Поль де Кок. Эдмон и его кузина. Части I - VII

Поль де Кок
Эдмон и его кузина

Перевод Ю.Ржепишевского


                Агнез, мир, я полагаю, странная вещь!
                Мольер.

I. В домашней обстановке

Есть люди, которые во всём сомневаются; есть такие, которые над всем смеются, и есть великое множество таких, кто уверен, что они обладают способностями абсолютно во всем, в любой, что ни возьми, области.
Сомневаться — вещь весьма удобная, ибо тогда не нужно утруждать себя глубоким изучением: просто отрицаешь то, чего не понимаешь. Так, например, я видел многих, кто пожимал плечами, когда им говорили о расстоянии от Земли до Солнца, а они возражали: мол, никто еще не путешествовал от Земли до Солнца, и, исходя из этого, не желали верить фактам астрономии. У древнегреческого философа-скептика Пиррона есть многочисленные последователи. Не ему ли принадлежит эта мудрая сентенция?
Plus negare potest asinus, quam probare philosophus.
[Осел готов оспорить больше, чем философ — доказать].
 
Смеяться над всем — тоже дело нехитрое. Боже милостивый, как много людей слывут в свете умными лишь по той причине, что высмеивают других. Но дух насмешки — это скудный дух, коим наделены даже самые ограниченные умы. Если захотеть, можно что угодно выставить смешным; даже возвышенное не застраховано от этой участи (особенно то, что считается возвышенным в наши дни). Если вам очень захочется, вы найдете повод для насмешки и в театральном представлении, и в публичном чтении академической речи; для этого не требуется ничего, кроме желания.
Наконец, есть и такие люди, которые не испытывают пиетета ровным счетом ни перед чем, то есть заранее готовы приписывать себе все способности, все задатки, все таланты. То, чего они не знают, недостает им только потому, что они не захотели утруждать себя учением, но зависело бы от них — и они бы в том отличились; чего они не делают — не делают лишь потому, что не хотят прилагать усилий, ибо — повторяю — науку залили в них словно через воронку, их гениальность безгранична и простирается абсолютно на всё: они бы делали и золото, если бы золото вообще можно было делать.
Между тем они занимают у вас талер, поскольку эти люди, все знающие и все понимающие, не находят ни единой возможности, чтобы самим заработать себе на хлеб.

К чему эта длинная преамбула? — наверно, спросят меня. А к тому, что месье Эдмон Герваль, молодой человек, чью историю я хочу поведать, принадлежит к последней из названных мною категорий. Но прежде чем я познакомлю вас с ним поближе, позвольте перенести вас в небольшую комнатку, расположенную на четвертом этаже весьма представительного дома в предместье Пуассоньер.
Здесь, в четырех стенах, пространство между которыми служит одновременно гостиной и спальней, и где, наряду с порядком и уютом, можно найти простую, но сделанную со вкусом мебель, три человека сидят вокруг круглого стола, на котором стоит лампа с абажуром. Ибо на дворе ночь, и у нас зима. А заодно у меня почти возникло желание объявить вам, подобно какому-нибудь ночному обходчику, какая сейчас погода и который сейчас час.

Во-первых, мы видим здесь молодую особу лет двадцати, хорошенькую брюнетку с черными и кроткими глазами (что прекрасно сочетается), чьи черты, не будучи совершенно правильными, обладают тем очарованием, которое безусловно нравится и притягивает с первого взгляда. Ее изящно уложенные волосы спадают густыми локонами по обе стороны лба, на котором ложь и лицемерие, кажется, никогда не смогут найти себе места. Эту девушку зовут Констанс, она кузина Эдмона Герваля, о котором я только что упоминал.
Рядом с Констанс сидит другая девушка, причесанная ; la Chinoise. Представьте себе одну из тех плутоватых физиономий, на которых блуждает постоянная улыбка, рот средний, но приятный, глаза скорее лукавые, чем большие, нос скорее маленький, чем правильной формы, наконец, лицо скорее забавное, чем красивое — и вы получите портрет мадемуазель Пелажи`, подруги и соседки Констанс.
Третья персона — молодой человек лет двадцати пяти – двадцати шести, скорее некрасивый, чем привлекательный, со следами оспин на лице, с приплюснутым носом, слишком низким лбом и слишком светлыми глазами, к которому, однако, проникаешься симпатией из-за его стыдливой застенчивости, которую нынче не так уж часто и встретишь у молодых людей.

Этот молодой человек, чей опрятный, но весьма простой костюм отнюдь не отличается щегольством, занял место у камина и читает двум дамам, занятым рукоделием, какую-то историю:
— «Посреди леса возвышалась старая, развалившаяся часовня, которую вороны, ночные совы и филины избрали своим любимым обиталищем. Могучий Адемар...»
— Боже мой, месье Женге`, как вы плохо читаете! — прервала молодого человека посреди чтения мадемуазель Пелажи. — Вы все комкаете!.. Мешаете всё в кучу, словно капусту и репу, ничего нельзя разобрать!
— Однако, мадемуазель, я делаю паузу на каждой точке и каждой точке с запятой.
— Я не поняла, то ли ночные совы, то ли могучий Адемар устроили себе жилище в часовне!
— Я прочту это еще раз, мадемуазель: «… которую вороны, ночные совы и филины избрали своим любимым обиталищем... Точка. Могучий Адемар не побоялся проникнуть в руины в полночь...»
— У вас не хватило бы на это духу... У вас, месье Женге`.
— Но почему же нет, мадемуазель?
— Потому что я считаю вас немного трусливым.
— Мадемуазель, я, конечно, не бретёр и не сорвиголова; но можете мне поверить, что если бы дело касалось вашей защиты, настоятельной охраны вашей персоны, я бы не побоялся никакой опасности.
— Пока что, однако, вам приходится светить на лестнице, если вы забыли свой восковой огарок.
— Потому что лестница на втором этаже так навощена и отполирована, что я всегда боюсь упасть.
— Ах! Великолепно! Значит, когда светло, там уже не так скользко! Ай-ай-ай! Но продолжайте же.
— »… проникнуть в руины в полночь. Луна сияла как раз во всем своем блеске, и свет ее создавал в лесу бесчисленные фантастические образы, которые...»
— Куда же делась моя иголка? Она только что была у меня в руке; настоящая английская, я ее очень ценю.
— Поискать мне её на полу, мадемуазель?
— Ах! Постойте, вот она. Как я глупа! Она лежала рядом с моей работой.
— »… бесчисленные фантастические образы, которые повергли бы в ужас любого другого, но не благородного героического рыцаря, чье...»
— Стойте... теперь на самом деле пропал мой игольник! Боже мой, что за несчастье у меня сегодня! Я должна немедленно найти его, мой маленький игольник из слоновой кости: его могут растоптать, а это один из редких подарков моего дядюшки. Ах! Вот он, лежал у меня на коленях! Ну, хорошо, читайте же дальше, месье Женге! Вы останавливаетесь каждую секунду; как тут поймешь что вы читаете!
— »… кроме благородного и героического рыцаря, чье бесстрашие никогда не знало упрека. Молодой Адемар извлек свой меч из ножен...»
— Ах, как глупо! Если он извлекает меч, само собой разумеется, что из ножен, откуда же еще? Это вы прибавляете от себя, месье Женге.
— Нет, мадемуазель, я ничего не прибавляю, можете сами убедиться.
— Это излишне, просто продолжайте.
— »… из ножен и без колебаний вошел под мрачные своды старой часовни, заставляя изъеденные временем ступени стонать от его тяжелой поступи...»
— Скажи-ка, Констанс, тебя забавляет эта книга с её стонущими ступенями? Я нахожу её бессвязной и скучной; мне больше по душе «Мальчик-с-пальчик» или «Ослиная шкура». К тому же месье Женге читает так однообразно; мне кажется, будто я слышу старый кларнет слепого музыканта.

До сих пор Констанс упорно молчала, позволяя своей юной подруге Пелажи подтрунивать над месье Женге; она мало прислушивалась к чтению, зато часто посматривала на маленькие маятниковые часы на камине, которые как раз пробили половину десятого.
Констанс вздохнула, поскольку вечер уходил, а кузен Эдмон все не появлялся; а девушка эта нежно любила своего двоюродного братца. Констанс была, так сказать, взлелеяна вместе с Эдмоном; их матери были сестрами, и обе потеряли мужей очень рано; их решение не выходить замуж повторно было неколебимо твердым, с тем, чтобы посвятить всю свою заботу воспитанию детей.

Сестры жили вместе, и самой их сладостной мыслью было соединить однажды Эдмона и Констанс, которая была всего на четыре года моложе кузена. Всё складывалось так, что счастливый союз этих двоих был, казалось, предрешен; они любили друг друга как брат и сестра, и можно было представить, что с годами любовь займет место дружбы. Что касается состояния, то и здесь всё соответствовало, как надо: каждая из сестер владела пятью тысячами франков ренты, которые надеялась целиком оставить своему ребенку.

Между тем, эти дамы бывали в театре, так что видели и «Двух зятьев» и «Отца Горио», но это не отвратило их от принятого решения. Добрые мамаши не верят в будущую неблагодарность детей, и они совершенно правы! Так сладко рассчитывать на любовь, на признательность своих дорогих чад! К тому же неблагодарные дети — это нечто противоестественное, следовательно, они — лишь исключения из правил.
Однако судьба, которая не всегда справедлива — пусть наши оптимисты говорят что хотят, — не позволила двум добрым матерям дожить до полного исполнения их мечты. Мадам Герваль умерла, когда ее сыну исполнилось восемнадцать; Эдмон остался жить у тетки своей и у своей кузины, чья нежная дружба помогала смягчить его горе; но на следующий год Констанс тоже потеряла мать, и бедные дети оба оказались сиротами.

Эдмону было девятнадцать, Констанс шел шестнадцатый год — они были еще слишком молоды, чтобы пожениться; кроме того, сперва должен был закончиться траур по матери. А так как было бы неприлично, если б молодые люди продолжали жить вместе, то юная Констанс сразу после смерти матери переехала в дом месье Поза, дядюшки мадемуазель Пелажи.
Месье Поз был музыкантом третьего разряда; с десяти лет (теперь ему было пятьдесят пять) он играл на контрабасе, и всё же ему не удалось продвинуться дальше басового ключа. Он страстно любил музыку и играл на своем инструменте со страстью, хотя и весьма посредственно — не всегда попадал в такт и, как правило, вступал после всех других. В остальном же месье Поз был весьма достойным человеком, образцом пунктуальности, который всегда являлся в оркестр театра, где он служил, еще до боя часов, никогда не платил штрафов за нарушение порядка и не выказывал ни малейшего раздражения, если на репетициях заставляли музыкантов повторять один и тот же отрывок по пять-шесть раз. Эти качества в совокупности снискали ему уважение начальства и служили извинением посредственности его таланта.
Месье Поз не был богат (хотя мы и живем в веке, когда музыка делает большие успехи и ею страстно занимаются все сословия), ибо много не заработаешь, играя на контрабасе в театре мелодрамы. Несколько уроков, которые месье Поз давал по утрам, лишь немного увеличивали его скромный доход – в основном, из-за того, что его ученики имели обыкновение бросать его, как только научались самостоятельно читать ноты. Несмотря на это, бедный музыкант, соблюдавший в своем хозяйстве столько же порядка, сколько точности в своей профессии, жил счастливо и довольно со своей племянницей Пелажи, маленькой плутовкой, которую мы только что видели за работой в обществе подруги и доводящей до отчаяния месье Женге. Этот месье Женге, чье простодушие граничило с крайней наивностью, был славным малым, мучительно влюбленным в племянницу контрабасиста и к тому же служившим в Счетной палате.
В былые времена месье Поз с племянницей часто навещали двух вдов и их детей. У Констанс и Пелажи сложились близкие отношения; в ранней юности взаимная симпатия возникает быстро, хотя есть и люди, которые сохраняют подобную привычку на всю жизнь.

Констанс часто слышала, как ее мать хвалила добропорядочность и доброе сердце месье Поза; осиротев, она сочла за лучшее искать прибежища и защиты в доме старого друга семьи. Дядя Пелажи с радостью принял юную сироту; он принял бы ее даже если б Констанс была ему в тягость; но девушка, обладавшая приличным состоянием, поселилась у бедного музыканта лишь после того, как он согласился принимать от нее плату за пансион, размер которой она определила сама. Так присутствие Констанс в доме месье Поза приумножило его достаток, равно как и радости совместного обитания.

К моменту начала этой истории Констанс жила у месье Поза уже три с половиной года. Молодому Эдмону исполнилось двадцать четыре, и ничто не мешало ему соединиться со своей хорошенькой девятнадцатилетней кузиной, обладавшей всеми качествами превосходной хозяйки. Почему же этот союз еще не был заключен, раз уж никакое препятствие не стояло между молодыми людьми и их любовью? Причину этому вы найдете несколько неожиданной: Эдмон не торопился овладеть своим счастьем. Почему же? — спросите вы. Вероятно, именно потому, что его любви ничто не мешало. Кажется, мужчины вообще высоко ценят лишь то, чего должны добиваться с трудом, а для легко достижимой цели всегда найдется лишь немного соискателей. Поэтому Эдмон, убежденный в любви кузины и уверенный, что она подаст ему руку в любой момент, как только он того пожелает, снова и снова откладывал это соединение, столь заманчивое для их матерей.

Следует добавить, что Эдмон, еще в юности получивший большое наследство матери, в нерешительности, какую карьеру избрать, но считая себя способным ко всему, за что бы ни взялся, уже хватался за разные сферы деятельности, но из-за своего непостоянства и переменчивой воли неизменно бросал их. При этом он настаивал, что прежде чем жениться на кузине, он должен заиметь прочное положение, самостоятельно приобретенный доход и некоторую известность, чтобы мочь предложить ей всё это. До сих пор ему это не удавалось, и потому он отодвигал срок женитьбы всё дальше.
Теперь мы знаем лиц, с которыми будем иметь дело чаще. Вернемся же к круглому столу, чтобы послушать их дальнейший разговор.

II. Месье Поз

Констанс не ответила на вопрос подруги, так сильно она была поглощена своими мыслями. И не без причины: Эдмон регулярно приходил каждый вечер в дом месье Поза, а сегодня было уже больше половины десятого, но его всё еще не было.
Пелажи улыбнулась и продолжила:
— Ах, Констанс, по крайней мере, очень счастлива; пока месье Женге читает, она думает о другом. Отсюда следует, что она вообще ничего не слышит и потому не замечает, читают ли ей что-то хорошее или плохое... ей можно было бы читать «Монитёр» и все равно она верила бы, что слушает «Тайны Южной башни». Вот следствие приятной перспективы выйти замуж за господина кузена!
— За кузена! — сказала Констанс, краснея и пробуждаясь от своей задумчивости. — Да, это правда, я нахожу, что Эдмон сегодня очень запаздывает.
— О! Я так и знала, что ты думала о нем; ты так в него влюблена!
— Я и не говорю, что нет. Моя матушка обручила меня с Эдмоном и часто повторяла, что мне должно его любить, потому что однажды он станет моим единственным защитником.
— Счастливый молодой человек! — проговорил себе под нос Женге, берясь за каминные щипцы, чтобы поворошить угли.
— Что вы там бормочете, месье Женге? — насмешливо спросила Пелажи.
— Я? Ровным счетом ничего, мадемуазель, я занимаюсь огнем.
— Но когда же свадьба, Констанс? Я бы с такой радостью потанцевала на ней! Я буду твоей подружкой невесты; мое праздничное платье уже готово... о, ты будешь гордиться тем, как я выгляжу!
— Могу ли я надеяться быть избранным шафером? — спросил Женге с боязливым видом, не глядя на мадемуазель Пелажи.
— Ладно, месье Женге, мы посмотрим, мы подумаем. Но не нагоняйте на нас скуку заранее своими просьбами!.. Во-первых, я, как почетная дама, буду устраивать всё, Констанс мне это обещала. В следующем месяце будет твоя свадьба, не так ли, Констанс?
— Но... все зависит от Эдмона.
— Странно, что жених не выказывает большого нетерпения! На твоем месте я бы ему заявила: «Месье кузен, если вы больше не хотите на мне жениться, так прямо и скажите».
— Ах! Пелажи, что за мысль! Разве я могу предположить, что кузен больше меня не любит? Какая разница, когда мы поженимся? Зная, что однажды я стану его женой, я и так счастлива.
При этих словах девушка подавила вздох и затем продолжила:
— Эдмон хочет иметь почетное положение в свете, но еще точно не знает, на какой области остановить свой выбор. Жажда снискать славу, слышать свое имя упоминаемым с похвалами, мучает, занимает его беспрестанно. Я не могу винить его за то, что он стремится занять достойное место в обществе, хотя и не разделяю мнения, что одна лишь слава дарует блаженство. Ты же знаешь, сперва его очень влекло к музыке; он изучал композицию, хотел стать Моцартом, Россини...
— Да, и из всего этого выскочил вальс, который он отдал литографировать и в котором, как утверждает мой дядюшка, есть прекрасные моменты.
— Но я никогда не мог сыграть этот вальс на моем флажолете*, — сказал месье Женге, — он удивительно труден.
[*Флажолет — старинная продольная флейта высокого регистра (предшественница пикколо), популярная в XVII–XIX веках.]
— Потому что у вас нет чувства такта!.. О, месье Женге, вы никогда не осилите этот вальс!
— Мадемуазель, уже две недели я работаю над маленьким галопом, который хочу посвятить вам.
— Маленький галоп!.. И выйдет, конечно же, нечто прекрасное!.. К тому же твой кузен уже сменил музыку на поэзию; он сочинил комедию в стихах в трех актах... говорят, это должен быть шедевр!
— Боже мой, как её освистали!.. Публика назвала пьесу полной бессмыслицей! — пробормотал Женге себе под нос, помешивая в камине и не замечая, как Пелажи делает ему знаки замолчать.
— Моему кузену не повезло в театре, — вздохнув, сказала Констанс, — не думаю, что он предпримет новую попытку.
— Э, почему же нет?.. Не сразу в первый раз осыпают лавровыми венками, но все-таки для создания новой комедии нужен ум, даже если она проваливается на сцене. Месье Женге, я полагаю, вы в своей жизни не сочинили ни строчки?
— Прошу прощения, мадемуазель, на именины моей тетушки я сочинил песню на мотив: «Гренадер, ты мучаешь меня жестоко!» Там было восемь строф.
— Это должно быть интересно... Вы мне её как-нибудь спойте... однажды вечерком, когда мне захочется уснуть.
— Теперь Эдмон воспылал страстью к живописи, — продолжала Констанс, — он только что закончил картину и отправил её на выставку.
— Это историческая картина, мадемуазель? — спросил Женге, наконец откладывая щипцы.
— О нет, месье, это всего лишь жанровая вещь, — отвечала та.
— Боже мой, месье Женге, что за нелепые вопросы вы задаете! Разве месье Эдмон, который лишь недавно начал учиться живописи, должен сразу начинать с исторической картины?
— Но, мадемуазель, у меня есть маленький, всего девяти лет от роду племянник, который целыми днями рисует Брутов и Эпаминондов; это копировать не сложнее, чем «Воспоминание» или «Тоску» господина Дюбюфа*.
[Клод-Мари Дюбюф (1790-1864) – франц. живописец, портретист, ученик Давида].

— Помолчите, месье Женге, мне дурно от вашей болтовни!.. Видно, что вы никогда не учились рисовать.
— Вы ошибаетесь, мадемуазель; я учился шесть месяцев и уже мог очень хорошо делать ветряные мельницы... прикажете читать дальше?
— Нет, вы же видите, что мы беседуем. Распорите мне эту вышивку, так будет лучше; но только осторожней, пожалуйста, не разрежьте кружева.
— Будьте спокойны, мадемуазель, я буду очень внимателен.
И взяв вышивку и ножницы, месье Женге принялся распарывать, не смея оторвать взгляд от своего занятия из страха совершить оплошность.
— Если картина моего кузена не будет принята в Салон, — продолжила Констанс, — то я знаю наверняка, что он скажет «прощай» и живописи — так же, как сказал это музыке и театру.
— И что это означает? Что он ищет свое призвание; он хотел бы делать и то, и это... Но это вряд ли так легко! У него много талантов, у твоего кузена, но нет упорства.
— Катящийся камень мхом не обрастает! — вполголоса произнес месье Женге, продолжая распарывать.
— Очень верно, месье Женге, вот мы и посмотрим, каким мхом обрастете вы — вы, который уже семь лет, кажется, служит в администрации и всё еще внештатный волонтер.
— Мадемуазель, со мной поступили несправедливо... без причины меня обошли... но я все же добьюсь своего.
— Да, если так пойдет и дальше, то через пятнадцать лет вас сделают переписчиком.
— Ах! Мадемуазель...
— Осторожнее, месье, вы порежете кружева.
— … начальником бюро, хотели вы сказать? – добавил месье Женге.

Пелажи расхохоталась во весь голос; в ту же минуту позвонили в дверь. Лицо Констанс просияло, ибо она не сомневалась, что это её кузен. Но радость девушки оказалась недолгой.
Это был толстый, коренастый, щекастый коротышка, имевший посреди лица маленький бугорок с двумя отверстиями, по всей видимости, изображавший нос, а под ним огромную поперечную расщелину, которая у ушей, к счастью, заканчивалась, что вместе с глазами навыкате, размером с блюдце, и жесткими, растущими чуть ли не от самых бровей волосами, делало это лицо одним из самых гротескных, на какие можно наткнуться разве что в галереях Дантана*.
[Эдуард Жозеф Дантан — франц. живописец 19 века, представитель классической традиции].

Этим маленьким человечком был честнейший месье Поз, дядюшка Пелажи, самый бесстрашный контрабасист (что не означает — самый лучший), который вернулся из своего театра гораздо раньше обычного.
Месье Женге на мгновение оторвался от своей портняжной работы, чтобы почтительно поприветствовать месье Поза и уступить ему место у огня.
— Как, это вы, месье Поз? — проговорила Констанс с удивлением. — Но ведь всего десять часов, обычно ваш спектакль так скоро не заканчивается.
— Разумеется, моя дорогая, но у нас сегодня была новая пьеса в трех актах, публике же хватило и двух, что неизбежно сократило вечер.
— Пьеса, стало быть, провалилась, дорогой дядюшка?
— С треском, моя дорогая.
— Стало быть, она была очень плоха? — спросил Женге, не отрываясь от вышивки.
— Плоха... о! Тут всё зависит... там были и красивые моменты, особенно в оркестровых партиях; впрочем, завтра ее дадут снова, и директор утверждает, что ее смогут вытянуть.
— Уж не лебедкой ли?
— Нет, насмешница, совсем иными средствами — большими широкими ладонями... для аплодисментов, и громкими голосами для криков «браво!» и «да капо!»* [*ит. «еще раз», то же, что «бис»]. И это случилось бы уже сегодня, если бы автору отдали весь зал, как это обычно делают для пьес наших современных великих авторов — они ведь категорически против того, чтобы на первое представление попал хотя бы один зритель с билетом, купленным в кассе. В таком деле нужно рассчитывать на своих людей; только так и вызывается всеобщий ажиотаж. Сегодня же директор проявил слабость и, желая прикарманить выручку, позволил пьесе действовать самостоятельно – ну и что из этого вышло? Она провалилась. Отличная прибыль, ничего не скажешь! Автор тоже дал ему это ясно понять, говоря: «Я согласен отдавать вам мои произведения... это так; но платить мне дороже, чем всем прочим — этого недостаточно, вы должны также пожертвовать выручкой первых шести представлений. Это, месье, единственный в наши дни способ делать деньги на театре».
— Дорогой дядюшка! Раз уж на следующем представлении все билеты будут раздаваться бесплатно, не могли бы мы тоже получить два, для меня и Констанс?
— Э-э… это было бы затруднительно; билеты не раздают так легко первому, кто попросит; нужны люди, на чью работу руками можно рассчитывать, поэтому принцип такой: как можно меньше женщин. К тому же, милая Пелажи, ты знаешь, что я не люблю просить ни о малейшем одолжении. У нас есть наш служебный билет, один раз в две недели, это и так неплохо!
— Да уж, неплохо... с этими вашими бесплатными билетами… — сказал Женге, по-прежнему занятый распарыванием. — За него нужно заплатить франк, и потом тебя еще отпихивают в сторону, на место, где ничего не видно; затем тебе говорят, что с доплатой еще в один франк можно сесть со всеми удобствами. Хорошо, доплачиваешь, идешь вперед... там мест больше нет... кричишь... ругаешься... видишь пустые ложи, но чтобы туда попасть, нужно доплатить еще пятнадцать су... итого пятьдесят пять су, чтобы попасть на место, которое для обычного зрителя стоит пятьдесят су. Выходит, тратишь на пять су больше за такой даровой билет, да при этом еще два часа простоишь в очереди перед театром; тут я даже не считаю скамеечку, которую капельдинерша чуть ли не силой пихает тебе под ноги, программку, которую нужно купить, и чаевые за хранение зонтика... О! такие контрамарки мне совсем не нужны! Я лучше найму ложу, чем когда-либо возьму билет от администрации.
— Бедный месье Женге!.. Как он горячится!..
— Слушайте, мадемуазель, я говорю только о том, что было в последний раз, когда я повел своих тетушек и сестер в театр!.. У меня были контрамарки от администрации, и все мои сбережения за целый месяц как раз там и ухнули!
— Следите-ка лучше за моей вышивкой, это будет куда полезнее... Боже, что за несчастье!.. Кружево порезано!.. О, я так и знала!.. Давайте сюда, сударь, вы к нему больше не прикоснетесь.
— Мадемуазель! Я отдам вставить кружево...
— Ах, оставьте меня в покое с вашим вставленным кружевом, на этом закончим!..

Пелажи забирает у месье Женге свою вышивку, тогда как он выглядит совершенно растерянным. В этот момент снова звонят.
— Ах! Это наверняка он! — восклицает Констанс.
Вскоре затем в комнату входит молодой человек с волосами, зачёсанными до зеркального блеска, с бородкой-эспаньолкой и правильными чертами, у которых, к несчастью, всё обаяние отнимает выражение самодовольной важности. Он тут же, ни с кем не поздоровавшись, в дурном настроении бросается в кресло и восклицает:
— Экая досада!.. Это ужасно! Отвратительно!..
— Что же такое, дорогой кузен? — спрашивает Констанс, с тревогой глядя на вошедшего.
— Вы с нашего нового спектакля? — интересуется месье Поз, барабаня пальцами по камину, словно отбивая ритм дирижерской палочкой. — Я всё же думаю, там есть красивые моменты...
— Ах! Мне нет дела до вашего спектакля... речь о моей картине... о моей восхитительной картине!.. Какой тон!.. Какие нюансы!.. Какие краски!..
— И что же, дорогой кузен?
— Её не приняли на выставку – вот что! Сегодня вечером я получил окончательное известие.
— Не приняли!
— Да, кузина! Будь у человека талант, дарование, решительное призвание художника — все это неважно; в наши дни наверху могут плавать только интриганы, именно они преуспевают, находят деньги и признание!.. А того, кто не состоит ни в какой клике, просто оттирают в сторону. Заграждают препятствиями, неприятностями, чтобы он отказался от поприща, на котором безусловно затмил бы всех своих соперников.

— Однако, друг мой, — проговорил месье Поз, акцентируя свои слова кивками головы, — публика — это не клика, именно от неё и происходит настоящий успех – вопреки всем газетным статьям, которые в отношении искусства врут порой так же хладнокровно, как и в отношении политики. Талант рано или поздно пробивается. Но для всего нужно упорство!.. Вот посмотрите на меня, я всегда страстно любил музыку... контрабас был моим кумиром... ребенком я рисовал контрабасы углем на дверях и стенах! Мой отец, правда, часто повторял мне: «Лучше бы ты взял в руки аршин, чтобы мерить ситец, чем совать эту громадную скрипку меж ног; ты рожден для прилавка, а не для того, чтобы пилить по чьим-то кишкам». Должен признаться, что в начале моего учения я так энергично ездил по моей ворчунье, что собаки выли, а соседи бунтовали… Но я чувствовал, что рожден только для музыки! Я совершенствовался в ней вопреки тысяче неприятностей, и смею сказать, в конце концов преуспел — я достиг своей цели, я в строю, я полезный член оркестра… Хотя признаюсь – и говорю вам об этом без хвастовства — ни одна газета никогда обо мне не упоминала.

Эдмон подавил ироничную улыбку, едва возникшую на его устах, и ответил:
— У меня нет ни малейшего желания ждать двадцать пять или тридцать лет, чтобы найти признание; в наш век всё должно делаться быстро! Нужно становиться богатым, счастливым, почитаемым без всякого промедления! Я хочу быть в этом как другие. Способностей мне не занимать; в музыке я мгновенно постиг правила композиции.
— Да, да... У вас, конечно, могло получиться... О, в вашем вальсе есть прекрасные моменты!
— А театральные пьесы?.. Да я бы стряпал их каждую неделю по одной, если бы их принимали... а уж романы! Разве это так трудно — писать их? Нынче фабрикуют такие скверные…
— Разумеется, это легко! Чтобы было трудно писать плохие романы? Это сомнительно.
— Что касается моей картины, то вы её видели, месье Поз. Ну скажите мне, разве она не хороша?
— В ней тоже есть прекрасные моменты! — ответил месье Поз, всё так же барабаня пальцами.

Эдмон встал и несколько мгновений расхаживал по комнате взад и вперед, явно погруженный в глубокое раздумье. Обе девушки работали молча: одна думала о том, что её замужество снова будет отложено, а другая — что она не так скоро сможет надеть свой красивый наряд подружки невесты. Месье Поз тоже вел себя тихо, разве что выстукивал какое-нибудь анданте или престо; наконец, месье Женге не знал уже, как ему усидеть в кресле — с тех пор как он нечаянно порезал кружево Пелажи.
Вскоре, однако, чело Эдмона прояснилось, черты его оживились, глаза засияли, и он воскликнул:

— Право же, я простодушный дурак, если мучаюсь из-за несправедливости дураков! Ибо, если рассмотреть внимательно, то это всего лишь наивное простодушие — работать, изнурять себя, чтобы обрести талант, который наши сограждане не сумеют оценить! Который они даже очернят, над которым будут глумиться из зависти! Стоит ли трудиться ради завистников, ради неблагодарных!.. Глупость всё это!.. Богатство, одно лишь богатство нужно иметь, ибо только ему оказывают все почести, ему одному приписывают все достоинства. Да, я решился; я отрекаюсь от изящных искусств; я не признаю больше никакого иного бога, кроме Плутоса; ему я воскурю фимиам. Моя дорогая кузина, ты выйдешь замуж не за знаменитость, не за воплощенную славу, но у тебя будет муж-миллионер, а также экипаж, особняк, бриллианты, лакеи...

— Что ты такое говоришь, дорогой кузен? Какой еще новый план мелькнул у тебя в голове?
— О! Этот план созрел теперь в твердое решение! Я хочу стать очень богатым... Разве мы не видим каждый день, как глупцы и олухи сколачивают состояния? Стало быть, мне кажется, что и человек с умом, если захочет приложить усилие, легко может этого достичь.
— Это еще не повод, чтобы этому следовать, — сказала Констанс, вздохнув. — Напротив, если удача предпочитает следовать по пятам за глупцами, то умным следует быть тем более осторожными, и нет сомнения, что даже в самой безупречно рассчитанной спекуляции можно потерять свои деньги. К тому же, дорогой кузен, разве большое богатство так уж необходимо для счастья? У каждого из нас есть приличный достаток, и я полагала бы, что мы можем этим довольствоваться. Я не желаю ни блистать в свете, ни кого-либо затмевать.
— А я, кузина, хочу, чтобы ты затмила всех других дам своим туалетом, своими бриллиантами, я хочу, чтобы участи моей жены завидовали!.. Чтобы говорили: стоит лишь мадам Герваль выказать желание, прихоть — и всё тут же исполнено! Супруг ей ни в чем не отказывает!.. Одним словом, средства к успеху уже у меня в голове, и в скором времени я вернусь, чтобы предложить тебе мои богатства и мою руку.
— Как хочешь, дорогой кузен, но помни, что твои богатства не увеличат моего счастья.

«Хотел бы я знать то средство, с которым он надеется так внезапно выиграть миллион», — подумал честный басист, с сомнением качая головой.
— Месье Женге, по моему, вам тоже следовало бы попытаться стать миллионером, — сказала Пелажи, насмешливо глядя на молодого внештатного клерка. — Тогда бы вам не пришлось мучиться вечность в неоплачиваемых волонтерах.
— Ах! Мадемуазель, мне ни в чем не везет! — отвечал Женге с тяжелым вздохом. — Что же мне делать?
— Во всяком случае, советую вам не заниматься распарыванием, ибо тут вы не делаете блестящих успехов!
И девушка разразилась хохотом, в то время как молодой человек опустил глаза, на которых, кажется, готовы были брызнуть слезы.

— Дети мои, — сказал месье Поз спустя некоторое время, — не лучше ли нам, пока месье Эдмон добывает свой миллион, отправиться спать?
— И то правда. Доброй ночи, дорогой кузен, — сказала Констанс, откладывая работу и вставая. — Надеюсь, мы увидим тебя завтра?
— Да, милая кузина, я приду непременно... и вскоре вы увидите, что я не хвастал.
— Нет, хвастовство — это по части месье Женге, — заметила Пелажи, а затем сердито напустилась на него: — Что вы там еще ищете?
— Только свою шляпу, — растерянно ответил клерк, невольно задрожав.
— Каждый вечер одна и та же песня, — продолжала Пелажи. — Никогда не знаете, где лежит ваша шляпа, а тем более, где у вас голова.
— Это должно вас нисколько не удивлять, моя дорогая, — возразил бедняга вполголоса.
Месье Женге прекрасно знал, где лежит его скромный головной убор, но он притворился, что ищет его в соседней комнате, надеясь таким образом приблизиться к Пелажи и тихонько попросить у неё прощения за порезанную вышивку. Ибо у бедняги было предчувствие, что если он оставит девушку сердитой на него, то его ждет ночь без сна,
Но Пелажи словно нарочно не позволяла ему оказаться с ней рядом, так что месье Женге пришлось прощаться с тяжелым сердцем. Эдмон был уже у дверей и желал обеим барышням и месье Позу доброй ночи.
Тут снова раздался голос Пелажи с присущей ей насмешливой интонацией:
— Месье Женге, если вы не нашли вашу шляпу, мой дядя готов одолжить вам на обратную дорогу свой ночной колпак.
— Я нашел её, мадемуазель, нашел! — отвечал Женге, возвращаясь со своей шляпой и с совершенно убитым видом. — Простите, что заставил вас ждать... этим вечером я очень несчастен... я так... так...
— Довольно, довольно, месье Женге! На сегодня  — добрых вам снов; остальное вы скажете нам в другой раз.

И стеклянная дверь закрылась за молодым человеком, который всё никак не мог раскланяться. Увидев, что кланяется только стенам, он вздохнул и отправился вниз по лестнице, печально бормоча себе под нос:
— Ох, как она сердита на меня!.. И как я несчастен... а всё же я отдал бы всё, чтобы быть возлюбленным мадемуазель Пелажи! Но когда она рядом, я становлюсь таким медведем…
Оба молодых человека стояли на улице. Здесь они должны были расстаться, ибо один жил в верхней части предместья, а другой — внизу у бульвара. Но Женге сел на каменную скамью перед домом и, казалось, был намерен там и оставаться. Эдмон похлопал его по плечу, говоря:
— Доброй ночи, дорогой Женге.
— Доброй ночи, месье Эдмон.
— Вы собираетесь провести ночь на этой скамье?
— Не знаю, что мне делать... я так несчастен!.. Ах, месье Эдмон, вы не знаете, что такое безнадежная любовь. Вам-то можно не сомневаться в чувствах своей кузины, а мне? Мне выпало любить неблагодарную, жестокую, с каменным сердцем... я мог бы плакать четырнадцать дней подряд, и мадемуазель Пелажи даже не поинтересовалась бы, почему у меня красные глаза...
— Тогда, мне кажется, вы с таким же успехом могли бы и не плакать.
— Разве это в нашей власти?.. Когда мадемуазель Пелажи обращается со мной весь вечер так сурово, я потом рыдаю ночь напролет, да так, что моя соседка уже грозила жаловаться комиссару, уверяя, что я мешаю ей спать.
— Бедный Женге!.. Доброй вам ночи, а я пошел думать, как мне побыстрее стать богатым.

Эдмон удалился, оставив Женге на каменной скамье. Наконец бедный малый поднял голову и уставился на окна комнаты месье Поза, говоря себе:
— Если бы она подошла к окну... если бы я мог увидеть только, как она проходит там со свечой...
И так он стоял, вытянув шею, задрав нос и устремив глаза на окна четвертого этажа, то делая несколько шагов в сторону, то снова затем останавливаясь, – и подобно тому астроному, который, наблюдая на ходу за луной, не увидел под ногами лужи, так и наш несчастный, глядя на окна возлюбленной, не заметил камней у водосточной канавы, полной до краев после дождя.
Господин Женге споткнулся о камни и шлепнулся прямо в воду, которая, стоит заметить, менее всего располагала к купанию. Однако, поскольку неожиданное физическое страдание всегда неизбежно прекращает душевное, господин Женге, отряхнувшись, как пудель, вскочил и поспешил домой, более не соблазняясь желанием разглядывать окна мадемуазель Пелажи.

III. Игра фортуны

Минуло четыре месяца. Эдмон не говорил больше ни о чем, кроме как об акциях, о росте и падении цен, о пятипроцентном доходе и твердом обменном курсе по той или иной ставке; ибо его средством обретения богатства были, попросту говоря, биржевые спекуляции. Он вложил свое состояние в государственные бумаги и льстил себя надеждой, что в короткое время сможет увеличить свой капитал в четыре раза.
Добрый месье Поз нахмурил лоб, когда узнал, каким способом кузен милой Констанс надеется разбогатеть; сама же она, воплощение доброты и кротости, не сделала ни единого упрека в его адрес. К тому же Эдмон положил счастливое начало: он выигрывал, как это порой случается с игроками на первых порах, и, навещая свою кузину, пребывал в прекраснейшем расположении духа.
Правда, визиты его были короткими, и говорил он при этом лишь о продажах на временной основе и консолидированных трех процентах, что не слишком возбуждало энтузиазм юных девиц; однако одет Эдмон был по последней моде и даже нанял себе кабриолет на месяц — пока не будет куплен собственный экипаж.
Тогда как месье Женге по-прежнему ходил пешком и оставался верен своему сюртуку орехового цвета и черному жилету, что часто навлекало на него насмешки зловредной Пелажи. Однако однажды вечером он явился с сияющей миной и в безупречном новом жилете.

— С месье Женге определенно что-то стряслось, — тут же заявила Пелажи, — он сменил свой обычный костюм и, если я не ошибаюсь, сегодня вечером велел даже начистить сапоги!
— Мадемуазель, мне казалось, что я никогда не являлся пред вами плохо одетым или грязным; уже хотя бы потому, что всегда вытираю сапоги о соломенную подстилку.
— Блестеть от этого они, однако, не стали; да и что толку тереться о солому! Короче, месье Женге, отвечайте... не правда ли, у вас что-то произошло? Какие-то новости?.. Вы явно не такой, как обычно... мне кажется, у вас сегодня вечером даже глаз косит.
— Мадемуазель, я не знаю, заставляет ли радость косить глаза; но я, несомненно, очень рад и доволен: с первого числа этого месяца я больше не внештатный, я получаю жалованье!
— Жалованье!.. О, это грандиозно! И каково же оно, ваше жалованье?
— У меня восемьсот франков, мадемуазель.
— Восемьсот франков!.. В месяц?
— Ах! С чего бы вдруг!.. В год; но я полагал бы, что для начала это весьма порядочно.
— Разумеется, — сказал месье Поз, который еще не ушел в свой театр. — Молодой человек не сможет, конечно, ходить в Оперу или в ресторан к Бефуру, но в Париже живут по-всякому... за двадцать два су можно превосходно пообедать.
— О, дядюшка! Неужели вы верите, что с доходом в восемьсот франков можно вести хозяйство?
— Мое дорогое дитя, я знал одного служащего, у которого было тысяча двести франков жалованья и жена с четырьмя детьми: все они прекрасно жили и не делали ни гроша долгов — что весьма благоразумно с их стороны, ибо никто бы им в долг и не дал.

Бедный Женге не проронил больше ни слова. Ему казалось, что Пелажи, узнав, что он теперь на жалованье, будет обходиться с ним добрее, однако он опять увидел себя обманутым в своих надеждах. Месье Поз, напротив, дружески пожал ему руку на прощание и сказал:
— Делаю вам комплимент, дорогой друг, мой искренний комплимент... ибо в моих глазах верные восемьсот франков стоят больше, чем миллионы, за которыми сперва нужно бегать... До свидания, я ухожу. Отправляюсь участвовать в мелодраме, в которой… хм… встречаются весьма удачные моменты.
Поскольку обе девушки привыкли слышать от Эдмона Герваля только о пятидесяти-шестидесяти тысячах франков, восемьсот франков месье Женге не могли вызвать у них большого восхищения. Да и что такое восемьсот франков в год в сравнении с тем, кто одним ударом на бирже может выиграть в пятьдесят раз больше?

Кстати говоря, Констанс, слыша постоянно вздохи, которые бедный клерк испускал из-за Пелажи, порой упрекала подругу за то, как та обращается с месье Женге; но Пелажи отвечала:
— Я могу говорить ему, что хочу! Если он меня действительно любит, разве не должно ему казаться великим одолжением, что я каждый вечер принимаю его визиты?.. Визиты этого скучного человека, который порой входит, садится и два часа подряд не раскрывает рта!
— Потому что ты всегда тут же затыкаешь ему рот. Одним словом, этот молодой человек страстно желает на тебе жениться; если же ты его не любишь, то лучше было бы сказать ему об этом скорее, нежели томить его без надежды.
— Я и не давала ему никакой надежды; но там посмотрим!.. Ты же не захочешь сосватать меня за кассира с восемьюстами франками жалованья, чтобы он по воскресеньям угощал меня в кухмистерской за двадцать два су!.. Премного благодарна! Я не нахожу, что это что-то достойное, как полагает мой дядя. Я бы желала, чтобы у месье Женге хватило ума, как у месье Эдмона, составить себе состояние... однако он слишком тяжел на подъём, слишком неповоротлив для этого. О, вот ты, ты будешь счастлива... владеть особняком, бриллиантами, экипажем... Не правда ли, ты позволишь мне тоже кататься в твоем экипаже?
— Ах, у меня его еще нет!
— О! Как мы будем тогда развлекаться! Каждое утро мы отправимся на прогулку — в Булонский лес, в Сен-Клу, в Медон; когда есть свой экипаж, можно выбирать, куда ехать... Ах, мы будем путешествовать... ты повезешь меня на море!
— Какая ты смешная, дорогая Пелажи!
— О! У меня такое огромное желание увидеть море!.. Но с мужем с восемьюстами франками я могла бы в лучшем случае лицезреть фонтаны в Версальском парке, да и туда мне пришлось бы ехать в омнибусе... Вот уж удовольствие, действительно!..
— Разве не удовольствие — всегда находиться рядом с человеком, которого любишь?
— Но для этого не обязательно четыре часа глотать дорожную пыль. Ах, Констанс, оставь!.. А еще можно нанимать ложи в театре!.. в нескольких театрах!
— В Итальянской опере, не так ли?
— Да, в Опере... и у Франкони... Еще я очень люблю лошадей. Затем ты будешь устраивать приемы, приглашать массу народа, часто давать обеды, вечера, балы... У тебя будет прекрасный оркестр с валторнами, ведь ты знаешь, дядя говорил нам, что сейчас на этом инструменте исполняют очень красивые вещи.
— Но, дорогая Пелажи, знаешь ли ты, что для исполнения этих твоих желаний нужно обладать очень большим состоянием?
— Я думаю, с тридцатью тысячами франков ренты можно удовлетворить примерно все свои фантазии.
— И ты полагаешь, что Эдмон сможет предложить мне тридцать тысяч франков ренты?
— Конечно, если не больше! Твой кузен, кажется, богатеет очень быстро. Когда он приходил в последний раз, он казался таким довольным, таким веселым от своих спекуляций; он потирал руки и говорил на радостях даже на латыни. Кажется, он сказал что-то вроде: adasis fortuna*, а Фортуна ведь означает богатство!
[*лат. «Пусть фортуна сопутствует тебе»]
— А также, насколько я знаю, и случай; впрочем, я помню, что мой кузен пробыл у нас совсем недолго, что он едва отвечал мне и что раньше я находила его гораздо более любезным со мною – раньше, до того, как он захотел стать богачом!

На следующий вечер Эдмон не появился в доме месье Поза, а на следующий Женге снова пришел один, притом — со странным выражением лица; он был грустен, казался смущенным и безмолвно сидел рядом с двумя подругами.
— Сегодня вечером с вами опять что-то случилось, — сказала ему Пелажи, — и хотя на вас нет парадного жилета, все равно вид у вас совершенно другой. Неужели вас уже лишили жалованья?
— О нет, мадемуазель! Речь не обо мне...
— Не о вас?.. Это уже становится интереснее. Ну же, месье, объяснитесь!..
— Дело в том... что по дороге сюда... я встретил месье Эдмона Герваля...
— Моего кузена? – оживилась Констанс.
— Да, мадемуазель, вашего кузена... и у него был такой расстроенный вид... он был бледен, подавлен...
— Боже мой! Уж не болен ли он?
— Нет, мадемуазель, он не болен; но, несомненно, с ним что-то произошло... сперва он взял мою руку и сжал её так, что я чуть не вскрикнул...
— Дальше, месье Женге! К делу! — воскликнула Пелажи... — Болтаете тут о вашей руке, а не видите, что Констанс сидит как на иголках!
— Наконец месье Эдмон сказал мне: «Вы идете сегодня вечером к месье Позу?» На мой утвердительный ответ он вытащил из кармана письмо и вручил его мне, добавив: «Передайте это моей кузине... не забудьте же!.. Я обещал ей выполнить кое-что…»; затем он тут же исчез.
— А это письмо, месье Женге?
— Оно у меня в кармане, мадемуазель...
— Ну, живо давайте его сюда! — крикнула Пелажи. — Нужно было сделать это с самого начала.

Месье Женге протягивает Констанс письмо, та берет его дрожащей рукой и читает:
«Моя дорогая кузина, я хотел попытать счастья, и мои первые предприятия были удачны... осмелев от такого начала, я был, возможно, слишком тороплив... однако кости ложились целиком в мою пользу, и я верил, что вскоре смогу предложить вам достойное положение; судьба обманула меня... катастрофическое падение, которого я не мог предвидеть... но к чему слова?.. Я разорен полностью... Если бы я потерял только своё, я мог бы еще утешиться; но я задолжал почти вдвое против того, чем владею; поэтому я вынужден нарушить свои обязательства... потерять честь! Это приводит меня в отчаяние!.. Убивает меня... да, это убивает меня, ибо когда теряешь честь, больше жить нельзя. Прощайте, дорогая кузина, пожалейте меня и не проклинайте. Прощайте навсегда. Эдмон Герваль».
Письмо выпало из рук Констанс; она казалась сраженной этим неожиданным ударом.
— Разорен! — пробормотал Женге.
— Разорен! — повторила Пелажи.

Но Констанс пришла в себя и тут же воскликнула:
— О, Боже мой! Он прощается со мной навсегда, значит, он хочет умереть... умереть из-за денег, которых ему не хватает!.. Но разве то, что принадлежит мне, не принадлежит ему?… Мог ли Эдмон сомневаться во мне!.. О, нужно спасти его, помешать его ужасному плану... Пелажи! Скорее... речь о спасении Эдмона!
И Констанс схватила молодого клерка за руку и поспешно повлекла его вниз по лестнице. Женге, чтобы поспеть за девушкой, пришлось перескакивать через четыре ступеньки разом, при этом он не мог удержаться, чтобы не сказать:
— Как его любят, этого месье Эдмона!.. Как его любят!.. Ах, если бы меня так любила мисс Пелажи, я был бы готов накладывать на себя руки каждый день.
Оказавшись на улице, Констанс обратилась к Женге, взяв его под руку:
— Ведите меня, месье, и поспешим, так как было бы ужасно прийти слишком поздно!..
— Да, мадемуазель... да... я поведу вас; но куда прикажете?
— К Эдмону... Вы знаете, где он живет?
— Да, мадемуазель.
— Только бы мы застали его дома!
— Ах, сомневаюсь.
— И всё же... там мы, возможно, узнаем, где он... я должна, должна его видеть!
 «Если кузена нет дома, — подумал Женге, — то ума не приложу, где нам его искать!» Эту мысль он, впрочем, придержал при себе, так как тревога Констанси и без того возрастала с каждой минутой.
Наконец они пришли к дому Эдмона. Констанс отпустила своего проводника и побежала спрашивать у консьержа. При большой тревоге забывают о приличиях, и девушка ни на минуту не задумалась о том, что могут сказать о ней, девушке, что идет без колебаний к одинокому молодому человеку.

Эдмона, однако, не было дома; он вышел уже очень давно и не оставил никаких сведений, куда направился.
Великая тяжесть легла на грудь Констанс; безутешная, она вернулась к своему спутнику, бормоча:
— Дома его нет... и никто не знает, куда ушел…
— Я так и думал! Когда я его встретил, он не выглядел так, словно собирается пойти спать.
— Неважно!.. Мы должны его найти; идемте, месье Женге... вперед!
— Как вам угодно, мадемуазель, но куда?
— На Биржу.
— Мадемуазель, вечером на Биржу не ходят, она закрыта.
— В кофейни, в театры... туда... и туда!..
— Мне не показалось, что месье Эдмон расположен думать о театре.
— И всё же, месье Женге, мой кузен должен быть где-то, и мы должны его найти.

И девушка увлекла своего спутника вперед. Они бежали без цели. Если им встречался молодой человек роста и походки Эдмона, Констанс кричала: «Это он!» — и месье Женге вынужден был бросаться за прохожим вдогонку, но каждый раз возвращался со словами: «Это не он и вблизи ничуть не похож».
Кроме того месье Женге приходилось заходить в каждую кофейню, мимо которой они шли, чтобы удостовериться, нет ли там того, кого ищут.

Битых три часа метались они по Парижу. Констанс чувствовала, что с каждым мгновением надежда ее тает; она не плакала, но дыхание её было стесненным, лоб горел, а взгляд был неподвижен и мрачен.
Месье Женге успел зайти в пятьдесят кофеен, догнать больше двадцати незнакомцев (причем, некоторые встретили его не слишком дружелюбно); наконец, он почувствовал, что смертельно устал. Однако он не смел об этом даже заикнуться, так как девушка не жаловалась, а мужчина не может выказывать меньше стойкости, чем женщина, даже если ему очень этого хочется.

Пробило двенадцать, когда месье Женге позволил себе заметить:
— Уже очень поздно, боюсь, месье Поз и мадемуазель Пелажи будут беспокоиться о вас.
— Очень поздно, говорите?
— Полночь уже.
— Тогда он должен был вернуться домой.
— Месье Поз? О! Он наверняка сейчас дома.
— Нет, месье, — мой кузен... мы ищем моего кузена. Идемте, вернемся к его жилищу!
Женге не смел отказать, хотя считал этот поход бесполезным; но пока они шли, он непрестанно думал: «Вот человек, которого любят, вот счастливый человек! И он еще хочет покончить с собой!.. И жалуется на судьбу!..»
Но вот они снова перед домом Эдмона. Констанс останавливается, дрожа; в этот миг она близка к тому, чтобы лишиться чувств; ибо понимает, что если Эдмон не вернулся, придется оставить всякую надежду. Тем не менее она решается — она стучит, она входит...
— Месье Эдмон Герваль вернулся домой четверть часа назад, — говорит ей консьерж.
— Он дома! — с радостью восклицает Констанс, и тотчас бросается вверх по лестнице, не обращая внимания, следует ли за ней её спутник.

И очень вовремя! Ибо Эдмон, проблуждав весь вечер по Парижу без цели и смысла, обдумывая своё ужасное положение, уверил себя, что ему не остается иного выхода, кроме смерти. Разумеется, это средство гораздо короче, чем попытка трудом, терпением и упорством вернуть потерянное; но в наши дни терпение, упорство и любовь к труду встречаются гораздо реже, чем дуло пистолета; а еще утверждают, что мы живем в век просвещения, век прогресса!.. Я готов допустить прогресс в способах сервировать обед, но в правильном мышлении? — никогда.
Итак, Эдмон вернулся домой с твердым намерением положить конец своей жизни. Он зарядил пистолет, положил его на стол рядом с собой и затем предался сожалениям о своей короткой жизни. Без сомнения, его прекрасная кузина занимала большое место в этих его размышлениях; по крайней мере, бедное дитя вполне это заслужило.
Но в тот момент, когда Эдмон схватил в руки губительное оружие, Констанс ворвалась в его комнату. Она упала ему на руки, а затем бросилась к его ногам с возгласом:
— Дорогой кузен, ты хочешь убить и меня тоже?
Эдмон замирает. Он смотрит на кузину прекрасными, умоляющими глазами; он растроган и отчаяние отпускает его. Он опускается в кресло, бормоча:
— Разве ты хочешь, чтобы я жил обесчещенным?.. А ведь так и будет, если я не исполню своих обязательств!
— Но, дорогой кузен, разве ты забыл, что всё, что моё — и твоё тоже?.. Располагай моим состоянием... я хочу этого... я требую этого во имя наших матерей, которые так нас любили и так хотели видеть тебя моим защитником, предназначенным мне супругом.
— Констанс, что ты такое говоришь? Я должен распорядиться твоим состоянием?.. Если бы ты знала... После уплаты моего долга... этой проклятой, несчастной разницы, у тебя почти ничего не останется.
— Какое мне дело до этого?.. Зато я буду счастлива... Неужели ты думаешь, я была бы счастливей, если бы мне пришлось оплакивать твою смерть?.. Ты обязательно примешь мое предложение, Эдмон, так должно быть... я так хочу... Быстрее, бумагу и чернила, чтобы я дала тебе письмо к моему банкиру!.. Ах! Я так дрожу от радости, что едва могу писать!

С этими словами девушка села за конторку и стала писать с таким воодушевлением, что стоящему рядом кузену оставалось только молчать и восхищаться ею. Чуть поодаль, в углу комнаты, плакал как дитя месье Женге, приговаривая про себя:
— Что за порыв!.. Какая самоотверженность!.. Какая привязанность!.. Этого человека любят! Ах, мадемуазель Пелажи, как счастлив я был бы, если б внушил вам хотя бы девятнадцатую часть такой любви!
Констанс закончила писать, Женге — плакать.
Эдмон согласился принять помощь кузины. Все счастливы, горе забыто; уже строят воздушные замки на будущее, и Констанс, кажется, готова без сожаления пожертвовать перспективой блестящей участи, которую готовил ей кузен.

Месье Женге замечает, что уже очень поздно; итак, прощаются до завтра. Затем Констанс возвращается в квартиру месье Поза в сопровождении своего верного спутника, который затем коротко и ясно рассказывает, что именно сделала Эдмонова кузина — в то время как та, с опущенными глазами и смущенным видом, слушает всё это, как преступница, ожидающая приговора.
Пелажи обнимает подругу с возгласом:
— Ха! Если твой кузен не будет боготворить тебя, если он не сделает тебя самой счастливой женщиной, то он самый неблагодарный человек на свете!
— Я об этом не думала, — отвечает Констанс.
Что касается доброго месье Поза, то он растроганно выслушал рассказ о прекрасном поступке девушки, затем взял её руку в свою и нежно пожал, бормоча при этом:
— В том, что вы сделали, есть много прекрасных моментов! Но было бы хорошо, если бы ваш кузен более никогда не помышлял о желании стать миллионером. Ну, это наверняка послужит ему хорошим уроком, и смею надеяться, теперь он решится выбрать другую профессию.
Благодаря своевременной помощи кузины, Эдмон выплатил все свои долги, но после этого у Констанс осталось всего восемьсот франков ренты — ровно столько же, сколько составляло годовое жалованье месье Женге.
И все же девушка не вздохнула ни разу из-за этих изменений в своем состоянии. Ей причиняло боль только одно: она была вынуждена уменьшить взнос за пансион, который она выплачивала месье Позу.
От этого, однако с ней не стали обращаться хуже в доме честного музыканта. Можно быть бедным артистом и всё же иметь превосходное сердце. Это вполне достаточная компенсация.

IV. Семья Бренгезенг

«Чего же ждет месье Эдмон, чтобы жениться на своей кузине? — думала Пелажи некоторое время спустя после этих событий. — Сперва он хотел славы, потом жаждал богатства; сумеет ли он теперь довольствоваться любовью?»
Констанс не говорила ни слова; но, очевидно, её занимал тот же вопрос. С тех пор как Эдмон растратил всё своё имущество и состояние кузины в придачу, он часто был грустен, задумчив или же говорил Констанс: «Какую участь я могу тебе предложить? У меня ничего нет, я — ничто!.. Какого счастливого будущего можешь ты ждать с человеком, которого, кажется, преследует злой рок?»
А Женге говорил себе: «Он не хочет на ней жениться, потому что у него больше ничего нет, но ведь он не женился на ней и тогда, когда у него что-то было; когда же он, стало быть, женится? Ах! Если бы меня любили, как счастлив был бы я жениться!»

Каждый день Эдмон твердил себе: «Я должен начать что-то делать». Но не делал ничего, кроме как сетовал на судьбу, людей и денежные обстоятельства.
Месье Поз предложил Эдмону место скрипача в оркестре своего театра; ибо, хотя кузен милой Констанс не был силен ни в одном инструменте, на скрипке он играл достаточно сносно, чтобы заполнить соответствующее место в театре на бульварах.
Эдмон ответил на это предложение:
— К чему это меня приведет?
— К тому, чтобы зарабатывать шестьсот франков, друг мой!
— Э! Какого черта мне делать с шестьюстами франками?
— Ну... с этим, да при бережливости, всё же можно что-то сделать.
— Нет, месье Поз, я не могу играть на скрипке за шестьсот франков, ибо это не только не вдохновит меня на музыку, но навсегда сделает из меня посредственного музыканта. Когда знаешь, что зарабатываешь так мало, то и играешь соответственно!
— Вы ошибаетесь, дорогой! Человек, любящий свое искусство, вовсе не делает таких расчетов; он стремится к совершенству и часто работает тем усерднее, чем меньше ему платят. В подтверждение своих слов я мог бы привести пример нескольких наших виртуозов, наших великих артистов, которые начинали карьеру в оркестрах или музыкантами в театрах второго разряда.
Эдмон упорно отвергал место скрипача. Вскоре после этого честный Поз, который всё время искал для него занятие, сообщил, что говорил с одним своим другом, фабрикантом цветной бумаги.
— Вы хотите, чтобы я раскрашивал бумагу? — спросил Эдмон с горькой усмешкой.
— Нет, мой дорогой друг! Но я сказал моему другу, что вы пишете довольно милые жанровые картины; тогда он поручил мне заказать у вас шесть таких картин для каминных экранов. Сюжет он оставляет на ваше усмотрение... пусть это будут семейные сцены или пейзажи; он заплатит вам по пятнадцать франков за штуку.
— Малевать каминные экраны? — сказал Эдмон, покраснев от возмущения. — Неужели я должен так унизить свой талант?.. И всё это только, чтобы заработать пятнадцать франков!.. Ха, месье Поз, вы не можете всерьез предлагать мне это!
— Но, дорогой мой, шесть раз по пятнадцать франков будет девяносто... и к тому же, что дурного в том, чтобы расписывать каминные экраны?.. Я знаю среди наших художников таких, кто сейчас члены Французской академии, а в былые времена они были простыми колористами! Вы полагаете, что от этого у них творческий дар стал меньше? Ясно ведь, что художники должны есть, как и обычные люди, и что, прежде чем работать ради славы, они вынуждены работать ради желудка.
— Вы можете говорить что угодно, сударь, но я не стану заниматься каминными экранами... лучше уж зубочистками...
— Ну что ж, дорогой друг, так делайте зубочистки; только делайте же что-нибудь!

Подобные беседы не сделали Эдмона ни сколько богаче, и чтобы немного отдохнуть от месье Поза, кузен бедной Констанс снова стал иногда посещать те блестящие общества, где его очень помнили по временам его биржевых спекуляций и где его всё еще хорошо принимали, поскольку он никому не рассказывал о своем финансовом крахе, продолжал одеваться со вкусом, умел держать себя и вести беседу, короче говоря, был приятным собеседником — качество, с которым в Париже можно долго продержаться на плаву.
В одном из таких собраний, где люди выглядят богатыми, а подчас, как Эдмон, не имеют ни гроша, но скрывают свою нищету под безупречно модным костюмом, кузен нашей Констанс свел знакомство с семьей Бренгезенг, состоящей из отца, матери и дочери.

Отец был маленьким человечком, освобожденным от армейского набора из-за своего низкого роста. С головой, прижатой к плечам, живыми глазками и острым носом месье Бренгезенг походил на пересмешника и любил подчас отпускать довольно плоские шутки.
По обыкновению невысоких мужчин, он женился на очень высокой статной женщине, которая с годами значительно располнела. Он мог бы без труда спрятаться у нее за спиной.
Их дочь своим малым ростом была обязана отцу, полнотой — матери. Одна нога у нее была короче – этому она обязана была уже себе самой.
Шествуя между своим супругом и дочерью, мадам Бренгезенг возвышалась над ними более чем на голову — как Голиаф над филистимлянами.

Это что касается физической части; опишем теперь духовную природу этих людей.
Месье Бендисьен-Рауль Бренгезенг был сыном фабриканта горчицы, который заработал много денег, подмешивая в свои горчичные изделия всевозможные ароматические травы. Благодаря этому достойному коммерсанту добрым буржуа их ежедневное домашнее блюдо, говядина, казалось гораздо менее пресным.
Месье Бренгезенг-младший, далекий от того, чтобы умалить славу отца, изобрел удачные улучшения в способах засолки огурцов: его богатство при этом стремительно увеличилось. Но поскольку у него была лишь одна дочь, а благородное честолюбие пришпоривало его, то на пятидесятом году жизни месье Бренгезенг оставил в покое горчицу, огурцы и всё, что пахло уксусом, дабы посвятить себя разным вещам получше и наслаждаться своим состоянием.

У месье Бренгезенга после закрытия всех его производств была одна слабость: ему хотелось, чтобы люди забыли, каким способом он приобрел свое богатство. У него была прекрасная анфилада комнат на Шоссе д'Антен, лакей мужского пола в ливрее; он давал вечера, обеды, на которых никогда не подавали горчицу, так сильно он боялся возможных колкостей; словом, он старался выглядеть господином вполне респектабельным.
Мадам Бренгезенг была превосходной женщиной, имевшей во всей своей жизни только одну страсть — танцы, которая и теперь, на сороковом году, всё еще не оставляла её. Ко всему, эта честная женщина считала мужа своего существом высшим и, дабы никогда ему не противоречить, всегда дожидалась его мнения, прежде чем сказать что-либо самой.
Вся любовь обоих супругов, естественно, сосредоточилась на их дочери, их единственном ребенке. Мадемуазель Клодора обладала довольно правильными чертами, и родители находили, что нет ничего прекраснее, чем она.
Ей нанимали учителей музыки, рисования, английского, итальянского, танцев, геометрии, географии и истории. Всем этим достигли только того, что мадемуазель Клодора пела фальшиво, рисовала глаз так, что его можно было принять за ухо, говорила «yes», когда хотела щегольнуть английской премудростью, и «si signor», когда итальянской, никогда не танцевала в такт, помещала Базель в Англию, а Эдинбург — в Швейцарию, и вкладывала в уста Людовика XV то изречение, что каждый его крестьянин должен иметь по воскресеньям курицу в кастрюле.
Счастливые родители, не способные судить о промахах дочери, не уставали повторять, что Клодора получила превосходное воспитание.

Однако месье Бренгезенг часто оказывался в сильном затруднении, не зная как принимать людей и обращаться с гостями, не нарушая обычаев изысканного общества; и ни жена, ни дочь не умели дать ему правильных советов. Одно обстоятельство, которым он быстро воспользовался, сослужило ему чудесную службу.
Упомянутый лакей мужского пола несколько раз найден был в погребе совершенно пьяным. Месье Бренгезенг решился выбрать другого, не столь одолимого жаждой, когда однажды узнал о смерти богатого дворянина, имевшего особняк по соседству. Наш экс-фабрикант горчицы тотчас спешит в особняк, спрашивает камердинера покойного и велит провести себя к нему:
— Вы служили господину графу?
— Да, сударь.
— Сколько он платил вам в год?
— Шестьсот франков, плюс стол, жилье, одежда и частые подарки.
— Я предлагаю вам тысячу франков и прочие выгоды; к тому же вы будете иметь большой вес в моем доме; только я рассчитываю, что вы иногда будете давать мне некие... советы... то есть напоминать мне обычаи, которые я успел забыть;... так как я долго жил в провинции… Мои знания изысканных парижских манер немного устарели. Вы, служивший графу, который принимал самое элегантное общество Парижа, должны знать всё это в точности... Вы снова введете меня в курс дела.
Комту;, так звали камердинера, с удовольствием принял предложение месье Бренгезенга. Он сразу понял, какими преимуществами будет пользоваться у своего нового хозяина.

И действительно, Комтуа стал для месье Бренгезенга существом незаменимым, ибо каждый раз, прежде чем что-либо сделать, тот спрашивал своего камердинера. Желал ли он заказать костюм, бывший фабрикант горчицы велел позвать Комтуа и говорил ему:
— Как господин граф заказывал себе платья?
— По последней моде, сударь!
— А цвет?
— По своему настроению.
— Очень хорошо.
И месье Бренгезенг тотчас обращался к своему портному со словами: «Сделайте мне костюм по последней моде, цвет — по настроению господина графа X.»
Если нужно было изменить меблировку залы или спальни, снова звали Комтуа:
— Какую мебель господин граф велел ставить в своей зале?
— Обычную, сударь: диван, кушетку, кресла, пианино...
Тотчас месье Бренгезенг вызывал мебельщика и приказывал ему меблировать свою залу на манер господина графа.

Но Комтуа становился бесценным человеком особенно в приемные дни, на больших обедах; он распоряжался трапезой, назначал перемены блюд, определял способ подачи кофе, нужный момент, когда вставать из-за стола, он говорил, как должен быть освещен салон, куда ставить ломберные столы, как приветствовать и встречать приглашенных; словом, он делал все распоряжения, и если бы кто-то пришел во время приготовлений, то легко мог бы принять слугу за хозяина дома.
Несмотря на эти разъяснения Комтуа, месье Бренгезенг всё же боялся опростоволоситься иной раз перед светом и потому условился со своим слугой об определенном знаке. Если его господин совершал что-то, чего не подобало делать в хорошем обществе, или нарушал правила этикета, Комтуа чесал нос, и месье Бренгезенг, который почти всегда поглядывал на слугу, понимал по этому знаку, что он на неправильном пути, и старался исправить ошибку.

Таково было положение семьи Бренгезенг, пользующейся годовой рентой в двадцать пять тысяч франков, в тот момент, когда Эдмон Герваль свел с ними знакомство.
Случилось так, что молодой человек однажды аккомпанировал мадемуазель Клодоре на пианино, пригласил её мать танцевать кадриль, и по случайности спас папашу Бренгезенга от неудачного хода в картах. С этого момента вся семья находила его восхитительным. К тому же кузен бедняжки Констанс обладал некоторыми поверхностными талантами, обладать которыми в большом свете было вполне достаточно: он играл на клавире несколько пьес, под которые можно было танцевать, пел, с легкостью мог набросать характер любого лица в обществе. Словом, у него было чувство момента, самоуверенность; он говорил обо всём без исключения, даже о том, чего не понимал; он мог, если нужно, прихвастнуть, говорить очень убежденно или же обращал вопрос в шутку. Даже этого слишком много, чтобы импонировать глупцам, а порой даже и умным людям.

Однажды Эдмон был приглашен к месье Бренгезенгу; он отправился туда, и когда ушел, хозяин дома спросил у своего слуги:
— Как ты находишь этого молодого человека? По-твоему, он хорош?
— О, сударь, не сомневайтесь! У него блестящие манеры... очень благородный характер!..
— Комтуа находит, что у него благородный характер! — сказал Бренгезенг жене, говоря об Эдмоне. — Я хочу пригласить этого молодого человека на обед... надо бы, чтобы он навещал нас почаще.
— Нужно устроить для него небольшой бал; он очень хорошо танцует.
— Он назвал меня «де» Бренгезенг... возможно, он находит, что у меня вид дворянина.
— Вероятно, мой друг.
Мадемуазель Клодора ничего на это не сказала; не могу утверждать, что она об этом что-то думала; однако ж была очень довольной тем, что ее родители так расположены к Эдмону.

V. Большой обед

Несколько дней спустя месье Бренгезенг устроил пышный ужин, и молодой Герваль был на него приглашен. Ожидалось, что среди гостей будут финансисты, множество промышленников и хорошо вышколенные прихлебатели, — дабы воскурять фимиам своему патрону, — а также несколько людей искусства и военных. Но никаких торговцев. Семья Бренгезенг больше не выносила торговцев.
В этот день на мадам Бренгезенг было слишком короткое платье и слишком тесные туфли; тем не менее, она надеялась танцевать и блистать на балу. Мадемуазель Клодора, чтобы казаться выше ростом, держалась прямо, как жердь, а отец её твердо решил при каждом своем слове и движении ни на минуту не спускать глаз с Комтуа.
Всё было устроено так, чтобы удовольствовать гостей. Месье Бренгезенг с гордостью рассматривал свой салон, меблированный точь-в-точь по образцу салона покойного графа, говоря себе: «Здесь нет ничего, что пахло бы горчицей».
Всякий раз, когда звонили в дверь, месье Бренгезенг имел обыкновение бежать в переднюю; но Комтуа удерживал его за фалды фрака с наставлением: «Сударь, вы должны ожидать гостей у себя в зале, а не выбегать навстречу каждому пришедшему».
— Очень хорошо, Комтуа... я больше не рискну выйти из своей гостиной. Но если пора будет идти к столу, что тогда?
— Тогда вы берете даму за руку и идете впереди.
— Очень хорошо, Комтуа; а потом я должен первым сесть за стол?
— Нет! Сперва вы позволите даме, которую вели, занять место по правую руку от вас; затем выберете другую, по левую руку. Ваша супруга сделает то же самое с двумя кавалерами.
— Э! А разве имена гостей не напишут на карточках?
— Нет, сударь, это устарело, вульгарно, вышло из моды. Остальное общество рассаживается по желанию. Однако вам легко будет посадить некоторых персон рядом с теми, с кем они хотели бы быть.
— Я понял, Комтуа! О, я всё понял! К тому же я не буду отрывать глаз от твоего носа, и если я совершу промах, ты дашь мне знать.
— Да, сударь!

Общество прибыло. Месье Бренгезенг кланялся в точности так, как научил его слуга; мадам Бренгезенг строила гримасу каждому входящему, потому что при этом ей приходилось вставать, а туфли причиняли ей ужасную боль; но все принимали это за приветливую улыбку; мадемуазель Клодора стояла, как казачий офицер, по стойке «смирно», и всё общество обменивалось обычными комплиментами, для которых не требуется слишком напрягать ум — как это и происходит повсюду по сей день.
Эдмон Герваль принял приглашение; ибо накануне вечером месье Поз сделал ему ужасное предложение переписывать рукописи одного писателя, отчего он так расстроился, что ему обязательно требовалось хоть какое-то отвлечение.
Сели за стол и — было ли это случайно или намеренно — Эдмон оказался рядом с Клодорой.

Первая перемена блюд прошла очень хорошо; гости были вежливы, еда очень хорошо приготовлена, и месье Бренгезенг был в восторге от самого себя, ибо Комтуа еще ни разу не схватился за нос.
Во время второй перемены Бренгезенг, чувствуя себя в ударе, захотел выпить за здоровье своей жены. Но как только он протянул свой бокал к соседу, он заметил, что Комтуа чешет нос. Экс-фабрикант горчицы тут же застыл с протянутой рукой, не смея ни подать бокал вперед, ни отдернуть его назад; затем он пролепетал:
— Я предложил вам чокнуться... но я, конечно, знаю, что это вышло из моды... светские люди не чокаются... довольно того, что простолюдины часто чокаются! Ха-ха!
Однако Эдмон тут же прервал месье Бренгезенга:
— А почему бы не возобновить этот старинный обычай, который так любили наши добрые предки? Нынче, когда всё должно быть готическим, средневековым, почему не поступить с застольными обычаями так же, как с костюмами? В самом деле, месье Бренгезенг, ваша мысль превосходна, и вас можно поздравить с тем, что вы открываете почин. Ну же, господа, чокнемся! Это вполне по-рыцарски!
Месье Бренгезенг был чрезвычайно доволен, что его молодой гость так его выручил; чокнулись, выпили за счастливую мысль хозяина, и то, что чуть было не вышло смешным, обернулось остроумной идеей, потому что молодой франт одобрил это, вместо того чтобы высмеять.

Дело дошло до десерта. Месье Бренгезенг, полный гордости от того, что с успехом оживил старый обычай, предложил спеть песенку.
Только он хотел затянуть первый куплет, как посмотрев на Комтуа, увидел, что тот яростно чешет нос.
Месье Бренгезенг умолк с открытым ртом. Он стоял, как неподвижная фарфоровая статуэтка, и все ждали, что он сейчас запоет. Но вместо пения месье Бренгезенг пробормотал:
— Я предложил вам петь... но это, собственно, была только шутка; я прекрасно знаю, что за столом больше не поют... разве что немецкие любители пирушек; да и песен-то больше наизусть не помню...
— Э, Боже мой! — воскликнул Эдмон. — Вы снова со своими сомнениями, господин де Бренгезенг! Право же, вы слишком строги к этикету. Разве обычай петь за столом не происходит также из того доброго старого времени, которое нынче каждый день выводят на сцене и в романах? Почему бы нам не ввести его снова в жизнь? Мы чокались, мы вполне можем и спеть; это отлично сочетается... мы освежаем обычаи наших отцов, ничего более... Держу пари, что это, как и костюмированные балы, в скором времени войдет в обиход, и вы будете основателем этой восстановленной прекрасной традиции! Мне начать? С большим удовольствием! Я спою вам: «Радуйтесь жизни», новый романс Ганса Негели, автора всевозможных прекрасных стихов и мелодий, которые можно исполнять в обществе; несомненно, это вас развлечет.
Эдмон спел, и ему бурно аплодировали; другой молодой человек последовал его примеру; затем и одна дама отважилась дать себя услышать; потом вторая, короче, все хотели петь, и месье Бренгезенг не помнил себя от радости, особенно из-за Эдмона, который превращал все его промахи в остроумные идеи и даже делал его основателем сверх-новой моды.

Вдоволь напевшись, отправились в салон. Здесь стояли ломберные столы; но месье Бренгезенг не любил карты. Танцевать было пока нельзя, так как не хватало еще персон для бала, и хотя мадам Бренгезенг, несмотря на свои жмущие немилосердно туфли, уже несколько раз вставала, чтобы найти партнера, ни одного контрданса так и не удалось организовать, так как большинство гостей предпочли контрдансу игру в «буйот»*.
[*карточная игра, предшественница покера]

Для развлечения жены и дочери месье Бренгезенгу не пришло в голову ничего лучшего, как сыграть в жмурки, и хозяин уже завязал себе глаза и собрался идти ощупывать пространство, как вовремя бросил взгляд на своего слугу, зажигавшего свечи в другом конце комнаты, и увидел, что тот с ожесточением скребет себе нос.
Бренгезенг застыл перед гостями с глазами, завязанными наполовину, и не двигаясь с места; затем он еще разок покосился на Комтуа и решился наконец убрать платок с лица.
— Нет, право, я полагаю, что играть в жмурки было бы слишком нелепо.. – заявил он. — Оставим эти детские забавы добрым буржуа с улицы Сен-Дени, ведь на Шоссе д'Антен...
Тут Эдмон, которому хотелось поучаствовать в салонных играх, потому что по веским причинам он к картам больше не прикасался, снова прерывает нашего Амфитриона* возгласом:
[*Амфитрион — в греческой мифологии царь Фив. Благодаря комедиям Плавта и Мольера имя «Амфитрион» стало нарицательным для обозначения щедрого, гостеприимного хозяина дома].

— Как, разве на Шоссе д'Антен нельзя делать всего того, что нравится и что приятно? Я готов заявить, что невинные игры в гостиной безусловно стоят и буйота, и экарте!.. При этом сам смешишь, веселишься и не теряешь денег: это чистая прибыль. К тому же даже величайшие люди охотно развлекались детскими забавами. Кардинал Ришелье упражнялся в своем саду в прыжках, Катон очень любил танцевать, Антоний разыгрывал шарады с Клеопатрой, а добрый король Генрих IV ползал на четвереньках по комнате, усадив на спину детей.
— Если Генрих IV ползал на четвереньках, — сказал Бренгезенг, — то отчего и я не могу пройтись на двух своих с завязанными глазами; однако тогда неясно, зачем же Комтуа чесал свой нос. Что ж, будем играть в жмурки, я готов.

Эдмон уже успел завязать себе, вместо хозяина дома, глаза, и к общему веселью, расхаживал вокруг по залу, вытянув перед собой руки. Какое-то время это развлечение продолжалось к вящему удовольствию мадемуазель Клодоры и её отца.
Тем временем прибыло еще несколько персон, и так как мадам Бренгезенг все еще вспоминала о танцах, не желая напрасно промучиться весь день в тесных туфлях и не показать свою маленькую ножку, она нашла способ образовать контрданс и попросила Эдмона сесть за пианино.

Тот не заставил себя долго упрашивать; он сыграл несколько кадрилей. Мадам Бренгезенг была неутомима — едва оттанцевав с одним, она уже была в поиске нового партнера. Из-за того, что кавалеров не хватало, месье Бренгезенг решился встать в танец со своей женой, хотя давно уже не танцевал.
Однако бывший производитель горчицы путался то и дело в фигурах и в какой-то момент принял кадриль из «Пуритан» за танец «Маленькая молочница», по причине чего погнался за своей партнершей и хотел во что бы то ни стало обнять её.
Она же пыталась увернуться из его объятий, в то время как месье Бренгезенг преследовал её вприпрыжку — когда вдруг узрел у входа в гостиную стоящего с вытянутым лицом Комтуа, безжалостно терзающего свой нос.
Бренгезенг замер — одна нога повисла в воздухе, рука описывает круг, словно он готовится делать пируэт. Наконец он решается поставить свою ногу на пол ко второй и восклицает:
— Право же, я так разошелся... совсем потерял память... думал, что танцую «Маленькую молочницу»… да, но её ведь давно уже не танцуют…  это заезженное старье!..
— Прошу прощения, месье де Бренгезенг, — говорит Эдмон из-за пианино, — её вполне можно танцевать, потому что с тех пор, как Мюзар* сочинил готическую кадриль, старые пьесы опять популярны. Это вы очень здорово придумали насчет «Маленькой молочницы»; вы точно так же введете её в моду снова... погодите, я сейчас сыграю её.
[* Филипп Мюзар — французский дирижер и композитор, сочинитель и исполнитель танцевальной музыки.]

И закончив свою кадриль из «Пуритан», Эдмон играет «Маленькую молочницу», так что все танцующие стали теперь выполнять фигуры, начатые хозяином дома.
«Несомненно, у этого человека гораздо больше ума, чем у Комтуа, — думает Бренгезенг, пока все остальные, смеясь, отплясывают «Молочницу». — Тот не делает ничего, как только чешет свой нос, показывая, что я делаю глупости, тогда как этот умеет повернуть любой промах так, что я выдаю лишь умные, и к тому же современные идеи. Вдобавок он зовет меня де Бренгезенг! Всякий, кто его услышит, будет повторять за ним, так что постепенно это "де" за мной закрепится, и я неминуемо стану в конце концов дворянином. Ах, если бы этот молодой человек оставался здесь постоянно, как хорошо смог бы я показывать себя в обществе!»

VI. Предложение

Когда гости разошлись и семья Бренгезенг осталась одна, единодушные похвалы Эдмону не умолкали; ведь помимо всех добрых услуг, оказанных им хозяину дома, он стоически продержался за пианино и с такой любезной предупредительностью участвовал в игре в жмурки, что мать и дочь были преисполнены благодарности. А посему было решено и впредь усердно приглашать молодого человека и не давать ни одного обеда без него.

Между тем Бренгезенг, у которого более чем когда-либо развилась мания разыгрывать важного господина, часто появлялся в светском обществе, где его пенсия в двадцать пять тысяч франков легко обеспечивала ему хороший прием.  К сожалению, не всегда присутствовал рядом Эдмон, который исправлял бы промахи бывшего фабриканта горчицы, и даже если его слуга указывал ему на ошибки, почтенный месье Бренгезенг обнаруживал, что не всегда может из них выпутаться.
Наконец, на одном большом обеде в доме адвоката он совершил столько неловкостей, что нос у Комтуа от беспрестанного чесания совсем распух. На обратном пути между хозяином и его слугой вспыхнула перепалка.
— Мне уже невозможно отрезать за столом хлеба или попросить бульона, — говорил месье Бренгезенг Комтуа, — чтобы вы не схватились за нос... мне это мешает, сбивает с толку, и я уже сам не понимаю, что делаю.
— Потому что хлеб сами не отрезают и бульона не просят, — отвечал Комтуа, — это неприлично. Вы приказали мне обращать ваше внимание, если вы делаете что-то неловкое: я повинуюсь, но я не виноват, что с вами каждую минуту случается какая-нибудь нелепость.
— Будь там месье Эдмон, он всё устроил бы так, что моя нелепость превратилась бы в нечто весьма остроумное... от этого я снова мог бы войти в такт, стать уверенным, любезным... тогда как вы меня только путаете, так что я перестаю понимать, где верх, где низ.
— Право слово, сударь, мне и самому мало радости постоянно указывать на ваше неуклюжее поведение!.. С тех пор как я у вас на службе, мой нос стал толще на треть!
— Это неправда!
— Требую прибавки в сто талеров или я не останусь больше в вашем доме.
— Вы получаете у меня тысячу франков, притом что вам почти ничего не надо делать, кроме как чесать нос; мне кажется, этого вполне достаточно, и даже если б в худшем случае вы лишились из-за этого своего носа, я не прибавлю ни су.
— В таком случае я покидаю вас, сударь.
— В добрый час!

Месье Бренгезенг без сожаления уволил своего слугу; с тех пор как он увидел, что Эдмон хвалит то, что Комтуа порицает, камердинер графа сильно упал в его глазах. Зато молодой Герваль стал для него поистине незаменимым, и почти каждый день семья Бренгезенг посылала ему пригласительные карточки.
После того, как Комтуа был изгнан, месье Бренгезенг говорил себе: «Как бы прилежно я ни обучался хорошим манерам, всё же я чувствую, что в большом свете нередко попадаю впросак. Только Эдмон умеет представить любые мои действия в выгодном свете. Будь этот молодой человек всегда в нашем доме, мои поступки всегда были бы удачны и меня принимали бы за настоящего аристократа. Как же мне привязать Эдмона? Тысяча чертей! Выдам-ка я за него свою дочь. Он мне признался, что неудачные спекуляции лишили его состояния; однако он обладает хорошим тоном, знанием света... он всегда называет меня де Бренгезенг! У меня только одна дочь, и для меня же будет лучше, если она выйдет за человека comme il faut, которому она принесет в придачу богатство, чем за какого-нибудь богатого простофилю, который не имеет представления о манерах или будет дразнить меня горчицей и солеными огурцами».

Месье Бренгезенг сообщил этот план жене; та от радости чуть не подпрыгнула до потолка; ведь имея зятя, который играет на пианино контрдансы, она смогла бы танцевать с утра до вечера.
Тотчас проект сей изложили Клодоре; она ответила поклоном, как послушная дочь, и сказала, что с радостью его примет.
Оставалось только поставить в известность молодого человека. Месье Бренгезенг, не сомневавшийся в том, что Эдмон почтет за великое счастье брак с его дочерью, взялся сам сообщить ему о планах, касающихся его благополучия.
Он пригласил Эдмона на завтрак с глазу на глаз, за десертом пожал ему руку и сказал:
— Мой дорогой друг, вы из хорошей семьи, я это знаю; вы получили прекрасное воспитание, это очевидно; вы обладаете умом, а для меня это много значит; поэтому я хочу, — хотя у вас больше и нет состояния — устроить ваше счастье... и потому отдаю вам в жены мою дочь. Она мой единственный ребенок; у меня двадцать пять тысяч франков ренты; она тотчас получит половину; жить будем все вместе, и вы встанете во главе нашего дома.

Эдмон остолбенел от этого предложения, которого он никак не ожидал. Несколько минут он молчал в нерешительности; наконец он вспомнил о своей кузине и ответил:
— Сударь, я тронут вашим предложением, но... я не могу жениться...
— Вы не можете жениться?.. Разве вы уже женаты?
— Нет, сударь!
— Тогда я не вижу, что может мешать вашему браку с моей дочерью...
— Сударь, с великим сожалением прошу извинить меня...
— Ни в коем случае, дорогой друг!.. Мадемуазель Клодора Бренгезенг — превосходная партия!
— Именно поэтому...
— О! Я понимаю, это деликатность с вашей стороны; вы хотели бы тоже быть богатым, а не быть обязанным всем супруге. Но повторяю вам, мы на это вовсе не смотрим. Смотреть на деньги... фу! пусть это делают выскочки! Благородная внешность, знание света — вот что я действительно ценю. Вы мне подходите; Комтуа я уже уволил... и хочу впредь следовать только вашим советам... Отныне считайте себя членом семьи... О! я не желаю больше ничего слушать; обдумайте это, и вы увидите, что не сможете ответить отказом.
Эдмон покинул месье Бренгезенга, и сделанное ему предложение действительно заставило его крепко задуматься.
 
VII. Самоотверженность

Пока всё это происходило, Констанс, пожертвовавшая кузену всё своё состояние, трудилась не покладая рук и не жалуясь Пелажи, которая, со своей стороны, продолжала изводить бедного месье Женге.
Впрочем, Констанс порой плакала, но в одиночестве, тихими ночами, когда никто не мог видеть её слёз и слышать вздохов; ибо она видела, что её кузен с каждым днём сокращает время своих визитов в дом месье Поза, а когда он бывал рядом с ней, то вместо того чтобы дружески и доверительно беседовать с ней оставался холодным и озабоченным, а порой и вовсе не произносил ни слова.
Сперва Констанс приписывала это лишь переживаниям от его неудачи; но в глубине сердца что-то говорило ей: «Если бы он любил меня так, как я его, разве он сокрушался бы столько о потере богатства? Неужели я для него — ничто?.. …и раз уж я осталась с ним, почему он не может быть счастлив?»

Пелажи больше не решалась заговаривать о платье подружки невесты; даже месье Женге перестал вздыхать вслух, боясь своими разговорами о любви причинить боль Констанс, ведь человек, который должен был бы её боготворить, никогда не говорил ей об этом. Что до доброго месье Поза, то он беспрестанно подыскивал для Эдмона место и часто являлся с какими-то предложениями; но Эдмон, чтобы не выслушивать его, всякий раз уходил раньше, чем старый музыкант возвращался из театра.
В течение нескольких дней Эдмон и вовсе не появлялся. Но даже если он приходил, его визиты становились все короче, а сам он — все более рассеянным и поглощенным какими-то мыслями.
 
— Наверняка у твоего кузена что-то на уме, — сказала однажды вечером Пелажи Констанс. — Он приходит сюда только для того, чтобы забиться в угол... и вздыхать... почти не открывая рта… О, без сомнения, он замышляет что-то новое... хочет снова разбогатеть и удивить тебя блестящими подарками к свадьбе. Бьюсь об заклад, он постоянно думает об этом.
Констанс покачала головой и ничего не ответила; вошел месье Женге и обратился к девушке:
— Теперь я знаю, почему месье Эдмон так часто погружен в раздумья. Я встретил его сегодня утром; мы долго беседовали... делились друг с другом своими мыслями… Обычное дело между такими как мы.
— Пожалуйста, месье Женге, не будьте таким многословным!
— Месье Эдмон рассказал мне о семье Бренгезенг, которую он часто посещает... Это очень богатые люди, бывшие торговцы, и у них только одно дитя... довольно симпатичная девушка, которая, впрочем, немного прихрамывает...
— Да, да, и что же?
- Ближе к делу, месье Женге!
— Наконец Эдмон сказал мне вот что: «Дорогой Женге, вы, верно, не догадываетесь, что предложил мне месье Бренгезенг?» — «Право слово, нет, — ответил я ему, — во-первых, я не силен в догадках... никогда не разгадал ни одной шарады или ребуса...»
— Ах, месье Женге, вы злоупотребляете нашим терпением, — прервала его Пелажи.
— Прошу прощения, мадемуазель, но я ведь передаю вам наш разговор. «Так вот, — сказал мне месье Эдмон, — месье Бренгезенг сделал мне предложение жениться на его дочери».
— На его дочери! — вскричала Констанс, меняясь в лице.
— Вы лжёте, месье Женге! — закричала Пелажи. — Месье Эдмон не мог этого сказать!
— Клянусь вам, мадемуазель, это чистейшая правда... но не беспокойтесь, мадемуазель Констанс, ваш кузен добавил: «Вы же понимаете, дорогой Женге, что я отказался. Хотя у меня нет ни гроша, а Клодора богата, я не соглашусь, ибо связан с кузиной узами дружбы, благодарности и долга. Себя я почитаю уже её мужем... наши матери обручили нас и...» Боже мой! Мадемуазель, вам дурно?

Констанс и впрямь больше не могла держаться; она уронила голову на спинку кресла и была готова лишиться чувств. Пелажи поддерживала её и давала вдыхать нюхательную соль, говоря Женге:
— С этой своей болтовней вы могли бы и дома остаться!.. О, какой же вы пустомеля!.. Вам бы только дурные новости рассказывать.
— Но, мадемуазель, это вовсе не дурные новости — напротив... Месье Эдмон и не думает жениться на ком-то другом, кроме кузины.
— Всё равно! Не следовало этого говорить Констанс.
Когда та открыла глаза, Женге снова завел:
— Имею честь заверить вас, мадемуазель, что ваш кузен сказал мне: «Пусть мне предложат хоть миллионершу, я её не возьму в жены... потому что не могу. Я считаю себя связанным обязательствами перед кузиной... и не способен изменить своему долгу. Я отказался бы и от принцессы и от герцогини... порядочный человек умеет держать своё слово».
— Хорошо, хорошо, месье Женге, — сказала Констанс, заставляя себя казаться спокойной. — Благодарю вас за эти сведения.
— Это радует вас, не так ли, мадемуазель?
— Да, я очень рада это узнать.
Бедная Констанс не проронила больше ни слова за весь вечер, несмотря на все усилия Пелажи развеселить её и старания месье Женге, который время от времени восклицал: «О, месье Эдмон Герваль — славный молодой человек... он отказался бы и от золотого рудника ради данного слова... он уже полагает себя связанным нерушимо с кузиной!»
И всякий раз, когда он возвращался к этой теме, Пелажи толкала Женге локтем или ногой, чтобы заставить его замолчать.

Оказавшись одна в своей комнате, Констанс смогла свободно предаться своему горю. Ведь девушка не строила иллюзий: она чувствовала, что если её кузен отвергает выгодную партию, то лишь потому, что считает себя слишком обязанным ей, чтобы распоряжаться собой свободно.
«Но он отказывает другой не из любви ко мне, — говорила себе Констанс, — о, нет!.. Ибо если бы кузен любил меня, он не был бы так грустен и задумчив рядом со мной... Женившись на мне, он лишь исполнит свой долг, не более... и будет несчастен... вдвойне несчастен, так как я помешала ему обрести блестящую участь, которая ему теперь открывается. Неужели он думает, что если мне однажды удалось оказать ему услугу, я стану препятствием на его пути к счастью? Что я потребую у него пожертвовать своей свободой, своим будущим? О, я слишком люблю Эдмона, чтобы лишать его всех выгод, которые принесет ему этот союз. Какая разница, что со мной будет потом, умру ли я от горя, лишь бы мой кузен был счастлив!.. Но если я скажу ему, что он свободен делать, что хочет... если я сама предложу ему жениться на мадемуазель Клодоре, он меня не послушает... О нет, я знаю Эдмона... он побоится причинить мне боль. Боже мой, что же сделать, чтобы он поверил, что может жениться на другой, не причинив мне боли?.. Он должен... да, он должен поверить, что... я... я его больше не люблю!..»
Всю ночь напролет плакала бедная Констанс, обдумывая способ убедить кузена в том, что она перестала его любить, чтобы он не узнал угрызений совести, не почувствовал, что совершает подлость, женясь на другой.

К утру она составила план, который неизбежно должен был достичь цели. Едва рассвело, она набросала черновик письма; затем, когда настало время выходить, поспешила к писцу, который должен был переписать черновик; она продиктовала ему адрес и затем, с тяжелым сердцем и почти задыхаясь, пошла к почтовому ящику, чтобы опустить роковое письмо.
Она дрожала и едва держалась на ногах; несколько раз она прошла мимо ящика, не решаясь бросить письмо, которое было у нее в руке; она чувствовала, что тут решается счастье всей её жизни; она собиралась пожертвовать своим будущим, всеми мечтами юности; теперь ей не останется ничего, кроме слёз и воспоминания о благом поступке. В двадцать один год нужно много мужества, чтобы совершить такую великую жертву. Как много людей живут и умирают, даже не понимая, что` это за поступки!
Между тем утро переходило в день, а Констанс так и не опустила письмо ни в один почтовый ящик; она корила себя за слабость, затем поспешила к почтовому отделению рядом с кофейней и, внезапно задрожав, бросила написанное ею письмо в прорезь. Но тут пелена застлала ей взор; ей пришлось на мгновение прислониться к каменной скамье рядом. Она узнала эту скамью; когда-то она уже сидела на ней – именно в тот вечер, когда вместе с Женге она искала кузена, заставляя своего спутника заглядывать по пути во все кофейни. Это воспоминание наполнило её глаза слезами; ведь тогда, разыскивая Эдмона, она и не думала, что настанет день, когда она сама захочет разлуки с ним.
Но жертва ещё не была полной; Констанс понимала, что ей потребуется ещё много мужества, чтобы выполнить то, что ей предстоит; она собралась с силами, поднялась со скамьи и вернулась домой.

Позже в тот же день Эдмон, который был дома один и размышлял о своем положении, о любви кузины и предложении месье Бренгезенга, увидел вошедшего консержа, который вручил ему принесенное почтальоном письмо.
Эдмон взглянул на незнакомый почерк и равнодушно вскрыл письмо, как человек, не ждущий ни хороших, ни дурных новостей.
Записка была без подписи, однако лицо Эдмона вспыхнуло, когда он прочел следующее: «Вы верите, что любимы своей кузиной Констанс: вы ошибаетесь, она уже давно не думает о вас; она отдала свое сердце другому. Если вы сомневаетесь в моих словах, отправляйтесь сегодня между семью и восемью вечера на бульвар Сен-Мартен к водонапорной башне; там вы увидите вашу непостоянную кузину, поджидающую вашего счастливого соперника. Прощайте! Некто, заинтересованный в вашем счастье».

— Констанс любит другого! — прорычал Эдмон, сминая записку в руке. — Ха! Это подлая клевета! Автор этого письма — негодяй... Констанс, образец всех добродетелей, доказавшая мне свою преданность... Констанс обманывает... ведь это значило бы обмануть меня... меня, который должен стать её мужем... Но эта анонимная записка!.. Только вконец дурные люди пишут подобное. Те, кто желает оказать истинную услугу, не боятся назвать своего имени.
Однако так или иначе, Эдмон чувствовал, что он взволнован, обеспокоен; даже самой нелепой клевете обычно удается нарушить наше спокойствие, но... странное действие страстей, в особенности — человеческого самолюбия! Эдмон, который всего несколько минут назад думал о браке с кузиной лишь с равнодушием и уныньем, Эдмон, который, был уверен в её любви и так мало старался выразить свою благодарность, — теперь, когда он представил, что она может любить другого, он почувствовал вдруг ревность и страстную любовь к Констанс. Он беспокойно ходил по комнате взад-вперед, перечитывая записку, которую вначале швырнул на пол; он повторял себе все доводы о недостоверности анонимных писем, но время от времени всё же восклицал: «И всё-таки, с каким умыслом мне могли это написать? С некоторых пор Констанс не говорит со мной ни о любви, ни о браке; впрочем, с моей стороны то же самое. У меня ничего нет, ни места, ни перспектив. Она могла передумать... ей могли посоветовать забыть меня. Но Констанс так меня любила!.. Нет, это невозможно... ночное свидание... у водонапорной башни... ей совершенно нечего делать в этой части города... это мерзкая ложь! Но мне пишут, чтобы я убедился собственными глазами... ха! Если бы я пошел туда, это значило бы оскорбить Констанс; ясно, что я бы её не нашел там... Надо мной просто хотят посмеяться! Нет, право, я не стану идти туда, чтобы только убедиться в лживости этого писаки».

В течение этого монолога Эдмон замечает, что время тянется невыносимо долго. Он часто смотрит на часы; он не может дождаться приближения указанного часа. Он не мог и есть, ибо не чувствовал голода; с нетерпением он ожидал вечера и уже в семь часов был на бульваре у водонапорной башни, хоть без конца и упрекал себя, что поступает дурно, являясь сюда.
Прошло четверть часа. Эдмон не видит никого, кто был бы похож на его кузину; его сердце слегка смягчается, он дышит легче, говоря себе: «Боже, как можно верить анонимным письмам? Тот, кто их пишет, сам заслуживает всех оскорблений, всех дурных кличек, которыми он коварно награждает ближнего!» Вдруг Эдмон замечает женщину, чья осанка и походка напоминают Констанс. Он замирает, ждет, грудь его стягивает словно обручем. Была почти ночь; дама идет неверным шагом, часто оглядываясь, словно боясь, что за ней следят; все её манеры безусловно говорят о том, что у нее свидание. Эдмон затаил дыхание, ибо эта женщина только что прошла мимо него, и, несмотря на шляпу, скрывающую лицо, он узнал Констанс.
«Это она! — говорит он себе. — Она!.. Мне не солгали... О, нет, я все еще не могу в это поверить... наверно, мои глаза меня обманывают!.. мне нужно услышать её голос!»

С этими словами Эдмон бросается вдогонку за прошедшей; он настигает её, хватает за руку... она поворачивает голову... это действительно Констанс — она бледна, вся дрожит, и при виде кузена сильно взволнована, что несомненно подтверждает её вину.
Она едва слышно бормочет:
— Эдмон... это вы! — и закрывает лицо платком.
— Да, это я! — возмущенно отвечает Эдмон. — Я, которого вы обманываете, которого больше не любите! Будьте хотя бы откровенны, скажите мне, что привело вас сюда, одну, вечером... Что же вы молчите?.. Вы не находите ответа... вы в замешательстве... Значит, это правда, Констанс! Ваша любовь принадлежит другому, и вы надеялись здесь встретиться с ним?
— Я не стану этого отрицать, — говорит Констанс, и голос ее гаснет. — Да, кузен, вы знаете правду... я не люблю вас больше, давно уже не люблю... я хотела признаться вам раньше, но не решалась... простите! Забудьте меня!.. Прощайте, Эдмон! Мы не должны больше видеться!
С этими словами Констанс убегает. Да и пора было бедному созданию удалиться, так как иначе слёзы задушили бы её, и если бы Эдмон не был слеп от ревности, ему показалось бы странным, что его кузина так сильно плачет, уверяя, что больше его не любит. Обычно дамы возвращают нам свободу не в таком настроении. Плачут с возлюбленным, с теми же, кому дают отставку, лишь смеются.

Но Эдмон услышал только одно, понял только одно: кузина больше его не любит и уже давно хотела в этом признаться! Эдмон чувствует себя раненным в самое сердце, так как он был уверен в любви Констанс; и эта глубокое убеждение, спокойная вера в незыблемость чувств, идущих из детства, парализовало и почти заглушило в его душе нежную любовь к кузине. На подушке совершенного, спокойного счастья человек засыпает, но просыпается, едва почувствует беспокойство за то, чем владеет.

Пораженный этим ударом, Эдмон остался стоять на бульваре, словно оцепенев; он позволил кузине уйти, не сделав ни малейшей попытки удержать её.
— И зачем мне было её останавливать? — рассмеялся он, печально оглядываясь вокруг. — Разве она не сказала: «Мы не должны больше видеться»?
Теперь на Эдмона обрушилась лавина мыслей: в одно мгновение он окинул мысленно всё свое прошлое, свое безразличие, свою холодность к Констанс, свои колебания, постоянное откладывание свадьбы, когда всё зависело только от него; свои планы о богатстве и славе, которые привели лишь к разорению и которых он не стал бы и строить, если б удовольствовался тем реальным счастьем, что было буквально рядом.
«Это моя вина, что я потерял любовь Констанс, — говорит себе Эдмон со вздохом, — я вел себя очень дурно... мне есть в чем себя упрекнуть; но всё же, если бы она любила меня так сильно, как я думал, она бы мне всё простила».
И, охваченный снова гневом и ревностью, он восклицает:
— Однако я сущий дурак, что сокрушаюсь и предаюсь сожалениям... я тоже хочу забыть её! Мне сделано блестящее предложение: теперь ничто не мешает мне принять его. Среди всех тех услад, которые может доставить богатство, я тут же забуду о своей неблагодарной кузине.

Он назвал «неблагодарной» ту, что отдала ему всё, что имела! Но ревность делает человека несправедливым; она душит, она убивает чувство благодарности; к тому же, есть немало людей, которым, чтобы проявить неблагодарность, ревность и не требуется.

Эдмон разыскал месье Бренгезенга и, едва завидев его, воскликнул без колебаний:
— Сударь, я передумал... короче говоря: я принимаю руку вашей дочери; я стану вашим зятем когда захотите!
— Ну что ж, клянусь Богом, дорогой друг, я так и знал, что к этому придет... Вы не могли всерьез отклонить руку Клодоры, Клодоры, которая получила прекрасное воспитание и со временем будет иметь двадцать пять тысяч франков ренты. Вас следовало бы сильно упрекнуть за то, что стали раздумывать! Но раз уж вы решились, в этом больше нет нужды; я не стану на вас сердиться... это была бы горчица, поданная к десерту... Ах, Боже мой! что я сказал... эта поговорка совсем вульгарна... я не знаю, где была моя голова... я хотел сказать... Уже и не знаю, что я хотел сказать... Обнимите меня, дорогой зять, и идите обнять вашу тещу и вашу будущую супругу!

Эдмон позволил отвести себя к невесте и, целуя её, испустил долгий вздох, подумав о кузине. Мысль о Констанс не покидает его ни на мгновение; она словно высечена в глубине его сердца; она преследует его повсюду; тщетно он пытается изгнать её, рассеяться: перед его глазами постоянно стоит его прекрасная, добрая, любящая кузина; он живо представляет себе тот миг, когда его мать соединила их руки и сказала: «Это твоя невеста!» И снова он видит, как она падает к его ногам и держит за руку, когда он в безумном отчаянии хотел лишить себя жизни.
«Ах, Боже мой! Какое сокровище я потерял! — говорит он себе. — Я почти не ценил его, потому что был так глубоко в нем уверен!»
Но все эти размышления не помешали мадемуазель Клодоре Бренгезенг стать женой Эдмона Герваля две недели спустя.

(Окончание следует)

_