Игра в жизнь. Гл. 18

18.

Это сон, из которого невозможно вернуться!
Это зеркало, через которое приходишь к себе,
Чтобы здесь замереть и в прошлом проснуться,
В мутной заверти бури, как в том  декабре…
А в том декабре я вижу окно, в котором свет.
Вижу дверь, в которую стучу: там есть песня, чтоб петь…
Там для жизни у меня - миллионы снов и лет
И мечты… Чтоб над гордыней и грязью взлететь!...

     Я знаю, что и сам много сделал для того, чтобы терпению Наташки пришел конец. Но так уж устроена наша офицерская жизнь, что человек в моем положении порой не волен распоряжаться собой, и вынужден плыть по течению весьма бурной реки, именуемой коротким, как выстрел, словом «война»… Ведь только на войне понимаешь бессмысленность понятия «время проходит». Время проходит?! Нет, братишки, время вечно! Проходишь ты…
    Наверно, никогда не забыть мне тот яростный бой в горном селении, в ходе которого я практически попрощался с жизнью. Несмотря на уверения старейшин и муллы в том, что они прогнали боевиков, те, на самом деле, никуда не ушли, а «зашкерились» в подвалах и заняли господствующие высоты. Командующий операцией все же проявил мудрость и не послал в селение войска, а, чтобы убедиться в правдивости слов стариков, отправил туда мою разведроту. На разведку…
     Соблюдая все меры предосторожности, мы медленно втягивались в селение, на узких улочках которого не было ни одной живой души. Я по опыту знал, чем это чревато, и передал по рации в штаб, что возможно боестолкновение. «Не паникуй раньше времени!» - это мне ответил сам командующий…
     Еще на подходе к селению природа приготовила для нас неприятный сюрприз – начался дождь, который усиливался по мере того, как мы приближались к крайним домам. Нас запустили в центр селения – мы дошли до майдана, по обе стороны которого располагались двухэтажное административное здание с небольшим сквером около него, напротив – магазин и школа. За школой высились минареты мечети.

     Разведчики, рассредоточившись вдоль заборов, растекались по майдану, прижимаясь к строениям.

    Неожиданно через улицу, прихрамывая, рванула, повизгивая от страха, худая, облезлая собака. У кого из бойцов не выдержали нервы, и тишину вспорола короткая очередь. Собака кувыркнулась через голову и забилась в судорогах…
     Шедший впереди командир взвода Николаев вскинул к плечу правую руку, сжатую в кулак. Все замерли, прислушиваясь, хотя за шумом дождя ничего слышно не было. Но что-то же он услышал…
    И в этот миг раздался одиночный выстрел. Лейтенант обвалился в грязь, как будто у него сразу сломались все кости. Я давно воевал и знал, что так бывает, когда человек умирает сразу.
    А еще через секунду по нам били в упор десятки стволов. С разных сторон ударили пулеметы, разрывая в клочья слабую человеческую плоть.

    Несколько бойцов ринулись в магазин, надеясь укрыться за его стенами, но строение оказалось заминированным. Внутри глухо бухнуло, а затем крыша медленно поднялась, выпустив из щелей выхлоп огня, и магазин с грохотом развалился, похоронив разведчиков под своими руинами.
    Капитан Самойлов из разведотдела группировки, пока я под огнем разбивал бойцов на группы, вжавшись в мелкий проем калитки, матом орал в рацию, требуя огневой поддержки. Но получил приказ на отход.
   - Какой отход?! – орал капитан. – Отступать некуда – вся улица простреливается сквозняком!
   - Капитан, побереги нервы! – сказал я. – Нужно рывком уходить в здание администрации. А вторую группу я отправляю в школу. Давай, командуй второй группой, капитан!
    Вышибив с ходу дверь, мы ворвались в здание, занимая позиции у окон. Очень кстати территория перед зданием и само здание администрации оказались для пулеметов врага «мертвой зоной». Но справа и слева вдоль улицы зона была действительно мертвая. В буквальном смысле…
     Я ушел на второй этаж и, вооружившись биноклем, осмотрел улицу, зафиксировав  четверых наших, не подававших признаков жизни. Боевики явно осмелели, видя только мертвых бойцов на площади, и, прекратив огонь, короткими перебежками стали подтягиваться с дальних позиций поближе к майдану. Расстояние для стрельбы по движущимся мишеням было еще великовато, поэтому никто из разведчиков не стрелял, ожидая команды.

     Когда первая волна атакующих пошла через площадь, я крикнул «огонь», и свалил чернобородого боевика с рацией на плечевом ремне разгрузки и перекинутым через шею ремешком бинокля, рассудив, что именно он командует штурмом, так как последний еще и вооружен был Стечкиным - излюбленным оружием чеченских командармов, плативших за пистолет любые деньги.
    Боевика тут же подхватили под руки подчиненные, с явным намерением вынести его с поля боя, но тут же все полегли под пулями разведчиков.
    Подпустив «духов» поближе, басовито зарычал «Утес», рассыпая веером тяжелые остроконечные пули, способные пробить броню боевых машин.
    Атака духов захлебнулась. Набегавшие из окрестных дворов боевики вовремя успели убраться восвояси. Упавшие же под огнем на мокрую землю, прячась за телами погибших, вяло постреливали, не решаясь подняться. Их выбили снайперы.

     Я сменил опустевший магазин автомата и услышал в наушнике хриплый голос командира 2-о взвода Дрокова:
     - Командир, «духи» лезут со стороны мечети, затаренные «Мухами»!
     Я покинул свой пост и направился к торцевой части здания, где держала оборону группа лейтенанта Дрокова.
    Выпущенный из гранатомета заряд, прилетев в угол между двумя этажами, врубился в плиту перекрытия, обрушивая ее. Я не дошел до места попадания пару шагов...  Прямо под моими ногами пол вдруг вспучился и разлетелся во все стороны клочьями разорванного бетона и кусками арматуры. Горячая тугая волна ударила меня по голове со страшной силой, мгновенно погрузив в невыносимо черную, взорвавшуюся вспышкой резкой дикой боли, темноту.  Осколки бетона и ржавые куски арматуры лавиной обрушились на меня, рассекая одежду и живую плоть смертоносной бездушной массой, как пушинку швырнув тело в невесомость…

     Потом я увидел, что лечу… Лечу легко и бесстрашно. Сознание вдруг ожило и отказывалось верить, что это конец…
     Я видел, как медленно приближается земля. Видел даже мелкие камни на ней, видел каждую былиночку, покрытую бисером дождя.
     Я увидел, как на земле, прямо подо мной вспушилось грязное серо-желтое рваное облако, которое вдруг превратилось в огненную астру, брызнувшую тысячами мелких зазубренных кусочков металла. Один из них пролетел так близко, что обдал лицо горячим потоком и оцарапал скулу.
     Земля теперь была совсем близко…
     Помимо моей воли, организм сам сгруппировал тело в полете, уйдя в кувырок над самой землей, погасил инерцию падения и размазал ее по земле. Я небольно приложился щекой к колючим камням и тронутой желтизной траве, покрытой мелкими, ослепительно сверкающими - до режущей боли в глазах, каплями…
    Я никогда не думал, что эта выстоявшая в утренних заморозках и прибитая холодным дождем трава может пахнуть так вкусно… Жизнью…
    И только теперь ко мне пришла боль. Она прокатилась по всему телу, нещадно рванув каждый нерв. Лишь потому, что почувствовал эту невыносимую боль, я понял, что еще жив.
    С трудом приподняв тяжелую, наполненную резкими сполохами боли голову, сквозь застилающую глаза мутную пелену, я увидел своих пацанов, которые стягивались вокруг. Я заворожено смотрел, как беззвучно подрагивают в их руках стволы, выплевывая выхлопы дымков, как веером разлетаются стреляные гильзы, выбрасываемые резкими движениями затворов, и падают на мой дымящийся бушлат...
     Затем снова возникло ощущение полета. Глаза открыть я уже не смог - веки, залитые запекшейся кровью, не позволили мне сделать это, но по резким, дергающим все тело рывкам, я понял, что меня несут несколько человек, бегом перемещаясь по неровностям почвы. Это движение вновь стегануло мое тело дикой болью, и я почувствовал, как медленно угасает сознание…
     Потом были долгих восемь месяцев госпиталей… Из окружного госпиталя, подлечив тело, меня отправили в Москву, чтобы долечивать голову.
    Сознание приходило ко мне ненадолго, урывками. И тогда я видел белый потолок над головой и штатив с какими-то приборами слева от себя. Потом мозг снова погружался во мрак. Эти путешествия сознания туда и обратно изводили. Я силился вспомнить что-то очень важное, но перерывы в сознании не давали мне сосредоточиться. Каким-то краем мозга я понимал, что все больше и больше времени провожу на той, другой стороне, и это пугало, - я опасался, что однажды могу просто не вернуться в светлый мир… И так и не вспомню то, о чем должен был помнить всегда.
     Приходили люди в белых халатах, что-то делали с моей головой, а я безучастно смотрел на них, ибо они не могли мне помочь вспомнить. После их ухода на некоторое время мне становилось легче, и я созерцал бездушный потолок, будто он что-то мог мне подсказать, а потом снова накатывала мгла, погружая меня в небытие.
    В какой-то момент я вдруг осознал, что моя правая рука оживает. Еще не веря своим ощущениям, я сжал и разжал пальцы…  Сомнений не было, - рука работала! Утром вокруг меня забегали, захлопотали люди в белых халатах, раз за разом заставляя меня сжимать пальцы в кулак…
     А вечером того же дня я вспомнил! Перед моим взором возникла Наташка – праздничная, сияющая. И я, как мог, жестами показал медсестре, что хочу писать, и она принесла лист бумаги, прикрепленный к картонке, и ручку. Но… Писать я, конечно, не смог.
     Прошло еще два месяца, прежде чем ко мне полностью вернулась способность двигать уже обеими руками, но говорить я еще не мог. И я стал писать… По два предложения в день.
     «Любимая, я понимаю, что однажды могу уйти безвозвратно в черную пустоту, которая так часто поглощает меня. Я бесконечно благодарен тебе за все, что было и еще будет у нас с тобой, за то, что ты сейчас ждешь  меня. Если завтра я все же уйду, Наташенька, и не буду в состоянии сказать, хотя бы в последний раз, что я люблю тебя, тебе передадут это письмо, и ты будешь знать, что я прошу у Господа только одного: чтобы ты была счастлива, чтобы все, о чем ты мечтаешь, стало реальностью, и, хотя со временем ты меня забудешь, хочу, чтобы однажды ты поняла, как сильно я тебя любил…»