Игра в жизнь. Гл. 17

17.

Дороги, которые мы выбираем -
Это наши дороги...
О камни в дороге мы ноги стираем,
Переплываем пороги…
Но это наши дороги!
И я выбрал эту дорогу!
Мы кровью и потом своим окропили
Вёрсты этой дороги.
Дорогу к любимым мы напрочь забыли,
Здесь не  рождаются боги…
Но это наши дороги!
И я выбрал эту дорогу!

    Трудно жить в разлуке с близкими, не иметь возможности говорить на привычном языке, которым можешь выразить самые тонкие оттенки чувств и ощущений. Особенно остро я тосковал по сыну, которого любил, как наверно, все мужчины любят своего первенца - наследника рода. Но со временем я научился преодолевать боль сегодняшнего дня, вспоминая наше первое путешествие в Сочи и посещение «Луна-Парка» с его «американскими горками». Интересно, что бы я почувствовал, окажись  сейчас в кабине ярко-красного вагончика рядом с Татьяной? Наверно, вспомнил бы ее крики о том, что ей страшно, что ее тошнит, что она хочет спрыгнуть... Затем, ее нелепое требование, чтобы я немедленно остановил аттракцион. А я кричал ей в ухо, что рельсы — это и есть наша судьба, а вагончиком движет Бог.
     - Просто поверь в это! - кричал я. - И тогда кошмар станет восторгом! Эти «американские горки» надежно и бережно доставят нас в пункт назначения, а пока наше путешествие длится, гляди по сторонам, вопи от восхищения!
     И она доверчиво жалась ко мне, и уже веровала, что наше путешествие закончится благополучно, и мы будем жить долго и счастливо...
     Мы вернулись на Родину, выполнив свою миротворческую миссию в Югославии, которой уже не существовало на карте Европы, и попали в другую страну, ибо СССР тоже прекратил свое существование. Российский президент продолжил дело предшественника, разваливая армию, уничтожая технику и запасы оружия. И все это на фоне  растущих на окраинах бывшей империи сепаратистских настроений, грозивших разразиться военными громами.
     Но пока в моей жизни возникла мирная передышка, и я использовал ее с размахом. На ту вечеринку, сыгравшую столь неоднозначную роль в судьбе двух любящих сердец, я попал, в общем-то, случайно. Просто встретил на улице Веру Посредникову - девушку, которая служила у нас в строевом отделе делопроизводителем, и она сказала, что торопится на мероприятие к капитану Зуеву из городского военкомата. Я знал Валентина Зуева еще по училищу – даухметроворостого увальня с широченными плечами и душой ребенка, незамутненной командировками на войну, ибо военкоматских деятелей сия участь миновала. Мне было абсолютно нечего делать, и я маялся от скуки. Так почему бы не пойти к Валентину и не провести вечер в хорошей офицерской компании, тем более, с хорошенькой незамужней девушкой? Вера обрадовано чмокнула меня в щеку, и мы отправились в гости.
     Уже не помню, что мы  праздновали у Зуева, но там я встретил ее - мою Наташку. Причем, показал мне ее сам виновник торжества…
     - Андрюха, видишь девушку у окна? – тихо, почти шепотом спросил Валентин. – Очень  красивая, да?
     Наташа стояла у окна с группой молодых девчонок из военкомата и курила за компанию, просто выпуская дым изо рта. Я не заметил в ней ничего выдающегося, кроме беззаботного вида, о чем тут же доложил Валентину.
     - Ну, скажем, она не из тех редких красавиц, что разбивают сердца десятками по дороге в ближайший гастроном, - сказал я, лишь бы что-то сказать. – К тому же, сударь, она совсем ребенок! Не стыдно вам ухлестывать за старшеклассницами, товарищ офицер?
     - Ей уже девятнадцать! - Валентин почему-то сконфузился. – И я вовсе за ней не ухлестываю! Просто у нас общие интересы.
     - Да? И какие же, если не секрет? Почтовые марки? Фантики от конфет? – я дурачился, но Валентин все воспринимал всерьез.
     - Конечно, нет! – сказал он. – Мы катаемся на велосипедах – делаем большие переходы километров по десять. Нам нравится ходить в кино…
     - Ну, ты за руку-то ее хоть раз взял в темноте кинотеатра? – теперь шептал я, крайне невежливо перебив Валентина. – До поцелуев у вас, я так понимаю, дело еще не дошло?
     - Ты… - Валентин задохнулся. – Ты не смей! Она не такая!
     - Да ладно тебе! – я хлопнул его по плечу. – Я же пошутил!
     - Ну тебя к…! С твоими шутками вместе! – Валентин отошел к столу.
     Я посмотрел в сторону девушки и вдруг поймал на себе ее взгляд. Она улыбнулась мне краями губ, и я заметил, как порозовели ее щеки. Я улыбнулся в ответ… И подумал, что ее молодость, ее неискушенность по-настоящему привлекательны. Что ж, сам я давно отказался от любовных переживаний, да и не до того мне было в командировках. Но что-то меня тронуло в ней. Что-то такое детское и по-детски недоступное… Да, ее прелесть заключалась, наверно, именно в недоступности – так же, как и прелесть кошки, которая производит впечатление, будто ей все в этом мире безразлично, кроме самое себя, и которая умеет отстранять от себя все ей мешающее. Словом, я, вероятно, в тот момент просто позавидовал тому, что эта девочка сумела сохранить безмятежное душевное состояние, от которого я  уже давно отказался.
    Я вдруг подумал, что где-то уже видел ее, и вновь поднял взгляд: она пристально смотрела на меня, как будто тоже хотела что-то важное вспомнить… Но ведь видел же, видел!  Я все силился понять, где прежде встречал эту девушку. Ее влажный тревожный взгляд заблестел в неровном свете торшера, и я вспомнил — мне часто снилась на войне похожая на эту комната с торшером в углу и  девушка с тревожными глазами. Да-да, именно ее я видел в своих снах, переступая зыбкую грань сознания, грань яви и сна. А сновидение, как известно, никогда не занимается пустяками; мы не позволяем, чтобы пустые мелочи тревожили нас во сне.  Я отыскал в кармане сигареты и закурил, откинувшись на спинку стула и балансируя на его задних ножках, — терпкий горьковатый дым заструился под потолок… Что-то беспокоило меня, пульсировало в висках, заставляло сердце гулко биться о грудную клетку…
     До сих пор я не знаю, что заставило меня подойти к ней, а потом увязаться провожать до дома. Не знаю, стоит ли возносить Господу хвалу за ту нечаянную встречу, или же посыпать свою - теперь уже изрядно поседевшую голову горячим пеплом за грехи мои тяжкие.
     У нас с Наташей было не так уж много времени, как оказалось. Но нашу первую ночь я помню так, как будто это было вчера… Мы пришли в мою холостяцкую «берлогу» и, выпив вина, уселись на медвежью шкуру, добытую мною на Камчатке. А потом… Потом мы провалились в дурманящий омут любви, который и сейчас стоит мелькающими кадрами в моей памяти. И я частенько в мыслях рассказываю и рассказываю Наташке о том, что я вижу: «я касаюсь твоих губ, пальцем веду по краешку рта и рисую его так, словно твой рот приоткрылся впервые, и мне достаточно зажмуриться, чтобы его не стало, а потом начать все сначала, и я каждый раз заставляю заново родиться твой рот, который я желаю, твой рот, который выбран и нарисован на твоем лице моей рукой, твой рот, который волею судьбы оказался точь-в-точь таким, каким я увидел его когда-то во сне.
Ты смотришь на меня, смотришь, все ближе и ближе приближая ко мне свое лицо, и глаза растут, растут и все сближаются, ввинчиваются друг в друга: и вот мы уже смотрим глаза в глаза; дыхание становится прерывистым, и наши рты встречаются, тычутся, прикусывая друг другу губы, чуть упираясь языком в зубы и щекоча тяжелым, прерывистым дыханием, пахнущим древним, знакомым запахом и тишиной. Мои руки ищут твои волосы, погружаются в их глубины и ласкают их, и мы целуемся так, словно рты наши полны цветов, источающих неясный, глухой аромат. Ты кусаешь меня, и легкая боль сладка; и мы вдруг  задыхаемся в поцелуе, и это мгновение – одно на двоих, и оно прекрасно. И  один на двоих этот привкус спелого плода, и я чувствую, как ты дрожишь, подобно луне, дрожащей в ночных водах».
     Жаль, что она этого не слышит…
     Мы пробыли вместе около двух месяцев, а потом вспыхнул осетино-ингушский конфликт. Нас перевели на казарменное положение, а через сутки, ранним утром - час на сборы и... марш-бросок на боевой технике в Пригородный район столицы Северной Осетии города Владикавказа. И уже вечером мы разводили противоборствующие стороны, спасая жизни женщин и детей, и рискуя при этом своими.   
     Когда мы в очередной раз расстались с Наташкой, я подумал, что это уже становится привычкой, и не ранит так больно как раньше. Человек — он ведь как кирпич: обжигаясь, твердеет.
     У меня был отпуск, который я рассчитывал провести с нею вместе, но она не брала телефон, а ехать к Валентину и втягивать его в наши разборки, я не счел для себя возможным. Все же как-то вечером я проехал и мимо дома Валентина и мимо ее квартиры - зафиксировал темные окна и... успокоился, поняв, что вопрос со своим отпуском Наташа уже решила...
     Я зачастил в "Уют", чтобы хоть как-то убить уйму образовавшегося у меня времени. И там состоялось мое знакомство с человеком, который смог разрядить накопившееся во мне раздражение, хотя, не скрою, поначалу он ничего, кроме неприязни во мне не вызвал.
     Его зовут Егор. Я знаю его совсем недавно. Городок наш мал, и этот кабачок под названием «Уют» служит местом сбора для всех воевавших, а их, прошедших Афган, Карабах, Приднестровье, Абхазию и другие «горячие точки», здесь немало. Егор - абсолютно седой, даже, скорее, белый мужик, завсегдатай кафешки: когда бы я ни зашёл, он всегда сидит за крайним столом в углу с бокалом пива.
     Я уже несколько раз пил с ним, и мне это не доставило удовольствия. Он входил в Афган одним из первых и во время боев в Кабуле  потерял ногу. Его  рассказы о том, что протез намного надёжнее, но нога болит точно в том месте, где осколок отсёк её, причём, болит нещадно, достали меня.  Кость у него гноилась, доктора в госпитале чистили её несколько раз, и все они – доктора – большие сволочи! Странно, что его нога каким-то образом пережила роды его жены…
     Он так же, как и вчера, и позавчера, и три дня назад сидит в своём углу, и мне ничего не остаётся, как сесть за стол рядом с ним.
     - Здесь толстые стены и темно! – говорит он, поднимая бокал в знак приветствия, будто мы расстались минут пять назад… -  Синдром беззащитности перед противником… Тараканий синдром… А у всех у нас – свои тараканы в голове… Без смеха! Телевизор и газеты притупляют и изнашивают нас. Я бы сказал, зомбируют, запуская в наши мозги дополнительные полчища  тараканов. Как вы можете стать чутким, если каждый день смотрите в новостях и читаете об убийстве тысяч людей в разных уголках мира, видите это на фотографиях, — и это массовое убийство преподносится нам так, словно это какая-то удачная игра. Когда вы читаете о таком впервые, у вас, возможно, защемит сердце, но постоянное повторение отвратительной жестокости притупляет разум, вырабатывая иммунитет к безудержному варварству современного общества, вы не находите? Радио, журналы, кино постоянно испытывают наши чувства на гибкость! Нас постоянно чего-то заставляют, запугивают, втискивают в систему, как будто мы безмозглые одуванчики! И как мы можем посреди этого шума, спешки и ложных идеалов оставаться чуткими, нормальными людьми? Нет, Андрей, неправильно это!

     Я молча пил холодное пиво. Мне вообще не хотелось разговаривать, а уж тем более, с ним. Потому что рано или поздно весь его монолог сведётся к ноге и её протезу. Но я ошибся.
     - Вы молоды, Андрей! – продолжал он, и я вдруг пожалел о том, что как-то по пьяни представился ему. – Да! Вы молоды! Посмотрите вокруг! Все вежливо зарабатывают деньги! Для борьбы с этим злом нужно иметь молодость, а молодость уходит на приобретение ума и всего остального. И денег в том числе! Война отняла у нас с вами это время!  И всё, в конечном счете, замыкается на этом, - в том самом круге, где вертятся деньги. И мы с вами не успели, да, не только я один! Андрей, вы оглянитесь вокруг: люди научились притворяться, что они счастливы, что они важные! Не верьте этому! Это клоунский приём! И чем более этот обман походит на правду, тем страшнее будут последствия!
     Его кулак с грохотом опустился на столешницу, и я едва успел подхватить свой бокал, подпрыгнувший от удара.
     - Вы посмотрите внимательно, Андрей! У вас две ноги, а у меня - одна! Зависть?! Зависти нет у меня! - он помахал своим прокуренным пальцем прямо перед моим носом. - Зависть — это религия серости, мой молодой друг!  Она бодрит посредственные личности, прислушивается к снедающим их страстям и в итоге разлагает душу. Зависть нашептывает оправдания собственному убожеству и алчности, приравнивая их чуть ли не к добродетелям. Зависть внушает уверенность, будто небесные врата открыты лишь для неудачников, кто не оставил по себе достойного следа, ибо растратил жизнь на неприглядные попытки унизить других, отвергнуть и по возможности уничтожить более одаренных соплеменников по той единственной причине, что они таковы, как есть. Ведь на ярком фоне таких личностей, как мы с вами, особенно заметны духовная нищета, скудоумие и малодушие посредственных. Блажен тот, кого облаивают идиоты, ибо те не властны над своей душой.  И вот эти потуги здесь  выдаются за закономерности. Но! Сумасшедшему нормально быть сумасшедшим! Святые, заметьте, не смогли спасти мир, поскольку все их проповеди ни к чему не привели, кроме образования больших и маленьких сект, развесившихся на больших и малых крестах! А деньги… О, деньги, они как лекарство! Как галоперидол или клозарил! Они помогают, смягчают существование! Деньги удерживают человека от соскальзывания! Понимаете?! Я вам не надоел со всеми этими мудрствованиями?
     - Конечно, нет, Егор! – я ещё больше, чем вчера считал этого человека странным. И опасным… - Продолжайте!
     - Андрей, вы же не будете против, если я угощу вас бокалом пива? - он как-то странно посмотрел на меня. – Курите?
     Егор протянул мне пачку чёрных сигарет, на которой я успел прочесть название – «SOBRANIE». Я закурил.
      – Прекрасный табак! Знаете, Андрей, моя оторванная нога -  это моя жизнь! Понимаете, - целая жизнь?!
     Я поперхнулся дымом и закашлялся.
     - Но что значит моя нога во временности человечества?! Ни – че – го! Щепки! Обратите внимание, - это очень важно: человеку нормально быть человеком! И нечего здесь придумывать! Верно?!
     - Да! – говорю я, лишь бы что-то сказать.
     - Мы с вами другие! – говорит он. – Не надо ничего придумывать! Иллюзии убивают настоящую жизнь! Семья, дети деньги – всё это выпивает нас, отодвигая настоящее! Понимаете?!
     - Нет! – говорю я. – Не понимаю! При чём здесь ваша нога?!
     - А вы думаете, Андрей, я понимаю?! Нет! Кругом ловушки! Это я знаю точно! В этом мире делается всё, чтобы человек как можно меньше успел побыть человеком! Как можно реже… Это трудно объяснить… Вы женаты, Андрей?!
     - На сегодняшний день - в разводе. А это вам зачем?
     -  А затем, Андрей, что возможно, подчеркиваю, возможно, вы вообще не полюбите! Ну, так ведь бывает! Ну,  не сможешь ты или не захочешь кому-то посвящать жизнь. А затем тебе, как и мне, исполнится сорок пять лет, и ты осознаешь, что уже не молод, и хор ангелов с лирами не спел тебе, и ты не прошествовал к алтарю по ковру из белых роз. Единственным доступным отмщением для тебя останется урвать у жизни наслаждение — удовольствия плоти, осязаемой и горячей, что испаряется быстрее любых добрых намерений. Одно лишь это подобно небесам в нашем поганом мире, где все обращается в тлен, начиная красотой и заканчивая памятью.
     - Извините, Егор! – говорю я, поднимаясь. – У меня ещё куча дел. Вынужден откланяться.
     Он схватил меня за рукав, перегнувшись через стол.
     - Мне кажется, что вы много себе понапридумывали, Андрей! – заторопился Егор. – Откажитесь от всего этого! Попробуйте, во всяком случае! Я не знаю, что там у вас стряслось… На войне… Но, впрочем… Делайте как знаете…
 
     Почему его словесный понос так угнетающе действует на меня? Я уже чувствую просто физический страх после его разглагольствований.  Он несёт чушь, но его слова заставляют меня мучиться, переживать. Я иду и, против воли, обдумываю слова Егора. И прихожу к выводу, что его бессистемный, горячечный бред имеет под собой почву. И что не так уж он безумен - этот одноногий калека. Ведь к войне привыкнуть очень легко, - прав был серб-священник, впервые сказавший мне об этом. Но вот отвыкнуть - невероятно трудно. Я долго не мог приучить себя раздеваться перед сном, не мог просто так выглянуть в окно — обязательно становился сбоку, чтобы не попасть под огонь. Осталась привычка держать в доме внушительные запасы еды, спичек и пару пачек свечек. И ещё много ненужных военных привычек. И до сих пор меня мучает бессонница. Обязательно встаю в два-три часа ночи, курю и слушаю тишину.
     На следующий день я снова иду в "Уют"... Странно, но я уже чувствую потребность в общении с ним.

     - Эй! – кричит Егор, едва завидев меня на пороге «пивняка», и салютует бокалом пива. – Я уж подумал, ты не придёшь сегодня! Андрюха, как же я рад видеть тебя! Что будешь пить?! Надеюсь, сегодня ты выпьешь со мной чего-нибудь покрепче?
     - Не кофе? – я улыбнулся ему, и мне почему-то стало легче. Не знаю, почему…
     - Покрепче кофе! Садись, Андрюха, я сам всё принесу!
     Он захромал к стойке, и его протез противно скрипел при каждом шаге.

     В этот вечер мы напились с ним до чёртиков…