***

Небо.
Как всегда мрачное. Пугающе мрачное. Серое. Грязное.
По моему лицу стекали капли воды. Я глотал их, жадно, словно пытаясь напиться вдоволь. Тщетно.
Шел дождь. Проливной, сильный. Шум ливня бил мне по ушам, поглотил всё вокруг. Я не мог разглядеть даже свою руку сквозь туманную пелену. Земля подо мной намокла, стала раздражающе влажной, мягкой. Она прилипала к моим волосам и щекам, когда я пытался увидеть хоть чье-нибудь знакомое лицо в этом месте.
Моя одежда словно приклеилась к телу. Холод пробирал до костей. Я был слишком мокрым. А дождь всё шел. Шел, будто специально, специально поливая меня морозными, тяжелыми каплями, которые со стуком разбивались о мой лоб.
Время резиной стягивалось вокруг меня. Оно вот-вот могло разорваться. А я мог потерять счет тянущимся минутам. Сколько мгновений прошло с тех пор, как я исчез с лица земли?...
Но я не был в раю. Я не был в аду. Я всё еще существовал в этом мире, всё еще наслаждался воздухом, всё еще истекал кровью. Я чувствовал боль. И, черт побери, я был рад этому! Был рад тому, что всё еще существовал. Что всё еще дышал. Что всё еще истекал кровью. Это прекрасно. Сколько бы страданий я не испытывал – я жил. Проживал драгоценные секунды, лежа на спине в глубокой луже. Нет, в яме. Я упал так глубоко, что обратно пути не было. Даже если бы я встал. Даже если бы я начал хвататься мокрыми от пота руками за хрупкую грязь – я бы не поднялся наверх. Всё это сыпалось бы мне в рот. Я бы подавился. Глаза были бы засыпаны песком. Но только «бы».
Я не встану, я не начну даже пробовать возвращаться к нормальной жизни.
Почему? Да потому, что это бесполезно. Люди, чертовы люди считают, что бороться за жизнь нужно до конца. Мол, существует нечто такое, к чему можно стремиться, преодолевая все муки, все слезы. Но что может заставить меня подняться? Жена? Дети? Служанка, вечно печальная, которая постоянно провожает меня злобным и диким взглядом? Или, быть может, пьяницы-друзья, которым нет дела до моих мыслей, моих идей? Нет, я слишком устал. Здесь больше ничего не осталось. Только поле боя вокруг. Трупы товарищей. Их каски, их оружие. Гильзы, смешанные с кровью. Боже мой. Я так одинок.
- Смотрите! Это же Джонатан! Господи, слава богу, вы живы...
Кто-то спрыгнул в мою яму, дабы облегчить мне участь. Их было несколько. Одетые в медицинские халаты, они были взбудоражены и встревожены. Лица их были закрыты масками из белой ткани. Руки их были в крови.
Незнакомец подхватил меня за руку и начал поднимать. Рана в животе, вроде бы уснувшая навеки, взвыла, заныла и волной боли понеслась к моему мозгу. Долгая, затянутая реакция. Не стоит говорить себе, что можно пережить всё. Чем больше секунд я насчитывал в голове, тем ближе было ко мне острое чувство боли. С ужасом зажмурив глаза, я ожидал этого удара, этого толчка. И чем дольше я ждал этого, тем отчетливее я понимал, что ничего не будет. Секунда – и я осознал, что большая часть моего тела была парализована. Теперь мне хотелось чувствовать. Боль. Дрожь. Холод. Где всё это? И только на лице своем я ощущал дуновение легкого ветерка.
Меня вынули из ямы. Но это была лишь иллюзия. Иллюзия спасения. На самом же деле я всё еще оставался там, глубоко. В грязи. И только скользкие черви заплетались вокруг меня в причудливые формы.
- Нужно отвезти его в больницу.
Мое мягкое, покрытое засохшей коркой земли, тело понесли через всё поле. Где-то вдалеке всё еще раздавался грохот разрывающихся снарядов. Оттуда же до моих ушей доносились крики погибших. Страшная картина. Представьте себе комнату. Пустую. Темную. Возьмите в руки молот и бейте по стенам до тех пор, пока не сравняете их с землей. А теперь оглянитесь. Лежит солдат с отрубленной рукой. Кровь фонтаном поливает всё вокруг, от стонов ваши внутренности сжимаются, а руки начинают нервно дрожать. В его глазах вы видите страх. Но это не боязнь смерти. Это боязнь потери.
Как часто вы боитесь потерять что-то близкое и любимое. А тут вы не властны. Пуля в вашей груди поглощает все ваши мечты, все ваши достижения. Вы начинаете с диким воплем рвать на себе волосы и вспоминать каждое яркое мгновение в своем существовании. И тут появляется навязчивая мысль – а чего я вообще достиг? Разве смог я осуществить хоть десятую часть своих планов? Разве получилось у меня за столь долгую жизнь добиться чего-нибудь? И чем дольше вы пытаетесь найти оправдание, тем чаще ваши губы выдавливают жуткое «нет».
- Заносите, быстрее!
Меня неловко забросили на заднее сидение небольшого легкового автомобиля. Я, в попытке удержать равновесие, громко всхлипнул и повалился набок. Чертовы идиоты, как они вообще смеют так относиться со мной... когда я уже на краю...
Машина резко затряслась и сдвинулась с места. Я, тяжело вздохнув, попытался хоть на мгновение расслабиться, но мысли о смерти и яме тревожили меня всё больше и больше. Как бы я не пытался отказаться от звания умирающего – всё было тщетно. Прижав руку к ране, откуда медленно текла кровь, я вновь попытался выпрямиться. Но ноги отказывались слушаться, и вместо того, чтобы вернуться в исходное положение, мое тело перекосилось и стало наклоняться вперед. Если бы не ее рука – я бы упал в тесный проем между сидениями.
- Осторожнее.
Голос медсестры был сиплым, неприятным, грубым. Лицо ее было покрыто слоем грязи и песка, однако эта приятная улыбка придавала мне силы. Я был всё еще жив. И жил только потому, что не умирал в одиночестве. Пока рядом сидит хоть одна живая душа – я мог отвлечься от запутанных мыслей, отвлечься от навязчивой идея самоубийства, забыть про гибель всех товарищей по оружию.
«Глория», как было написано у нее на халате. «Некрасивая», сразу подумал я с огорчением. Довольно большие глаза, но такие пустые, такие пугающе спокойные. Крупный нос, широкие ноздри, которые постоянно двигались, впуская воздух. Редкие грязные волосы, стянутые в одну тонкую косу. Тонкие, словно иголки, губы, которые мило причмокивали, когда их хозяйка погружалась в раздумье.
- Глория... – выдавил я единственное слово из своей груди. Девушка вновь уставилась на меня своими огромными бездушными глазами, в которых я мог с легкостью разглядеть свое отражение.
- М?
- Я хочу умереть.
Часто я чувствовал, что мои слова редко сочетаются с моими мыслями. Говоря одно, в голове я всегда подразумеваю другое. И после высказанного я ощущаю угрызение совести. Потому что я – лжец.
- Еще рано.
Сказала, словно отрезала. Это был не диагноз врача, наполненный кучей оправданий, это был не грубый вывод злобного таксиста. Это были тяжелые, но правдивые слова. Заученные, быть может, но тяжелые и непривычные. И Глория наверняка, хоть я этого не видел, страдала. А может и нет. Но эти глаза...
Машина резко завернула налево и мне в глаза ударил яркий солнечный свет. Мы ехали через густой, бледный лес. Половина деревьев покосилась, другой половины просто не было. Всё-таки, артиллерийский удар не прошел мимо.
Я помнил этот лес. Еще с детства. Тогда я проводил здесь много времени, наблюдая за дикими животными и своими друзьями. Мы бегали. Веселились. Тогда, прямо здесь я влюбился в девочку. Но война нас разделила. Моя возлюбленная уехала на восточный фронт, а я остался здесь, дабы встретить противника лицом к лицу. Мне хотелось отдать всё, чтобы вновь вернуться на зеленую поляну и вновь насладиться ее сладкими губами. Ее голубыми глазами. Не такими, как у Глории. Маленькими, светящимися во тьме, несущими в себе столько эмоций, что я был в диком восторге. Тогда. Давно.
Она писала письма, в которых рассказывала о своей новой жизни там, среди пьяных солдатов и нервных медсестер. Она говорила, что старается привыкнуть к постоянным смертям, но у нее выходит это очень плохо. А в своих ответах я успокаивал ее и обещал, что после войны сразу же верну ее обратно, домой. К себе.
За последние два года мне не приходили письма.
- Разве вы не хотите увидеть семью, мистер Клавьес? – медсестра с равнодушным выражением лица смотрела на дорогу, по которой ехал наш автомобиль. В своих руках она держала сумку, из которой выглядывали окровавленные бинты и повязки – Разве вы не хотите попрощаться с детьми, мистер Клавьес?
- Называй меня просто Джонатаном, - с улыбкой произнес я, стараясь отойти от темы. Глория даже бровью не повела, услышав мое дружелюбное обращение, а продолжала выжидать ответа на вопрос. Она вела себя так тактично, так резко, что я был готов ударить ее.
- Нет, я не хочу их видеть, - сказал я после краткой паузы – В этом нет смысла, равно как нет смысла в моих последних часах на этом свете.
Странно думать, но я не чувствовал себя умирающим. Парализованное тело словно отключилось, было далеко от меня, в миллионах километров. Я не чувствовал раны в животе, не чувствовал особого голода. Даже кровь, текущая из моего живота, не причиняла страданий. Боже, да я готов умирать так каждый день!
- Идиот.
- Я знаю.
Мы перекинулись двумя фразами и умолкли. Я вновь начал думать о том, что слишком часто обманываю окружающих людей. С губ Глории улыбка слетела, видимо, до конца нашей поездки. А всё дело в том, что я не нашел с ней общего языка.
- Простите, Глория.
- Прощаю.
Да что она, вообще, за человек? Не сближается с солдатами, ведет себя, словно отшельница. И так просто говорит о смерти. И так просто прощает мне мою бестактность. «Война меняет людей», вдруг подумал я и начал искать в себе те черты характера, которые пропали после первой перестрелки, которые пропали после первых потерь, которые пропали после первой бомбы, взорвавшейся рядом со мной. Ничего. Либо я слишком самолюбив, чтобы признать свои минусы, либо я просто ослеп. Ослеп настолько, что не вижу дальше широких глаз Глории.
Водитель, сидевший раньше молча, вдруг заговорил. Это был низкорослый, грязный солдат, который, видимо, выжил после этой резни.
- Я слышу взрывы.
- Поторопись.
Я догадывался, что враги просто так не отступят. Но мои уши, набитые песком, не могли ничего услышать дальше голоса Глории...
Машина затряслась.
- Пахнет горелым, - дрожащим голосом произнес водитель, повернувшись к медсестре – Рядом пожар.
...а обоняние полностью растворилось с последней пулей, и нос не мог ничего учуять дальше запаха волос Глории.
- У вас есть муж? – вдруг заговорил я, обращаясь к девушке. Она, наверное, не ожидала этого вопроса, и в ответ еле заметно вздрогнула – Где ваша семья?
- Джек, поворачивай, - будто не замечая моих слов, сказала она – Мы можем...
- Разве в вашей душе не осталось ничего святого?
- ...попасть...
- Почему вы так черствы, Глория?
- ...под...
- Что здесь, черт побери, творится!?
- ...обстрел!
Рядом с автомобилем разорвался снаряд. Водитель громко вскрикнул и впился своими тонкими руками в руль; медсестра в гневе развернулась и со всего размаху ударила меня по лицу ладонью. Я хотел схватить ее за руку, хотел ударить в ответ, но не было сил. Только сейчас я осознал, что очень ослаб. Настолько, что не мог даже пошевелиться.
- Простите, Глория.
Я желал услышать слово «прощаю». Но тишина. Глория отвернулась от меня, скрыла свои пустые глаза за плотным слоем век.
Я, наверное, был рад. Рад тому, что смог заставить ее сорваться. Пощечина от девушки в момент гибели – это ли не то, к чему стоит стремиться? Бред.
Взрывы утихли. И пейзаж за окном постепенно менялся – появлялись невысокие дома, на заднем плане маячили силуэты башен, из которых безостановочно валил черный дым. Люди, закутанные в толстые плащи, шагали по узким дорогам, опустив глаза в землю. Все были подавлены войной.
- Глория... – позвал я ее шепотом; что-то в моей голове до сих пор не укладывалось после того удара. Что я сделал не так? Ведь я не насиловал, не избивал ее. Я не провоцировал войну. И я не оскорблял ее. Неужели эти мои слова были выше всякого оскорбления?
- Глория, я хочу умереть.
Ее широкие, спокойные глаза не смотрели на меня. Но без этого я чувствовал себя ничтожеством. Я, в последний момент своей жизни, поссорился с человеком, который, быть может, удивил меня больше всего. Некрасивая, да. Но не в этом дело.
Мы подъехали к госпиталю. Большое здание, крыша которого была полностью уничтожена артиллерией врага. Я осмотрелся – всё сидение было залито кровью. Голова раскалывалась. Солнце вновь ушло за пелену туч. Голова кружилась. Единственным спасением, обезболивающим – была она. Я настолько заинтересовался ею, что забыл обо всём.
- Называй меня просто Джонатаном, - улыбнулся я и вышагнул из машины, опираясь на прибывших врачей; они были готовы помочь любому. Только бы я, после спасения, не возвращался обратно.
Поднявшись на ноги, я потерял из виду ее глаза.
- Я хочу умереть, слышишь? Я хочу умереть! – завопил я, стараясь привлечь хоть крошечную часть ее драгоценного внимания; всё тщетно. Осознав свою ошибку, я громко рассмеялся.
- Успокойтесь, мистер Клавьес, - залепетали врачи, придерживая меня за руки.
- К черту спокойствие! – воскликнул я – Глория, ты слышишь!? Я тебя ненавижу! Ты испортила мне оставшуюся жизнь, ты помешала мне спокойно отойти в мир иной! Дура!
Часто я чувствовал, что мои слова редко сочетаются с моими мыслями. Говоря одно, в голове я всегда подразумеваю другое. И после высказанного я ощущаю угрызение совести. Потому что я – лжец. И сейчас я всё еще лежал в яме, глубокой и темной. И я пытался подняться наверх, и кто-то протянул мне руку. А я отказался. Я предпочел гнить в одиночестве. А глаза, ее глаза – смотрели на меня сверху с укоризной, с равнодушием и спокойствием.