Женщина и лошадь

     Ж Е Н Щ И Н А   И   Л О Ш А Д Ь
   
     (с е в е р н о е)

……………………………………………………………………..



    «Утро, берег, мысль…»

     За водой к озеру… С самого ранья, без коромысла, все коромысла в музеях, с обыкновенным пластмассовым, светло-голубым ведром, если и стукающим о коленку, то не оборачивающим людей немым беззвуком, и скорее всего нетонущим. Зачерпнул им с мостков, не проверяя тонет или нет, и, сойдя, не сразу обратно в дом, а на край дюралевой лодки-казанки присел. За дождливо-ветреные вчера и позавчера нагнало волнами свежий песчаный гребень. Под моими сапогами, под каждым из них, миллионы песчинок, в голове ржавчина-мысль - которая из них я?! Мысль давняя, изъеденная ржавчиной задолго еще до случайного мня-прокольчика в посюсторонний расхлоп бытия. Не стал ее собой передодумывать, да и лицо с утра, знаю…, неумытое (так скажем), и, как говорится, ни к лицу моему с таким моим «неумытым» напрягаться с утра анти-ржавчиной…
    
    
     «ГОРКА»

     Чокнувшись «красненьким», дядь Витя сказал, что погода нынче на лад и должна постоять, и, что окунь хорошо должен пойти, выпил и предложил утром же с ним порыбалить. Я охотно согласился, друг сказал, что на утро у него планы «поработать» в одном месте. Дядь Витя сказал мне, что ничего брать ненужно, что снасти и все такое у него есть, на мой же украдкой от Марьи Васильевны двумя пальцами знак «капельку с собой», согласно кивнул.
    - Почему «Марья Васильевна»? - наконец-то, впервые за четыре приезда, спросил я у Марьи Васильевны.
- Так дед наш-то, Витин отец, меня Маней все называл, так Марья и получилась!
     Мы с другом давно собирались прийти к ним в гости, друг давно хотел написать небольшой портретик с дядь Вити, а я полистать их семейные, обещанные Марьей Васильевной, фотоальбомы, до которых, старых чужих, у меня давно непреодолимая страсть. Мы и пришли, купив кой-чего к чаю и «красненького» (на севере люди старшего поколения до сих пор всякое спиртное называют «вином», только «красным вином» вино конкретное, а «вином белым» водку). Друг сразу же усадил у окна как ему нужно дядь Витю, раскрыл этюдник, взял кисть, всмотрелся в дядь Витю, дядь Витя окаменел, как, наверное, каменели когда-то сельчане перед первыми фотоаппаратами первых заезжих фотографов, и они стали «работать», а мы с Марьей Васильевной, присев за стол, раскрыли их первый альбом. Я рассматривал фотографии, перелистывал твердые, негнущиеся страницы, Марья Васильевна поясняла кто на фотографиях, отвечала на мои вопросы, переспрашивая и уточняя иногда у дядь Вити.
- Это Витя из армии такой пришел!
- А это да, я.
- Нет, не 16, 18 уже, в техникуме уже училась.
- Нет, я не из этих мест, по направлению сюда попала.
- А это наш дом был такой!
- Конь-то?! Дедов конь. Он, бывало, когда дед выпьет и идти не может, сам привезет его прямо к дому.
- Да, любил дед коня, любил.
- Любил, любил… (подтвердил от окна дядь Витя).
- А это воскресники совхоз устраивал.
- Воскресники-то?! Ну, луга косить по воскресеньям нас отправляли, когда совхоз не успевал.
- Ой да, весело было, молодые ведь были!
- А это бабушку хороним…

     Странно, но всегда, когда рассматриваю подобные чужие черно-белые фотографии, возникает ощущение будто просматриваю отшумевшую жизнь своих давних родственников.
……………………………………………………………………

     Окушки хорошо брали, и мы с дядь Витей только и успевали подсекать зимними удочками и, отбрасывая удочки на дно лодки, тянуть руками упругие лесы. Еще на берегу на мой вопрос, почему зимние удочки, ведь лето, дядь Витя сказал, что они давно тут так ловят, что так с лодки удобнее, в чем я и убедился. Первое место «выловили» за полчаса, поплыли к другому, там тоже окунь хорошо брал и там тоже простояли с полчаса, поплыли к третьему, постепенно огибая деревню Бухалово, обогнули… и вон она, вдали на берегу, «Горка!» - сказал дядь-Витя… 

     У единственного на самом верху горы дома, к которому я сразу же поднялся, встретил молодую женщину и лошадь, - подходили к дому, везли сено в санях. Какой кадр!!! Поздоровался с ними, то есть с женщиной. Она ответила приветливо просто, как соседу, нисколько не удивившись мне-чужаку тут на горе. Как и я, впрочем, после зимних удочек не удивился саням в августе. На женщине были выцветшая, много раз стиранная, но чистая летняя куртка и простые и хорошо сидящие на ней брюки. Стройность ее, что называется, бросилась, и даже слегка удивила, тут на горе удивила… Бросилось и лицо - приятное, миловидное, хотя обветренное и вряд ли знавшее хоть когда-то косметику, и показавшееся вдруг знакомым, где-то уже встреченным, виденным. От женщины узнал, что дом этот ее, что вообще здесь живет, что здесь еще обитают лишь две семьи, что привычно уже не удивило. Тут теперь везде и давно так. Три дня тому плавали с дядь-Витей и другом на острова за грибами, шли по лесу вдоль берега одного острова, я все с вопросами приставал, в какой-то момент вышли к воде, дядь-Витя закурил, сказал: «Видишь, вон там избушку, - указал на противоположный берег, - деревня Матёра была»! Как у Распутина, подумалось. Потом он сказал, что и здесь на острове была раньше деревня Медвежье (остров назывался Медвежьим) и, что покосы тут были, чего совершенно невозможно было теперь представить, - по всему острову высокий дикий лес, с преобладанием высоких сосен, под ногами дикий мох, брусничник да черничник. «А вон там, - указал на другой, более дальний берег, - деревня Лахта (различалось малое скопление домов), тоже никто не живет, только летом кто». Бросил окурок в воду и, загибая пальцы, стал перечислять названия деревень по порядку и уточнять их обитальцев, - в той две семьи и один житель, в той одна семья, в другой нет никого, только летом, от следующей два дома осталось…, и так через раз - то доживает кто, то нет никого, то вообще исчезла…
     Женщина повела лошадь в открытые жердевые ворота и провела к задней, дворовой части дома. Я сделал несколько вслед украдкой снимков и какое-то время не уходил, стоял у ворот, ожидая, вернется ли женщина закрывать их, очень хотелось еще с ней поговорить, но она стала выпрягать лошадь из саней, и, чтоб все же не смутить ее своим пришлым любопытством праздного бездельника, двинулся вниз к нижним домам. Потом чуть позже, там внизу на берегу озера, снова встретил «их». Пришли на водопой. Лошадь, войдя сначала в воду, в удовольствие и не спеша долго пила, а потом, напившись, вышла на берег, повалилась на землю и стала брыкаться. Женщина тянула ее за повод, выговаривая: «Рыжка…, Рыжка…, вставай…!». Рыжка не вставала, продолжала брыкаться. Я навел фотоаппарат и стал фотографировать в открытую, невольно наблюдая за движениями женщины, в которых проступала именно женщина, молодая женщина. Мне показалось, что ей было приятно, что ее с ее Рыжкой фотографируют. Рыжка же вдруг разом встала и «они» пошли обратно - в горку к своему дому. Приятно было, черт возьми, смотреть на незнакомую женщину, моложавую, стройную, здесь вдали от всего, думать о ее возможном природном запахе, о ее…, в общем, думать о ней как о женщине. И вдруг - Лив Ульман!!! Ее лицо, как у Лив Ульман образца 60-х, только чуть худее!!!

     Качикова Горка с воды показалась оголенно одинокой. Несколько домов серело внизу вдоль берега, а один на самом верху, на горке, между ними же пустое по склону пространство с одинокой в центре старой сосной. В Бухавлово я уже побывал двумя годами прежде, зимой на лыжах, но из-за тогдашней кромешной метели не смог предположить, что дальше еще и Качикова Горка, и потому не дошел тогда до нее. Сегодня не в такую уж и рань выплыли с дядь Витей на его моторе, доплыли до первого, лишь ему известного по каким-то приметам на глади озера месту, потом до второго, а с третьего нам и открылась «Горка». Там и утренний клёв подошел к своему завершению. Там же мы распили мою «чекушку» под мои бутеры, выпили из моего термоса чай и поплыли обратно. Вечером за ухой дядь Витя сказал, что от Бухалово, в которое он собирался на днях и в которое я уже напросился, будет сложно дойти до Качиковой Горки. «Дорога-то заросла!» - сказал. В общем, сказал, что от Бухалово дорога пойдет дальше лесом и, что, не зная, можно заплутать и даже заблудиться.
     Через день он и я высадились в Бухалово. Тогда, два года назад, в феврале, я пришел сюда на лыжах, - шел от Вершинино в беспросветной метели, шел по вешкам, кои постепенно проступали из белой кутерьмы мне навстречу и так же постепенно пропадали в ту же кутерьму за моей спиной, и меня тогда потеряли, бросились искать, хотя я сам дошел по вешкам до Бухалово и сам же вернулся по ним обратно в Вершинино. А бросившиеся меня искать на снегоходе дядь Витя и мой друг сначала сами заблудились, сбились с вешек и неожиданно для самих себя приехали обратно в Вершинино, потом все же со второй попытки добрались до Бухалово, где им и сказали, что был тут с вашей стороны на лыжах, да ушел, на что уже дядь Витя сказал моему другу: «Вернемся, пи@дюлей Мишке надаем!!!». И эта пересказанная мне фраза, когда я ее вспоминаю, счастливит меня даже в самые мглистые минуты.
     В Бухалово не задержался, прошел в один конца, в другой, сделал несколько дежурных снимков, вышел на указанную дядь Витей дорогу и двинулся в сторону «Горки». Дорога действительно заросла и чем дальше от деревни, тем «зарастала» сильнее и сильнее, и потому, не доходя до леса, свернул влево и двинулся вдоль покосившихся столбов старой электролинии, сиротливо провисающей тощими проводами направлением к Качиковой Горке. Шел то по давно некошеным и густо заросшим травой небольшим лугам, то по сухим низинкам, пробираясь сквозь их кустарники. В одном месте набрел на дикий малинник, в другом на заросли дикой черной смородины, кинул несколько подсохших ягод в рот. «Горку» уже было хорошо видно, казалась совсем рядышком, на ладони вытянутой руки, но не тут-то было, мой путь вдруг перегородила широкая, метров в 150-200, заросшая высокой «водной травой» заводь. С бугра было видно, что начиналась она от самого озера (из озера) и тянулась дальше к самому лесу. Казалось, что пересечь ее нет никакой возможности, обходить же справа лесом слишком долго, да и действительно можно заблудить. Но я все же повернул назад и стал забирать правее, к лесу. Очень скоро наткнулся на явную и почти свежую тропу, ведущую сквозь траву обратно к заводи. Было непонятно человека след или зверя?! Двинулся по ней обратно. Тропа быстро привела назад к заводи, и сверху было видно, как она, то обозначая себя, то пропадая в «водной траве», как будто бы вела через всю заводь к противоположной стороне. Постоял, подумал, спустился к самой заводи, еще подумал и сделал первый шаг. «Водная трава», которая оказалась выше пояса и строением напоминавшая какую-нибудь неизвестную северную разновидность зеленого бамбука только в миниатюре (стебли из отдельных «суставчиков» и полые внутри), за долгие годы сплела корневищами плотный и прочный ковер, который упружил и прогибался под каждым моим шагом. Палки-шеста в руках, как в «азорях тихих», у меня не было, только фотоаппарат в правой. На всякий случай, повесив фотоаппарат на шею, раскинул руки в разные стороны, чтоб если что…, ну, в общем, сделал то, что сделал бы каждый инстинктивно на моем месте. Я продвигался не так безоглядно, как неистово неслась вперед в тех самых «азорях» юная красавица белокурая Драпеко, в которую и еще одну из «азорей» я-школьник был пылко влюблен, а медленно и осторожно, чутко приноравливаясь к каждому новому шагу, ожидая после каждого поднятия ноги вот-вот разрыва травянистого ковра под ногой опорной, и тогда…, и тогда неизвестно, что будет тогда, но если случится вдруг именно то самое «если что», то в этом месте меня точно не найдут. Но я дошел до противоположной тверди, оглянулся назад и снова, как и в ту метель, испытал приступ счастья.

      Женщину я наблюдал еще два раза, со стороны и уже одну без лошади. Сначала, присев на камень посередине склона, рядом со старой сосной, и раскрыв небольшой блокнотик, купленный зачем-то перед поездкой (никогда не имел привычки носить при себе блокнот), попытался сделать набросок, точнее не набросок, а так, композиционную намётку, неотносящуюся ни к озеру, ни к Качиковой горке, но, едва начав, вырвал листок и, вопреки инстинкту скомкать, стал старательно складывать его в бумажный самолетик. Самолетик получился совсем маленький, тупенький и очень прочный, и полет его получился «маленьким», он тупенько, описав короткую дугу, ткнулся в белесую, почти сухую траву, завалился набок, немножко сполз меж стеблей вниз и завис гигантской для возможных насекомых конструкцией где-то высоко в деревьях травы над ними. День стоял безоблачный, сонно-ленивый, почти осенний. В кроне сосны баюкался теплый ветерок…, белесая трава мягко шелестела у моих ног, вокруг меня, по всему склону и дальше, и при желании ее шелест можно было перевести в шепот, и при том же желании можно было расслышать множественный говор, музыкальную формулу ее общей речи…, недалеко от меня «стригли» траву овцы, медленно перемещавшиеся маленькой отаркой…, внизу паслись две коровы, позвякивающие двумя нашейными колокольцами, клянькающими поочередно-одинокими звуками в пустынную неподвижность дня. Заглох лодочный мотор, внизу причалила лодка, которой еще приближающейся не придавал никакого значения мой общий на озеро взгляд, но, когда сначала неясным слева периферийным зрением, а затем уже зрением смещенного, повернув влево голову, общего плана я увидел вдруг ее, легко сбегающую вниз, а внизу, рассмотрев в лодке мужчину, значение мгновенно обозначил вопрос - «кто он…, муж, друг, любовник…?!!», и даже ревнивая ниточка слабенько натянулась внутри. С середины горы я наблюдал, как внизу они поприветствовали друг друга, как мужчина передал женщине наполненный чем-то рюкзак, о чем-то энергично пожестикулировал, она как будто согласно покивала, потом они вместе посмотрели вправо, то есть для нее и меня вправо, а для него влево, что-то еще сказали друг другу, он уселся к своему мотору, взревел и поплыл, но поплыл не обратно, а еще дальше, в ту сторону, в какую они оба посмотрели. Видимо, он доставил ей попутно что-то заказанное из вершининского магазина. Потом я наблюдал, как женщина возвращалась. Она спокойно, без признака тяжести рюкзака за плечами, поднималась в горку к себе, один раз она даже посмотрела в мою сторону, очевидно, приметив меня еще прежде, когда спускалась. Я машинально улыбнулся…, хотя с расстояния, нас разделявшего, вряд ли можно было определить по моему лицу улыбается оно или плачет. Потом уже, ближе к шести вечера, когда я двинулся обратно тем же путем, которым и пришел, и снова проходил мимо ее дома, я опять увидел ее, она переносила вилами сено из саней под крышу сеновала.
     В Качиковой Горке кроме этой женщины, ее лошади, двух пасущихся коров, да тех нескольких, жмущихся друг к другу овец, за весь почти день я больше никого и не встретил. Спускаясь с горы в сторону заводи, какое-то время еще чувствовал слабые волны запаха свежего сена, смешенного со слабым запахом конского навоза, доносимые от дома женщины состарившимся за день ветром.

     - Валентиной ее зовут! - сказал на обратном пути дождавшийся меня в Бухалово дядь Витя. - Замужем не была, с матерью живет....

    
      
     «Два ИВАНА»

     Пытаюсь смахнуть курсором белую козявку - ползет снизу-вверх по монитору, - сижу с ноутом на восточном краю вершининской горы, под стогом сена. Последний день лета. Друг с утра отчаянно пишет последние этюды, я так и не смог, этюдник раскрыл однажды лишь для того, чтоб отдать ему белила. Сюда, на гору, поднимаюсь каждый день, бывает и не раз. Вершининская гора почти плоская над селом возвышенность, которая одновременно и большое (по местным меркам большое) покосное поле, с которого открывается прекрасный вид на озеро. Просторно здесь и высоко небом. Днем здесь бродят немногочисленные пасущиеся коровы и несколько лошадей, да скворцы небольшими предотлетными стайками перелетают от одной «навозной кучки» к другой. Сегодня поднялся и сначала присел на камень под деревянной часовней Николы угодника, которая на самом краю южного склона и которую когда-то писал Виктор Попков. Только раскрыл ноут, как сюда же поднялись два юных создания, две милых девчушки, на вид старшеклассницы, обе с подведенными ресницами, накрашенными губами, в обтягивающих брюках, ярких футболках (день почти жаркий), с «тыц-тыц» музыкой в телефонах. Прекрасно…, прекрасны…, в этом месте и даже с этой музыкой прекрасны. Прекрасна юность, нетронутая жизнью! На мое предложение сфотографировать их на фоне часовни застеснялись, сказали, что не «фотогигиеничны», тут же друг в дружку прыснули и пошли дальше в поле. Не успел открыть Word, как сюда же явились другие два необыкновенных создания, явление которых никак здесь не ожидал и желание сфотографировать которых тоже не возникло. Я сфотографировал их вчера, таких же полуживых, вечером в их бане, снимок мог бы «украсить» любое забугорное издание.
- Ну что, Мишань, - спросил спросивший Иван, - лещей пожарил?
Я тоже спросил с чего это они вдруг здесь? На что все тот же спросивший Иван сказал, что «выгуливаются», но, скорее всего, заметили меня и шли следом в надежде... Другой молчавший Иван бессмысленно едва стоял, вчера он был лучше. Вчера вечером я бродил с фотоаппаратом по берегу вдоль старинной улицы Вершинино, там возле одной баньки и окликнул меня Иван «спросивший». Я подошел. «Иван…», «Михаил…», рукопожатие, слово за слово… О том, что он провел некоторую часть своей жизни в местах казенных (изобразил жестом решётку - два пальца одной руки на два другие сверху другой), мог бы и не говорить, все с подтверждающей очевидностью прописалось на его шнырливой и полоротой физиономии.
- Украл чего?
- Да ну на@уй, - резко впечатал кулак правой в ладонь левой, - за драку!
- Сколько?
- Шесть, - почти с гордостью сказал Иван и тут же почти интимно, - колбасит меня, Мишань!
Признаться, меня тоже слегка того, остаточно «колбасило», накануне нас угостили дичью, и ужин, затянувшись, перешел в ночь, но если нас с ним может и колбасило одновременно, то все же про разное. Следуя закону жанра, Иван естественно попросил Мишаню выручить - опохмелить. При этой его просьбе в дверях баньки неожиданно повисло другое лицо с немым и добро-пустым выражением, распечаталось улыбкой, сказало: «Я тоже Иван!», снизу протянулась рука, которую, как пустую резиновую перчатку, я машинально пожал. «Ага, он тоже Иван! - радостно подтвердил Иван первый, - братуха мой двоюродный!!!». Так я познакомился с двумя Иванами. Иваны охотно впустили в нутро своей баньки, в которой, как я понял войдя, бухали уже не первый день, там же я и попросил их попозировать для снимка, с чем они радостно согласились, поскольку еще снаружи я им посулил… В общем, в конце договорились - бутылку разведенного спирта за два больших леща. Хотел, было, вместо рыбы попросить кочан капусты и морковь, но, узнав от Ивана первого, что ухоженный возле баньки огородик не его «золотых рук» дело, а его несчастной матери, решил все же за рыбу. За минуту до того Иван первый успел сообщить мне, что работает вахтами плотником в Плесецке, что начальник каждый день названивает, вызывает на работу его «золотые руки», так и сказал: «А х@ли, руки-то у меня золотые»! На секунду я даже поверил.
     И нынче Иван первый, нисколько не пытаясь внести хоть какую-то новость в канву сценария, снова попросил выручить, пообещав еще рыбки. Я сказал, чтоб зашли вечером. Иваны, поняв, что с чудом сиюминутного опохмела у них вышел облом, помялись с минутку и повернули с горы обратно. Иван первый, как «первый», первым и шел, и шел как-то смело, бодро-настырно, Иван же второй, тут же отстав, шел, как может идти лишь прозрачное привидение, держась за воздух. Я досмотрел их до конца своего визуального к ним интереса и сам пошел от часовни на восточный край поля, уселся под стожок, под которым все это и пишу…
……………………………………………………………………………………..
    
     Вечером по темну, то есть, когда последний день лета уже закончился, явился утративший дневную «бодрость» люто-утомленный первый Иван, протянул через штакетины калитки пустую бутылку, сказал искренне-просяще:
- Мишань, налей полную чистого…, а…, я много рыбы принесу…, налей чистого…!
- А Иван где? - спросил я про Ивана второго.
- В бане лежит…
 


     «Я и Я - она и мать»

     Стучу в дверь непривычно приземистой для севера избы, - тишина, никаких признаков шевеления внутри, сильно греет спину, почти припекает, непонятно от чего, как от большого и близкого костра. Перехожу к ближнему окну, стучу… С внутренней стороны к стеклу прилипает ладонь, успеваю подумать «классный кадр», сама ладонь точь-в-точь как моя. Ладонь исчезает, спустя секунды открывается дверь…, наружу выхожу я. Конкретный я!!! Почему-то я-стучавший нисколько не удивляюсь, лишь отмечаю - я-вышедший заметно постаревший, ну, в том смысле, что не таким себя представляю со стороны! О чем-то мы (я и я) разговариваем. Спину по-прежнему припекает, и припекает уже нестерпимо. Я-другой безразлично вдруг спрашивает: «Как там наши?». «Ты не в курсе, что ли, - говорю я себе-ему, - нет больше наших, мы одни с тобой…». Другой-я так же безразлично, как и спросил, развернулся и обратно в избу… Мы оба я и я уже в избе, там спасительно прохладно, скидываю с себя раскаленную со спины куртку, присаживаемся оба за стол. Вокруг разруха, какую наблюдал в здешних заброшенных домах. Возле огромной печи, занимающей по ощущениям почти все пространство жилища, две незнакомые женщины, одна пожилая, другая много моложе, но тоже взрослая, «сойдет» - подумал, женщины чистят не то рыбу, не то грибы. Дверца печи сама вдруг приоткрывается, видны раскаленные угли, смотрю на угли и от этого становится неприятно, будто бы жар снова подбирается ко мне, но уже сбоку. Я-другой отвернулся от меня и смотрит в окно, я смотрю на него-себя (чую, я-пишущий запутаюсь в своих «я») и краем глаза наблюдаю за женщиной, которая моложе, и мне приятно, хоть и краем глаза, наблюдать за ней…, что-то в ней такое по-женски очень манкое. Я-другой оборачивается ко мне и понимающе подмигивает, мол, одобрям! Молодая женщина поворачивается к нам обоим и улыбается лицом Лив Ульман! Господи, это же Валентина!!! А пожилая, значит, ее мать, и, значит, я, то есть оба мы-«я», сейчас в Качиковой Горке, в их доме! Но почему он такой приземистый!? Вдруг из-за спины: «Видали, как острова горят (голос дядь Вити), как вулканы»!!! Оба мы-«я» припадаем к окну, - все кенозерские острова горят, но горят не так, как от пожара, а как бы тлеют собой изнутри, и они совершенно лысые, голые, без какой-либо растительности, то есть просто раскалённые груды каменных образований, и они тлеют, как, наверное, в целом тлела остывающая когда-то молодая Земля. Понимаю причину прежнего жара в спину. Дядь Витя просит «красненького», мол, выпить бы за такую фантастическую красоту, которую мы оба «я» нигде больше не увидим. Начинаю искать и не могу найти, ни «красненького» ни «беленького», ищу на старых полках, ищу в тесноте за печью, беспорядок ужасный, наконец нахожу давно початое «беленькое», передаю дядь Вите, и вдруг ожог - это мое теперешнее жилище, мне здесь жить до конца!!!
    
     - Дом у Валентины нормальный-то! - сказал дядь Витя, дослушав, не перебивая, мой рассказ, очевидно, забыв к концу, что это я сон ему свой рассказывал. Чокнулся «беленьким», но сразу не выпил, подумал и добавил: - Мать ей жизнь испортила…



     2019