Ах, если бы тогда был ВТБ

Бывает же такое — живёшь, и будто не живёшь вовсе. Словно находишься в длинной, плохо прописанной фразе, смысл которой оттянут куда-то к концу, которого не видно. Так жил Олег. У него была Ольга, двое детей — девочка и мальчик, — что само по себе уже было готовым сюжетом — романом в двух томах. Но этот роман он перестал читать, отложил в долгий ящик, а вернее — в диван.

Диван в гостиной был не просто диваном. Это был континент его тайной жизни, геологический пласт, под слоем колючего поролона и ситцевой цветочной печати хранивший сердцевину его иного, возможного бытия. Пятьдесят тысяч. Не просто деньги — это была материализованная условность, сгусток свободы, спрессованный в пачки с портретом Ленина. Он их не тратил. Он к ним прикасался, извлекая из темноты, как археолог священные таблички. Они пахли не магазином, не дефицитом — они пахли иным воздухом, может быть, даже ничьим. Ими он платил за своё другое лицо, молодое, жадное, которое он предъявлял той, другой. Любовнице. Слово-то какое грубое, прямое. Для него она была не любовницей, а скорее живым, ёмким доказательством того, что он ещё не окончательно стал тем, кем стал: Олегом, мужем Ольги, отцом, работником торговли.

И вот он возвращается. Ключ щёлкнет, как щёлкает всегда, дверь откроется в привычный звуковой ряд — телевизор, кастрюли, детские голоса. Но что-то сломалось в гармонии. Воздух в комнате вибрировал иначе. И тогда он увидел. Нет, не новый диван. Увидел он отсутствие старого. На его месте располагался предмет чужой геометрии, с глянцевыми пуговицами и наигранной изящностью. Пустота на месте континента.

— Сюрприз, — сказала Ольга, и в её голосе был невыносимый, домашний, победный триумф. Она стояла на фоне этой новой вещи, как завоеватель на фоне поверженной крепости.

— А где старый? — крикнул он, и крик его был о другом. О том, что раскопали его курган, осквернили святилище. Он бежал на помойку, он носился по свалке, этот городской археолог в отчаянии. И он нашёл его. Диван лежал на боку, вспоротый, жалкий, как туша. Кто-то уже провёл здесь свои раскопки. Пласты были сдвинуты, сердцевина изъята. Он стоял над ним, чувствуя не ярость даже, а странное, щемящее опустошение, будто у него украли не деньги, а целую версию самого себя, будущее, которое так и осталось будущим, несостоявшимся.

Развод был формальностью, печатью на уже готовом приговоре. Он ушёл к той, другой, к живому доказательству. Но доказательство, лишённое своего фундамента, своего материального обоснования, стало вдруг призрачным, ненастоящим. Она смотрела на него не тем взглядом, жадным и обещающим, а каким-то оценивающим, бытовым. Он пытался обнять в ней ту самую свободу, но обнимал лишь её молодое тело, которое вне контекста тех самых пачек пахло теперь просто кожей, духами и тихим, нарастающим разочарованием. Его альковные победы рассыпались, как прах, оказались пшиком — не потому, что их не было, а потому, что они лишились своей метафизической подоплёки, превратились в простой физиологический акт.

А потом она его выставила. Не сразу. Месяц, может, два. Он стал замечать, как её взгляд скользит по нему, как бы ища ту самую, утраченную подоплёку, и не находя. Пока однажды, вернувшись, он не увидел свой чемодан у двери. Небольшой, тот самый, с которым он когда-то, казалось, уходил в другую жизнь. В нём лежали его вещи, аккуратно сложенные, но чужие, как вещи покойного. «Не складывается больше», — сказала она просто, не глядя, поправляя занавеску. И он понял, что выставлен не только из квартиры, но и из той версии себя, ради которой всё затевал. Он остался не с женщиной, а с её вопрошающим, пустым взглядом и собственным чемоданом, символом неудавшегося исхода.

А Ольга… Ольга жила. Она знала. Конечно, знала. Разве можно было не знать, когда муж твой, часть твоего текста, вдруг начинает вести себя как сноска, уводящая в сторону? Она сделала это не со зла. Она просто хотела новый диван. А наткнувшись на пласты его тайной жизни, на эту замурованную условность, она поступила не как вор, а как редактор. Она бережно извлекла смысл, этот тяжёлый, бумажный смысл, и переписала сюжет. Вычеркнула Олега как неудачную метафору. Оставила деньги как знак препинания, точку, с которой начинается новая, тихая, очень материальная глава.

Глава эта, как он смутно слышал от общих знакомых, была теперь населена. Не мужем — нет. Мужичками. Они возникали вокруг неё, эти мужички, с той же естественностью, с какой возникают мухи вокруг мёда. Кто их знает, откуда. Были ли они платными или безвозмездными исполнителями её новой, неведомой ему воли — это уже не имело значения. Сам факт их существования, этого лёгкого, необременительного роения, и было главным. Она стала источником желания, а не его жертвой. Она, с её деньгами из дивана, с её спокойной, отредактированной жизнью, превратилась в повествование, которое хочется читать. А он, Олег, стал всего лишь старой, вымаранной ошибкой на полях этого текста.

И теперь, когда всё уже случилось, когда диван сгорел на свалке, а любовь испарилась, остаётся только думать. Думать о призрачной возможности другого пути. Вот если бы… ах, если бы он тогда хранил свои денежки в ВТБ...