Слой лака

В мастерской пахло терпентином и мокрой шерстью: за окном моросил сентябрь, и трамвайные провода дрожали, будто их кто-то тихо перебирал. Анна писала один и тот же пейзаж уже третью неделю — сквер у вокзала, где клены стояли на грани между зеленью и ржавчиной. Она меняла небо, смещала тени, добавляла свет в лужи, но картина всякий раз становилась похожей на чужую открытку. Внизу, на подоконнике, лежало письмо от отца, которого она не видела много лет: несколько строк без оправданий, только просьба — «если можешь, приди в субботу, я хочу показать тебе одну вещь». Письмо было коротким, как вдох, после которого долго не решаешься выдохнуть.

В субботу она пришла в его квартиру, где всё казалось уменьшенным: мебель, голоса, даже время. Отец открыл дверь осторожно, как будто боялся разбудить прошлое. Он провёл её на кухню, поставил чайник и, не садясь, достал из шкафа плоскую папку. «Это твои рисунки», — сказал он, и Анна увидела детские листы, аккуратно переложенные калькой: дом с косым дымом, кошка, похожая на облако, и тот самый сквер, который она теперь пыталась написать по-взрослому. Внизу каждого листа — дата и маленькая подпись его рукой: «Аня. Хорошо видит свет». Она вдруг поняла, что в этих подписи было больше присутствия, чем в его редких звонках.

Отец вынес из комнаты старый этюдник. Внутри лежал небольшой холст, покрытый потемневшим лаком: тот же сквер, но написанный быстро и смело, с воздухом между ветками, с честной, почти дерзкой лужей, в которой отражался кусок неба. «Я хотел подарить тебе это, когда ты поступила, — сказал он, — но испугался. Думал, что не имею права. А потом всё откладывал». Анна провела пальцем по краю рамы и почувствовала, как под слоем лака живёт нетронутая свежесть мазка — как голос, который долго молчал, но не исчез.

Вернувшись в мастерскую, она поставила холст отца рядом со своим. Они были о одном месте, но не спорили: один — про смелость, другой — про попытку быть правильной. Анна открыла окно, впустила сырой воздух и, не стирая наброска, добавила на свой пейзаж то, чего боялась: лишнюю тень от дерева, неровный свет фонаря, человека на дальнем плане, которого нельзя рассмотреть — только догадаться. Она поняла, что любовь иногда похожа на живопись: это не идеальная композиция, а согласие оставить в кадре то, что мешает, потому что именно оно и делает правду видимой.