В снегах

((Из книги ЛЕСКОВКА)

До самого Рождества зима ничем себя не проявила: ни пургой-вьюгой, ни ветрами морозами. Слякотно, склизко, туманно. Скучно и неприветливо без хрусткого снежка, без искрящегося инея. Набухшее, прогнувшееся небо, словно марля с откинутым творогом, сочилось непро-глядной белесой мутью. Разбалованные парным несклад-ным декабрём грачи неумолчным табором накидывались на сад, скандалили из-за оставшейся подгнившей анто-новки.
Накануне праздника зима вдруг спохватилась и давай навёрстывать упущенное! В одну ночь сковало воды, нежданно-негаданно завьюжило, запуржило, закуролеси-ло! Перемело, перебило пути…

Каждый год встречаю Рождество у родителей на хуто-ре. Вот и на этот раз, несмотря на ненастье, засобиралась.
…Автобус, кряхтя и чихая, на брюхе ползёт по заносам. С утра прошёл грейдер, но надуло такие снега, будто в Сибири. Того и гляди медведь помашет лапой с обочины. Водитель пробирается наощупь, находя по каким-то при-метам дорогу.
Погода бесится. Вместо двух часов мучаемся пять. Но зато к вечеру успокаивается, тишь да благодать.
Дохнув на расписанное диковинными перьями окно, отогрев дырочку, обнаруживаю далеко-далеко на западе, на краю заснеженной пустыни, истлевающие угольки за-ката. Иногда сиверко раздувает их, и бордовые отблески подсвечивают нависшие снеговые тучи. Нескончаемой стаей белогрудых гусей парят они над потонувшем в мол-чании миром.
ПАЗик ныряет в перелесок, а когда выползает на рав-нину, костерок за суровыми окрестностями окончательно гаснет. В деревню добираемся затемно.
Истончённый серпик над остановкой норовит выско-чить у макушек ракит. Но снеговые тучи-птицы, соску-чившись по зиме, фланируют в небесных просторах взад-вперёд, застилают, не дают робкому месяцу взглянуть на заваленную сугробами деревню, на опушённый сосновый лес, на незамаранную скатерть праздничных полей.
Выйдя из автобуса, ухаю в сугроб. Приглядываюсь. Вдоль улицы хвостится слабо улавливаемая тропинка. Кто-то ещё засветло размашисто прошёл по первопутку. Стараюсь ступать след в след. Не ладится: видать, стёжку торил рослый мужик.
Мороз раскочегаривает не на шутку. Чуть приметная тропка, виляющая мимо подслеповатых хат, обрывается на краю деревни. Надо перемахнуть поле, добраться до хутора. На самой его кромке теплится слабый огонёк – родительский дом. Отец, поджидая меня по выходным, не гасит на кухне свет. И огонёк, словно маяк, мигает сквозь ветви сада, манит, указывая дорогу.

И пройти-то с километр по бездорожью! Заблудиться невозможно, иди себе да иди на свет родного дома. Ме-шают полы шубы, рыхлый до пояса снег. Разгребаю, словно трактор, прокладываю путь. На середине поля, обессилев, останавливаюсь. Смекаю: не добраться с двумя тяжеленными баулами. В одном – настиранное для невстающей матери постельное, в другом – подарки, про-дукты.
Всхлипывая, усаживаюсь в сугроб. Чувствую: коченеют ноги, не слушаются руки. Тру варежками лицо. Ресницы оторачивает иней. Пряди выбившихся из-под платка во-лос побелели, лучше не заправлять: оттают, станет ещё холоднее.
Оставив сумки в поле, сквозь сугробы, не обращая внимания на то, что сапоги полны снега, медленно дви-гаюсь к темнеющему на взгорке саду.
Щиплю за щёки, хлопаю рукавицами, сбиваясь, шепчу: «Отче наш! Остави мне долги мои! Святый Крепкий, Свя-тый Бессмертный, помилуй и спаси меня!»
Добираюсь до усадьбы. От горожи виднеются лишь ма-кушки. Сугробы громоздятся до самых ставен. Поднима-юсь на занесённое крыльцо. «Слава Господи! Не дал сги-нуть!»
Распахиваю дверь и ложусь в горнице прямо в шубе на пол. Мама охает из спальни, причитает.
– Как же тебя угораздило в такую непогоду-то?
– Самая рождественская, – пытаюсь отшутиться.
– Отец с обеда ушёл за хлебом на деревню и канул, – беспокоится мама.
Уже несколько лет она не выходит из спальни. Обще-ние с миром – только через отца.
– Беда-а… Башню разморозило. Воды нет. Скоту снег топим, а самим-то?
Продолжаю слушать мамины вздохи, лёжа в шубе прямо на дорожке. Отогреваюсь.
– Пойдёт на ключ, молюсь, чтоб на гору вылез. Слу-чись что, годы не малые, замёрзнет под кручей, а я тут помру. Ни души на хуторе. Месяцами никто не загляды-вает.
Слышится топот обиваемых валенок. В собачьем тулу-пе, в меховых рукавицах в промёрзшую кряхтящую дверь вваливается отец, водружает на стол авоську с хлебом. Буханок десять, не меньше.
Обрадовавшись гостье, суетится, хлопочет. Перво-наперво командует растереться первачом, надеть вязаные шерстяные носки и душегрейку.
Поддевшись, выхожу на кухню. Закипает картошка. Отец успел спуститься в подпол. Огурцы-помидоры, гри-бочки, мочёные яблоки.
– Полечиться тебе надо, а то сляжешь, – наполняет рюмочку, – свойская, на здоровье.
Пытается нарезать промёрзлую буханку.
– Вот ведь как получается: деревня хлебушек выращи-вает, а неделями без него сидим. Куда ни шло летом, а зимой? Ну-ка, походи в сельпо! Не ближний край!
То ли оттого, что всё же добралась и согрелась, то ли из-за отцовских слов, сами по себе текут слёзы.
Завариваю чай. Наш, фирменный: щепоть липового цвета, веточка зверобоя, несколько листочков мелиссы. Нарезаю засахаренный мёд. Сидим, чаи гоняем, разгова-риваем допоздна.
– Колхоз окончательно околел. Самые мужики, те в город подались. Работы, мол, в деревне нет. Как же это на земле нет работы, куда ж она, милая, подевалась? Хозяи-на нет, скажу я тебе. Развалили всё, дохозяйствовались, дограбили, мать их… Брат твой тоже вот, рванул отсюда, не оглянулся.
– А что ему оставалось делать-то? – вступается за сына мама. Семью кормить надо, вот и уехал в район. Илюшке в школу. Да и старшему что в деревне ошиваться?
– А кто тут, на корню, останется? – не унимается отец. – Кто всех кормить будет? Скоро хлеб, как сыры голландские, за границей покупать станем. Срамота!
Старик встаёт, махнув в сердцах рукой. Расставляет у печки обувку.
– Говоришь, супротив Меркулихина города сумари-то побросала? Ложись, как развиднит, пробьюсь, сберу.
За окном трещат с морозу яблоньки. Разлетелись бело-снежные гуси-облака. Месяц голубит снега. Над Кол-дучихиной хатой, прямо в трубу, падают звёзды. Рожде-ственская ночь. Сквозь сон решаю: «Поутру серьёзно по-говорю со стариками, пора съезжать с хутора».
Упредив меня, за завтраком отец твёрдо говорит:
– Даже не заводи речей. Куда ж я от них? – и манит к окошку.
На яблоньке красуется слаженная из сосновых доще-чек кормушка. А на ней пощёлкивают конопельками алые–преалые снегири.
– Подарочек к Рождеству, – улыбается довольный отец.