Илья и Егорка

(Из книги ЛЕСКОВКА)

Всё мимо… Мимо хутора по большаку к райцентру мчат иномарки. А у нас, как на Моховом болоте, жизнь чуть теплится, того и гляди, совсем зачахнет.
Ещё прапрадеды нарекли этот уголок на ручье Жёлтом «Козловкой». Наверно, из-за того, что единственная улочка его ловко взбегает по горам да оврагам к Ярочки-ну лесу.
Хуторской народ всегда считался зажиточным. И нас не обходил достаток стороной. Правда, когда это было? Нынче ветер гуляет вдоль домов, лопух да крапива запо-лонили палисадники осиротевших хат. Ни плача детско-го, ни смеха не услышишь. Ночью на улицу и выйти-то страшно: всего пять домов огнями светятся.
Да и живут в них только старики. Не живут, а дожива-ют. Переехать в город им уж не с руки. Вот и дожидаются по выходным детей. Приедут, хоть хлебушка свежего привезут, круп-макаронов всяких. Сельпо-то сколько лет как заколочено.
На самом краю хутора, у леса, под раскидистой гру-шенкой стоит хата Ильи. Это сейчас он с палочкой да в бабкиных бурках всё лето ходит, а когда-то был знамени-тым комбайнёром. На всю область имя гремело! До сих пор грамотами горница увешана. Орденоносец, не кто-нибудь!
Всё в прошлом. Давно нет колхоза, нет комбайна. Во-лодька – местный жульман – технику на металл сдал. Старуха неделю Илью настойкой на боярышнике да вале-риановом корне отпаивала.
Хата потихоньку тоже разваливается. Поставил ее, вернувшись с войны, дети в ней народились, свадьбы сы-нов под этой грушенкой справили. Потом разъехались де-ти, и остались старики одни век свой коротать.
«В деревне жисть – и молодым не мёд, – рассуждал Илья, – а уж куды нам-то трухлявым!» Но не сдавался. Спозаранку кипел в работе. Он к ней, родимой, с детских лет привычный. То покосившийся наличник приладит, то омёт за бахчой от грозы засеменит укрыть, а то выйдет со старой воздушкой пулять по дроздам. Обнаглели, обобра-ли все вишни, только щёлк стоит в вишняке.
Порою скрутит радикулит Илью, он – к ульям. Изловит самую наизлейшую за крылышки, посадит на поясницу, а потом «собачьим» шарфом укутается, так и лечится. А коли не помогает, тогда – на печку, и кирпичный ком-пресс. До больницы-то почитай вёрст сорок с гаком. Дед сам себе, да и бабке, и врач, и медбрат. Ветеринар на дво-ре тоже он.
С осени бабка скисла, с печки не сходит. Всё скулит по Лыске.
– А что по ней теперь тосковать-то? Самим скоро на Поповку. Пала и пала. Сколько годков-то ей, и не при-помню, каким телёнком, – подбадривал Илья жену, – не кручинься, мать, наладится!
– Как же! Наладится! А кто доски вчера сосновые под сараем стругал? Кто меня по утру верёвочкой обмерял? Думаешь, не видала, спала? – ворчала старуха.
– Дык, я и себя смерил тожить! – отвечал Илья, за-стигнутый врасплох.
А однажды дед учудил. Исчез спозаранку и только к обеду отыскался, да не один, а с жеребёнком. Прикупил малого в соседней деревне.
– Совсем ты, старый, из ума выжил! Где сил–то возь-мёшь коня поднять? – ахнула бабка.
– Тебе лишь бы супротив гуторить, – буркнул дед. – Ты смекни: бакшу на нём вспашу весной. Опять же летом с ним на сенокосе. А с пенсии подсбиру и загоди у Михееча упряжь для него куплю. Конь уходу особливого не просит.
И стал Илья растить помощника. Любил, как собствен-ного сына. Да и конёк отвечал тем же, ходил за ним по пятам, шумно сопел в сгорбленную стариковскую спину. Утром, как собака, по следам находил деда. Такая умная скотинка!
Был у Ильи на фронте закадычный друг Егор Силин. Остался лежать под Варшавой. В память о нём назвал Илья коня Егором, и разговаривал с ним всегда, как со старинным другом. Думами делился. А с кем побалакать-то ишо, скажет, бывало. Души на двадцать вёрст не встре-тишь. Выйдет дед под вечер, только кашлянет из-за плет-ня, а конь – тут как тут. И напрямки, через крапиву!
Одна зима сменяла другую... Пора коню показать, что в жилах накопилось. Но как на необъезженном пахать? За-пряг Илья коня, и ну с горы на горку выкатывать, потом ещё все сугробы в округе перепахал, к сохе приучал.
Вскоре и весна подоспела. Старуха гусят высыпала из корзины на луг, на косогорах травка «затрещала», а с огородов пар повалил по переулку.
Илья вышел в поле проверять дедовским способом, го-това ли земля к пахоте. Снял кальсоны, посидел, выкурил цигарку, не замёрз. Значит, пора… «А то перестоит зе-мелька», – сообщил трущемуся о его картуз Егорке. А что коню? Он давно готов.
Вечером, задав Егорке сенца, дед лёг рано. Вёсны на селе порядок любят. Рано вставать, огород не маленький, к обеду управиться б. Надо выспаться. Но этой ночью Илье не спалось. Всё не мог дождаться утреннего часу. Долго стонала скамейка у печки, не раз спускался от-хлебнуть в сенцах кваску.
Поднялся до свету. Петух в сарае, заслышав шаги, струхнул: «Ах, я, горемычный, проспал на старости лет?» – и заорал с испугу что было мочи.
«Ну, с Богом!» – перекрестился дед и спустился под горочку к сараю. Распахнул ворота и обмер. Егорки не было – как испарился. Илья заметался туда, сюда. Луг, как назло, не оросился, следов не видать. Ход на месте, бричка тоже, упряжь в углу на гвозде, а коня след про-стыл.
«Копыта, видно, тряпками обмотали, чтобы не слышно было», – рассуждал старик, кастроша весь белый свет. Пошел домой, надел зачем-то пиджак. Вынул из откры-точной шкатулки медали, пристегнул. Пошёл по хутору созывать народ.
Конёк ведь большой, не иголка в сене!
Прочесали округу несколько раз. Только к вечеру нашли в лозняке за развалившейся фермой. Голову и шкуру. И повсюду – кровь. Земля взрыта Егоркиными ко-пытами. Толпа гудела: «Как руки не отсохли!» «Я думал, переживёт меня, – всхлипывал Илья, – откуда в наш век у людей столько злобы? Украли не коня, украли жисть мою… Осиротели мы с бабкой».
Не было сил идти домой. Дед плакал по Егорке, по судьбе…
На краю хутора, на дворе у Ильи выла Мушка.