минуты три назад я видел уличные фонари родного города. За два эти года мне не снились ни люди, ни отдельные дома, ни моя собака. Только ночные фонарные столбы, кротко склонившие макушки в скорбно-жёлтых нимбах.
 
– Зоб, прекращай. Орёшь на весь полигон, лосей пугаешь. – Я отхожу метров на двадцать от палатки помочиться. Ситуация мне ясна: Трунин, пыхтящий сейчас в упоре лёжа, не успел обновить цифры, выложенные сосновыми шишками на песчаной подложке. Зоб просыпается рано, первым из дембелей, едва ли не через час после официального подъёма, и сегодня, выйдя из палатки, он увидел "21", тогда как до приказа оставалось уже двадцать дней. Ещё оставалось.

– Забыл, Игорян, как нас качали? Как однажды ночью мы в противогазах семьсот раз землю толкнули?

– Забыл. И ты забудь. Или дома тоже будешь всех в упор лёжа ставить? – Я подхожу к мученически сопящему Трунину, оттесняя его "тренера", который намеревается преградить мне путь. – Рядовой Трунин, встать!
 
– Йаа! Йээсть! – Подаёт он голос сквозь зубы, но остаётся в упоре.

– Встать, – раздражаюсь я, – тебе сержант приказывает.

Трунин медленно поднимается, отряхиваясь и не глядя на Зоба, который молча свирепеет.

– Десять минут времени, солдат, и ты уже родил какой-нибудь недырявый мешок. Пойдём витамины добывать для боевых товарищей. Возьми ещё у повара хлеба и тушёнки.
 
 – Разрешите поменять цифры… – Мнётся боец, кивая на песочно-шишечную инсталляцию.

– Осталось девять с половиной минут.

Мы садимся с Зобом на скамейку у домика начальника полигона и закуриваем.

– Зря ты духов тащишь, Игорян. Пионерлагерь какой-то… Их воспитывать нужно.

– Думаешь, только капральским кнутом воспитывают?

Вскоре мы идём с Труниным по лесной дороге, наполняя бронхи можжевельной пахучестью.
 
– Спасибо тебе, Игорь. – Жуя хлеб, улыбается Трунин. Я жду, когда он настроится на беседу и мы станем обсуждать с этим отчисленным студентом-историком прошлое края, в котором нам выпало топтать кирзу. Мы почти коллеги: я – недоучившийся филолог, забрал документы из универа на следующий день после того, как Юля объявила, что переезжает со своим Шоном в Дублин…

Ещё в конце июля в лесах, укрывших полигон, откуда-то повылезало столько грибов, что их не одолели бы конная тьма Батыя и "непобедимые" дивизии Наполеона вместе взятые. Спасая себя от мертвящей полигонной каждодневности, я уходил бродить по белым мхам, читал под соснами Джойса, играючи набирал по полному ведру высокопородистых боровиков.
 
Вчера, у давно брошенной чухонской мызы, я обнаружил восхитительный яблоневый сад, изобиловавший спелыми жёлтыми шарами, чуть подштрихованными розовато-карминовым. Яблоки просвечивали на солнце, а вкус их отзывался в траншеях сознания эхом чего-то искряще-предпраздничного.
 
Мы идём мимо лесного озера, в котором, говорят, утопились когда-то три красавицы-сестры, не желая попасть в руки лиходеев Стефана Батория, идём краем лесного луга с руинами конюшни, которые сами только и помнили, что бывали на своём веку и подпольной типографией, и школой Абвера, и пристанищем неисправной сельхозтехники…
   
Потом Трунин долго начиняет своё чрево фруктами, заласканными солнцем, а я обвораживаюсь самосветящейся яблочной стереометрией и думаю о Юле. Кажется, в эпиталамиях Сапфо яблоки с верхушек деревьев уподоблены эллинским невестам. Юля уже не невеста, она – чужая жена…

К полному мешку мы прилаживаем лямки из брючных ремней и идём обратно. Завтра я вернусь в это чухонское запустенье. И послезавтра. И потом…
 
Закуривая перед сном, я прикидываю, сколько лететь до Дублина из города, распещрённого рядами фонарных столбов, рифмую фонари с яблочными гирляндами, которыми вышит одичавший сад, и думаю, что до приказа осталось всего только девятнадцать мешков.