Дом с павлинами

   Зденек терпеть не мог свою соседку Злату.
   Тому было множество причин. Когда-то, давно, они сидели за одной партой. Он списывал у неё историю и литературу, а она у него – математику. Он носил её портфель, а она делилась с ним шоколадками. Он был безоглядно влюблён в неё в те годы. Но когда они выросли, то не успел отгреметь прощальный школьный вальс, как Злата выбрала не его, а другого, из их же школы, из параллельного класса, и как только обоим сравнялось по восемнадцать, они поженились и стали жить в доме родителей Златы, совсем рядом с домом Зденека.
   А Зденек так и остался бобылём. И так и не простил Злату. Может, если бы они не были соседями или кто-то из них уехал бы куда-нибудь после школы, рана, полученная в юном возрасте, затянулась бы сама собой и забылась, но они были близко друг от друга, и некуда им было ехать и незачем. Они видели друг друга каждый божий день, но не было в их встречах ни покоя, ни радости, и всё, что было между ними теперь, – было очень серьёзно.

   У неё был деревянный двухэтажный особняк, – у него в один этаж, но каменный, белёный, с деревянными ставнями, крашенными в цвет подсолнухов.
   У неё – буйство ягод и цветов, парники с овощами, у него на участке земля, поросшая коротко стриженой травой, но в ней пускал корни целый сад яблонь, и всё редких, дорогих сортов, он растил их на продажу.
   У неё было два мотоцикла – у него белая с чёрной гривой кобыла и тележка с навесом, какие были в старину у цыган да бродячих комедиантов, настоящая кибитка, поместительная, добротная, с кожаными шторками от непогоды.
   У Златы было двое детей, мальчишки; когда они выросли, старший женился и зажил отдельно, на другом конце деревни, а младший уехал в столицу, учиться в строительном техникуме. Вначале он поселился в общежитии, а потом нашел себе подработку по вечерам, и снял комнатку. Он планировал после техникума остаться работать там же, в столице, поэтому вел себя ответственно: заводил полезные знакомства, усиленно откладывал копеечку к копеечке, и к матери с отцом приезжал только на какой-нибудь один из летних месяцев да на зимние каникулы. А у Зденека из близкой родни были только мать с сестрой, обе жили с ним одним домом. Отец Зденека давным-давно развелся с его матерью и был женат вторым браком на дочери столичного профессора из очень уважаемой, состоятельной и широко известной в научных кругах семьи. Сестра, бледная костлявая женщина, младше Зденека лет на десять, была ему родной только по матери. Отчим, отец сестры, умер вскоре после её рождения — утонул по пьяной лавочке в одном из самых дальних и топких озёр в округе. Тело так и не нашли, похоронили пустой гроб. Не совсем, правда, пустой — положили внутрь горстку глины со дна озера, пару стеблей камыша, фляжку алюминиевую, которую он с собой тогда на рыбалку не взял, да фотографию. Фотографию хорошую взяли, портретную, в рамочке из дерева. Ещё у матери был младший брат, тот жил где-то в Западной Сибири и часто писал, обещаясь приехать — но никогда не приезжал.
   Когда Злата купила «Жигули», Зденек вначале растерялся. Месяцев пять или шесть перевес был на её стороне, но вот пролетела зима, сошел снег, и на заднем дворе у Зденека обнаружился свежевозведенный сарай, подозрительно похожий на птичник. Пока соседи гадали, кто же будет там обитать, Зденек насвистывал и ухмылялся, и наконец, настали теплые июньские ночи и однажды утром всю деревню подняли на ноги оглушительные мяукающие звуки.
   И когда в ярости они примчались к Зденеку – ибо крики шли именно оттуда – то остолбенели. По двору расхаживали две величавых птицы в тёмно-синих, отливающих металлом доспехах, они церемонно распускали огромные радужные опахала хвостов с яркими сине-зелёными глазками на них. На длинных змеиных шеях сидели ладные маленькие головки с коронами – хохолками из перьев.
   «Да это же павлины, – потрясённо пробормотал кто-то, – Господи, где ж он их взял-то?! И зачем они ему?!»
   Злата подошла к изгороди, окружавшей дом соперника, самой последней. Народ расступился, давая ей дорогу. Она долго смотрела на новое приобретение Зденека, наконец, сплюнула и утерлась рукавом.
   – Отомстил, – удовлетворенно сказала она, – как есть отомстил.
   – За «Жигули», что ли? – спросили из толпы.
   – За «Жигули», – подтвердила Злата.
   – А ты, похоже, не расстроилась, – заметила одна из соседок, – голос у тебя радостный. С чего вдруг?
   Злата не ответила. Резко повернулась и пошла прочь, не обращая внимания на толчки и оклики.

   Так прошел июнь. Лето перевалило на середину, а павлины из местной достопримечательности стали головной болью для всей деревни. Они повадились расхаживать по соседским дворам: там они взлетали на плоские крыши дровяных сараев и приветствовали утро пронзительными, кошачьими криками.
   Сказать по правде, мешало это в основном дачникам да заезжей родне; местные хозяева и так поднимались с зарей.  А дачники и родня возмущались ровно до тех пор, пока им не случалось лично, своими глазами, увидеть питомцев Зденека на крыше амбара. После этого они, впечатлённые красотой и величавостью птиц, а главное, их тотальным несоответствием окружению, покорно смирялись с помехой. Более того, они начинали ею гордиться. Писать о ней в письмах, хвастаться знакомым и незнакомым, и даже пробовали павлинов фотографировать, но те оказались хитрыми и сторожкими, и на пленку попадать не желали.
   К Злате павлины не приходили никогда. Сначала её это радовало, а потом даже стало расстраивать. Вида она не подавала, но начала подшучивать над Зденеком, что, мол, павлины у него дрессированные, знают, что она их хозяину враг, вот и не заглядывают.
   Зденек на это отмалчивался да отнекивался, а потом то ли на какой-то ярмарке, то ли на рынке, когда они столкнулись, дождался, чтобы вокруг них народу поболе собралось, да и заявил при всех, что павлины у Златы не бывают, потому что они птицы царственные, им простор нужен, а у неё во дворе, как в лавке у старьевщика, все в куче - и кусты, и цветы, и люди, и мопеды. Какие уж тут павлины, их там затопчут просто! Вот они к Злате и ни ногой, что им в этой куче делать?
   Злата промолчала. Ругаться со Зденеком, да ещё при всех, смысла не имело, оправдываться – тем более. На участке у неё и впрямь было тесно, каждый сантиметр квадратный был при деле и каждый квадратный метр был засажен чем-нибудь полезным, и даже из цветов она выращивала главным образом осенние сорта, те, с которыми дети шли в школу первого сентября. На единственной открытой площадке перед самым домом жили «Жигули» и прицеп, а мотоциклы загоняли в амбар как в стойло, накрывали попонами и использовали в качестве подставок и держателей для тюков и корзин. Дорожки на участке были похожи на лесные тропы: в пору цветения и урожая передвигаться по ним приходилось и вовсе боком. Так что павлинам, даже при всем желании, было бы к ней просто не продраться.
   Но хоть она и смолчала, ей прозвучали обидно его насмешки. Вся эта толкотня  была у неё совсем не от хорошей жизни. Кроме двух сыновей, у Златы был ещё муж-инвалид, из-за него она и дачников не брала, чтобы его не беспокоили и у неё времени не отнимали. Она и так оказалась вынуждена сменить работу учительницы младших классов сначала на ставку учителя продленного дня, а потом и вовсе на должность уборщицы: в мясном павильоне на городском рынке, и в районной администрации. В администрацию она прибегала с утра, в павильон - вечером. Два раза в день намывала полы, столы, туалеты и мчалась обратно, к своему хозяйству, которое с каждым годом становилось всё прибыльнее и обширнее. Скоро ей пришлось уволиться из администрации: её теперь слишком хорошо знали на и рынке и в окрестностях, совместительство уже становилось неприличным.  Павильон она оставила – где-то числиться всё равно было надо.
   Стоило ей перевести дух, как организовалась новая напасть.  У Казика, мужа Златы, как и у неё самой, была родня в столице, и теперь эти родственники, вдохновлённые тем, что Злата полностью при доме и муже, начали присылать к ним на лето своих детей - двух девочек, по одной с каждой стороны. Девочки приезжали в шуршащих белых платьях, с огромными бантами в волосах. Примерными горожанками они оставались ровно неделю, а после, забросив банты в тумбочки, влезали в драные шорты и майки, и пускались во все тяжкие – носились по деревне на велосипедах, воровали по окрестным полям горох и пропадали с компанией сверстников на опушках ближних лесов, и на озёрах. Озёр в округе было штук восемь, почти все небольшие, хорошо прогретые солнцем. Исключением были только два или три, топкие, илистые, запрятанные глубоко в лесных чащах, но до них было пешком далеко, а на велосипедах - не проехать. Дети туда и не совались, им хватало ближайших окрестностей. 
   Перед редкими визитами родителей девочек надлежало отловить, отмыть, переодеть, нацепить банты. Привести в чувство, иным словом. Когда Злата сдавала их с рук на руки в конце августа, ей казалось, что она узник, которого наконец-то выпустили на свободу. Так что слова Зденека про тесноту и неразбериху были, в общем-то, справедливы, однако это вовсе не значило, что они должны остаться без ответа.  Всему своё время.
   Это время пришло очень скоро. Павлины, ставшие визитной карточкой их деревни и чуть ли не гербовой печатью дома Зденека, стали – неожиданно! – торговой маркой для хозяйства Златы.

   Дома Зденека и Златы стояли буквально друг напротив друга, по разные стороны главной дороги, что вела из райцентра, через всю деревню к окрестным хуторам, разбросанным вдоль озёр. Сразу за домом Зденека была развилка, здесь ещё одна дорога отходила вбок, охватывая участок Златы колдобистой петлёй. 
   Дом Зденека был лучше виден с главной дороги, хоть и стоял несколько поодаль от неё, а дом Златы, хоть и был у самой  развилки, но весь был спрятан в буйной зелени и цвет его – светлый, салатовый  -  скорее маскировал строение, нежели способствовал его обнаружению. Сыновья не раз предлагали дом перекрасить, но она только отмахивалась. Потом когда-нибудь.
   Но хотя дом и был не на виду, торговля её, тем не менее, процветала. Творог и молоко у Златы были первейшие во всей деревне, да и в райцентре равных им было не много, так что к ней во двор частенько заглядывали даже из соседних поселков и городков.
   И вот, однажды, на рынке, Злата краем уха расслышала, как кто-то, расхваливая соседу её молочку, сказал: «А найти проще некуда – дойдёте до дома с павлинами, белый такой, по правую руку от дороги, а потом вперёд метров сто пятьдесят и там развилка, и вам по дорожке боковой налево свернуть и сразу по левой же стороне первый дом, ворота белые с зелёным и звоночек на столбе. Дом большой, в два этажа, хозяйку Златой зовут».
   Голос примолк ненадолго, а потом добавил:
   «Только вы с собой денег больше берите, у неё и цветы и ягоды знатные, с пустыми руками точно не уйдёте, скорее уж с пустыми карманами».
   «А дом с павлинами как найти?» - спросили в ответ, и объяснявший засмеялся.
   «Ну, его-то у нас каждая собака знает. Тут вы точно не промахнетесь,  у любого спросите, любой объяснит. А дети попадутся – так они ещё и проводят».
   «Налево от дома с павлинами», -  с того дня именно так стала всем говорить Злата.

   Бедный Зденек! Аккуратно побеленный каменный дом с ярко-жёлтыми ставнями, окруженный раскидистыми яблонями, давно уже не был его домом, он принадлежал павлинам. Он был местной достопримечательностью, а Зденек кем-то вроде смотрителя при нём. У него теперь из-за павлинов и посетителей всё меньше оставалось времени на сад и на уход за ним.  А яблони, хоть и не ревнивы, но требуют внимания, а главное – они требуют покоя вокруг, отстраненности, будто они – центр мироздания, а покоя не было на дворе у Зденека. Давно уже не было.
Бедный, бедный Зденек! Он уже и оплакал себя, и смирился, но оказалось, что это не предел. Прошло совсем немного, и вот теперь и он и его павлины превратились в некое подобие дорожного указателя.
   Зденек стал печален и, кажется, начал пить по вечерам. А напившись, пел или ругался с домочадцами и ругал Злату - на все корки.

   Последним гвоздём в крышку гроба – если будет позволено так выразиться, – стал телефон.  Большой, с круглым диском для набора цифр, с трубкой на чёрном витом шнуре, самый, что ни на есть, обычный, но… Во всех окрестных деревнях, деревеньках и на хуторах – телефонов в те годы не было ни у кого, кроме разве нескольких – по пальцам перечесть, - счастливчиков, да и те принадлежали к работникам районной и городской администраций и телефоны у них были подключены из служебных надобностей, а не из личной прихоти.
   А у Златы это было именно личное. Ей подключили телефон из-за её мужа Казика, его инвалидности. Чтобы, случись что, он мог набрать номер и сам вызвать к себе врача или скорую. Это понадобилось, когда младший сын полностью переехал в столицу, а старший так оброс делами и детьми, что ему стало недосуг два раза в день проведывать отца и мать. А Казик старел, слабел, и Злата просто с ног сбивалась. Сиделки к ним идти работать не хотели, Казик был существом требовательным и капризным, а Злата – работодательницей строгой и прижимистой. Свободы пить чай с пряниками, смотреть телевизор или болтать с соседками  пока больной спит, а хозяйка на работе - здесь,  в доме  Златы, не было, а без этого сиделкам было неинтересно. Интересно им могло бы стать за большие деньги, но у Златы вся лишняя копеечка уходила хозяйство да на медикаменты, которые находила, выкупала и присылала ей столичная родня в обмен на трёхмесячный летний отдых для двух девчонок-сорванцов. 
   Злата нажала на все мыслимые «кнопки», подняла на уши своих клиентов – и ей провели телефонную линию. Сначала  аппарат разместили на втором этаже, в спальне Казика, а потом Злате достали ещё один, чтобы она поставила его внизу, на кухне. Там чаще всего можно было её найти, если она была дома, но не в саду, и не на втором этаже, рядом с мужем.       
   Телефон оказался последней каплей. Зденек слёг. Ему нечем было на это ответить. Нечем было превзойти Злату, разве только способом географически-социальным, то есть переехать в какой-нибудь очень большой город, где чуть не в каждой квартире по телефону, в подъездах по домофону, и кругом телевизоры, такси и высотные дома из кирпича. В ту же столицу, например.  Но это было бы бегством, этого Зденек не хотел. Этого он не имел права делать.
   Здесь были его мать и сестра. Здесь был дом, здесь был сад.  Дом его родителей, дом родителей их родителей. Он перешёл к нему и теперь должен был перейти дальше – не его детям, так детям его родни. Зденек не мог передать дом в состоянии, худшем, чем то, в котором он достался когда-то ему самому, это было бы нечестно.
   И здесь был его сад. Здесь были яблони. Кальвили, ранеты, белый налив, хрусткая полосатая антоновка. Сад был запущен, он признавал это, но стоило приложить руки - и он снова расцвёл бы.
   Он мог бы найти себе оправдание, почему не улучшает дел, почему не выходит поддерживать хозяйство в его нынешнем состоянии, но вот так взять и просто всё бросить? Нет, этого он сделать никак не мог.

   И здесь были павлины - его ахиллесова пята.
   Они были его слабым звеном.
   А цепь была слишком туго натянута.
   Его давняя любовь, его ненависть. Это старое, заскорузлое от натуги и напряжения долгих лет, соперничество, бессмысленное, ненужное никому из них двоих, беспощадное в своей никчёмности и смехотворности.
   Зачем оно было все эти годы? Что он хотел доказать? Кому? Ей? Себе?
   Она – просто жила. Как могла и умела. Больной муж, двое пацанов, хозяйство. Корова, куры, грядки с овощами, клумбы с цветами. Ягоды, машины, требовательная родня. А она одна.
   Она не пыталась мериться с ним силами и богатством – она просто выживала, как могла. Она не могла ходить на работу, она зарабатывала, не отходя от дома. Не отходя от койки мужа-инвалида.
   Она просто работала, а он вбил себе в голову, будто она пытается с ним состязаться. Что она так хочет его уязвить, подергать за ниточки, что, может быть, всё ещё связывали их, тех давних детей, безоглядно, нелепо и страстно друг в друга влюблённых.
   Подергать за ниточки? Зачем?
   Чтобы убедиться - в чём?
   Нет больше тех детей, нет больше ниточек.
   Сгнили все ниточки, пеплом рассыпалась память.
   Он за тем и купил этих чертовых павлинов. Он хотел самца и самочку, это были бы две Жар-птицы, две оживших сказки. Он сам не знал, кем они были бы для него: юными Зденеком и Златой их общего детства или двумя детьми, братом и сестрой, которых они мечтали родить, когда поженятся; мечтали в тот последний школьный год, когда любили друг друга и думали, что всю жизнь будут вместе. Бог знает, что именно он представлял себе, но реальность внесла свои поправки. Выяснилось, что самки павлина невзрачны, без этих их знаменитых глазастых хвостов, и потом, был еще вопрос размножения – его спросили, уверен ли он, что готов возиться с потомством? Зденек этого не хотел, а главное, боялся не справиться, мало ли что, засмеют соседи, та же Злата первая, и попросил себе двух самцов. Его бывший одноклассник, который работал ветврачом в столичном зоопарке, достал ему двух голенастых молодых павлинов, уже подрощенных и вполне хвостатых. Правда, попытался убедить взять ещё самочку, сказал, иначе, мол, передерутся, но Зденек отказался. Он почему-то был уверен, что всё обойдется.
   Бог весть почему, но зденековы самцы и впрямь оказались покладисты и хорошо воспитаны. Они не дрались – почти! -  и  часто распускали свои прекрасные хвосты, хотя и было не перед кем. Впрочем, возможно, они воспринимали простую сельскую обстановку умеренных северных широт как непреходящую угрозу своему существованию, и именно поэтому разворачивали веерами надхвостовые цветные перья – ведь павлины грешат этим не только в пору брачных игр, но и когда им – по их мнению – грозит опасность. К Зденеку они попали уже взрослыми, пятилетними, и прожили довольно долго. Их смерть, скорее всего, попросту совпала с прокладкой телефонного кабеля, им ведь было уже лет по семнадцати, а в неволе павлины больше двадцати лет и не живут. Они были стары и требовали, разумеется, заботливого ухода, которого Зденек, в последние годы, из-за своих расстройств и периодических попоек обеспечить им уже не мог. А когда он слёг, они оказались совсем заброшены.
   И они умерли. Один за другим, с интервалом в неделю или меньше.   
   Дом Зденека не был живым существом. Он был, возможно, одушевлённым, но не был живым. Он мог ещё долго стоять, он мог ждать.
   Яблоневый сад был неухожен, но яблони – сильные деревья, их корни уходят далеко в почву, их поит дождь, их кормит земля, они хорошо стоят на собственных ногах.
   А вот павлины, птицы нездешние, живущие в чужом, чуждом для них мире -  существа уязвимые.  И хотя никто так и не знает, привязываются ли павлины к людям и поддаются ли дрессировке – возможно, они всё-таки по своему, по-павлиньи, любили Зденека, и когда он заболел и перестал к ним появляться,  тоже заболели.
   Зденека мать с сестрой лечили, а павлинов никто не лечил, и они умерли.
   Когда Зденек узнал, он заплакал.
   Первый раз за все эти долгие годы.

   Последний раз он плакал на свадьбе у Златы. Он не был там, хотя его приглашали. Он не был в загсе, не был в ресторане, не был на посиделках в доме новобрачных, он весь тот вечер пробродил вдоль соседнего озера, потом сидел около своего дома, а потом у дома Златы, снаружи, за оградой, скрытый раскидистыми ивами, что росли вдоль глубокой придорожной канавы, и плакал. А потом, все долгие – сколько? – да уж больше тридцати! – годы он так и ни разу не проронил ни одной слезинки. Не было у него для них повода. Всё самое страшное в его жизни было уже позади - так он всегда думал. Но ошибся.
   Ярость Зденека, пришедшая после слёз, перепугала живущих с ним женщин настолько, что они отважились написать письмо его отцу, Алексу Думгартену, ныне профессору филологии в столичном университете. Сестра Зденека отнесла письмо на почту и договорилась там чтобы, когда придёт ответ – Зденеку бы письма в руки ни за что не отдавали, а сообщили ей, она сама заберет. 

   Мать Зденека была ошибкой молодости восходящего светила кафедры классических языков и языкознания. Он приехал на каникулы и влюбился в бойкую деревенскую красотку, ясноглазую, пышную, золотокосую. Черты её лица привели ему на ум греческих богинь, а сила рук и стать – скандинавских дев-воительниц. Покорённый просверком мифа в обыденной сельской жизни, он не смог устоять, а не устояв сам, не удержал от соблазна и свою избранницу. Это случилось на берегу одного из озёр, в час, когда солнце, уходя за горизонт, опаляет небо огнём багровым и золотым, свет сменяется дымкой ночи, а потом приходит бархатная тьма, вышитая россыпями далёких звёзд. И всё было вполне мифологично, пока не выяснилось, что дева-воительница беременна. Он женился – как порядочный человек, - но прожил с ней недолго, скоро развелся и оставил бывшей супруге изрядную сумму денег на сберкнижке и твёрдое обещание помогать и словом и делом, если будет в том нужда.  Слово своё он держал и со Зденеком виделся часто.
   Мальчишка был похож на него – упрямством и нелюдимостью. И так же чуток к красоте, восприимчив, и мечтателен. Отец Зденека порой сожалел о последнем, памятуя, какие хлопоты принесла эта особенность ему самому, но при том столь высоко ценил её преимущества, что гордился этими чертами сына как отличием, которое ему повезло передать по наследству. 
   В истории с павлинами и в горе Зденека профессор незамедлительно узнал себя и ответил, что готов предоставить бывшей жене и её дочери кров и стол. Он предложил свою зимнюю дачу, где, как он написал, было слишком много технических приспособлений,  слишком много комнат и слишком мало народу, потому что все избалованы и предпочитают город.
   Он, разумеется, умолчал, что так сложилось почти исключительно по его вине, ибо он был уже стар, капризен, вспыльчив, но до сих пор востребован. Он всё ещё читал лекции, вёл аспирантов и для него были обязательны уют и тишина. А в городе – во всей этой суете и толкотне – он только раздражался и ссорился с домочадцами. А когда они обиженно отворачивались, он спохватывался и бросался их ласкать и задаривать - на круг это выходило дороже, чем нанять кого-нибудь в помощь в загородный дом, где тишина и удобства были у него в полном достатке. И к тому же дом был близко к городу, он вполне мог там жить и работать и приезжать в университет только на лекции и в присутственные дни. Но как бы ни были хороши условия, пока никого было не найти. Всем хотелось за город и денег, но слова «работа» и «одиночество» никому не нравились. Он пробовал уже несколько раз, однако нанятые в экономки дамы, все как одна, беспардонно перекладывали по-новому записи и карандаши у него на столе и самым беспорядочным образом переставляли книги, когда вытирали пыль. Его это злило до невозможности, у него – как он говорил, - оставалось впереди не так много времени, и он совершенно не желал тратить драгоценные часы и минуты на поиск своих вещей, заныканных непонятно кем неизвестно куда. Он рассматривал это как покушение на свою собственность и на себя самого. Но главное, пользуясь тем, что он по десять часов в день работал в кабинете и, большей частью, и ел и отдыхал днём там же - эти дамы бесконечно смотрели телевизор и потом лезли к нему с разговорами за ужином, как раз в то время, когда он подводил в уме итоги прочитанного и написанного за день. Слова «смирение» и «благодарность» этим дамам были совершенно незнакомы – и его это совершенно не устраивало.
   В письме Ясинты, сестры Зденека, он усмотрел знак свыше и, спустя день, ответил ей долгим, подробным письмом.

   Для того, что он задумал, ему совершенно не нужно было чьё-нибудь разрешение, но он любил своих домочадцев и даже если не считал себя обязанным перед ними отчитываться,  желал сохранять мир – в любых условиях и ситуациях. Его жены Эрменгарды - единственной, чьё мнение для профессора Алекса Думгартена было значимо в делах семейных, - уже три года не было в живых, но если бы была, то поддержала бы, это профессор знал доподлинно.  Она была дамой с характером, порой даже жёстче, чем у него, но за всю их совместную жизнь  ни разу и полслова не сказала против помощи своего мужа прежней семье. Здесь, правда, играли роль не только её порядочность, но и расчёт, и чувство вины. Дочь университетского корифея, специалиста по античной ботанике, дочь единственная, балованная и рассудительная, она приметила Алекса на одном из отцовских юбилеев, узнала, что юноша умён и перспективен, но, увы, женат неудачно, и в будущем ему это может сильно помешать. Мать Эрменгарды язвительно при этом заметила, что юноша, кажется, падок на мистическую чепуху и суеверия – что тоже ему не в плюс. Жена, мол, у него деревенщина совершенная, но красива как Фрейя из легенд, вот он и купился на внешность, забыв про содержание.
   Эрменгарда внимательно выслушала отца и мать. Потом взглянула на себя в зеркало, отметила, что и сама похожа на богиню любви древних скандинавов, и решила, что стоит попытаться завоевать Думгартена. Ее не смутило наличие у него семьи, жена-селянка – это было совершенно не то, с чем стоило бы считаться.
И перед честолюбивым, мечтательным юношей возникла еще одна копия греческих богинь и северных валькирий - но только в гораздо более роскошном исполнении. Его уму, падкому на хитроумные ребусы и парадоксы, пришлись по нраву смешливые рассуждения о сходствах их имён. Думгартен и Эрменгарда, Гарда и Карта, Гарта и Гартен, Дум как думы, и Дум как «doom» - рок, судьба. Гарта как Гарда, от латинского «guardare», смотреть, охранять, и ещё как Герда, та, что дружила с Каем и однажды его спасла. А Кай разгадывал загадки Снежной Королевы, обитавшей далеко на Севере, там, где когда-то жили боги скандинавов. И разве не был отец Эрменгарды связан с древними богами и филологией? И он был очень близко и мог помочь, потому что высоко ценил ум и способности Алекса Думгартена. 
   И Алекс не устоял. Он развёлся, женился снова, но выговорил себе право помогать бывшей семье и видеться с сыном. Эрменгарда вначале не возражала, она была уверена, что время и расстояние скоро сведут эти благородные порывы на «нет». К тому же, она рассчитывала родить мальчика, может быть, не одного, но родились три дочери. Алекс радовался, она — и радовалась и скорбела.
   В последние годы Эрменгарда часто думала, что дочери стали неким наказанием за тот её давний поступок, и она думала, как хорошо, что позволила мужу поддерживать отношения с сыном и бывшей женой. Это было чем-то вроде искупления. Правда, в том давнем дозволении было гораздо больше расчётливости, нежели истинной доброты – так она обеспечивала себе пространство для манёвра, могла жёстче контролировать финансы и мужа. «Мужчины так слабы — говорила она себе с усмешкой. — Изменять жене с любовницей куда как проще, чем изменять с кем бы то ни было сразу двум жёнам — и бывшей и действующей, — да ещё когда обе они вполне законно претендуют на свою долю денежного довольствия. Тут сразу всё  успеть затруднительно, а если вдруг выйдет — то будет слишком мимолётным, чтобы закрепиться и стать опасным всерьёз»..Она даже разрешала Алексу брать их дочерей с собой в деревню, когда он ездил навещать Зденека, и не противилась, когда тот привозил сына в город, к ним в гости.

   История с павлинами удивила и растрогала Эрменгарду, особенно когда Зденек передал с оказией выпавшие из птичьих хвостов перья. Ей всю жизнь очень шли шляпы и шляпки, настолько, что она их не покупала в магазинах, а шила, и у неё была своя личная мастерица. Так что роскошные павлиньи «опахала» пришлись ей и по душе, и ко двору. И тогда она даже сказала мужу, что не возражает, если бывшая семья вся целиком как-нибудь приедет погостить. В конце концов, нет ничего плохого в том, чтобы поддерживать добрые отношения с родственниками, надо помогать ближним своим, пока мы это ещё можем. И потому в решении профессора предоставить кров бывшей жене и её дочери, в действительности, не было ничего удивительного или оскорбительного для городской его родни. Наоборот, он словно бы продолжал однажды начатое, отдавая дань памяти умершей супруге, которая всегда его понимала и поддерживала.    
   Написав Ясинте, он тут же вызвонил своего зятя, Францишека, такого же, как сам, книжного червя и аскета. Франц был способен не только оценить в полной мере случившееся, но и наилучшим образом исполнить желания тестя, так как в дополнение к своим выдающимся личным качествам, располагал ещё и большим  минивэном и специальностью палеогеолога, частенько заносившую его в самые разные, иногда очень отдалённые места. Профессор не хотел, чтобы семья узнала раньше времени. Решение своё он всё одно отменять не собирался, но не хотел лишних разборок и ссор. Поставить всех перед свершившимся фактом было куда проще.
   - Мне с ними здесь будет лучше, чем с нанятыми. Яся - девица понятливая, расторопная, технику домашнюю, я думаю, быстро освоит. И она сильная, последние лет пятнадцать не на одном Зденеке хозяйство держалось.  Ей тут как отдых будет. А главное, обе они на меня как на инопланетное существо смотрят и как на благодетеля, а значит, с разговорами приставать не будут.
   - Да вы им для этого без надобности, - засмеялся зять, - их же двое.
   - Вот-вот! Но ты, главное, у них, там, когда будешь, поменьше рассказывай Зденеку, что и как. Скажи, что я забираю его мать в город, потому что она плохо себя чувствует и надо бы провериться. Мол, это мой долг, как его отца, как её бывшего мужа, сейчас у меня как раз и время есть и деньги. А сестру - ну, тут понятно, чтобы при ней была, должен же кто-то за старухой присматривать, по врачам сопровождать.  Из моих здесь некому, всем недосуг, да и я сам без дела не сижу. Но он спрашивать не будет. Если верно то, что Яся написала -  что из-за павлинов этих вся эта буря, так ему только на руку будет, если они уедут. Совесть будет грызть меньше; одумается, придёт в себя. Самому о себе заботиться опять-таки придётся, и это тоже распуститься не даст.
   - Думаете, павлины и впрямь были ему так дороги? Или это просто неприкаянность и возраст?
   - Павлины, милый, это мечта была! Сказка, взлелеянная душой детской. И неприкаянной, да, тут ты прав с определением. Он ведь в них, как в яйцо Кощеево, душу иглой вложил, да вот недосмотрел - игла и ужалила. Он, может, не так уж виноват, а может, и совсем не виноват – век птичий недолог - но винить себя будет, пока жив. А поскольку с виной без искупления, без покаяния…
   Тесть замолчал; потом вздохнул тяжело, головой качнул и проговорил медленно:
   — Думаешь, он просто так скандалы закатывает? Нет, ослабел, умереть хочет, вот и бушует, гонит их прочь, чтобы не видели, не мешали. На такое решимость нужна, а в их присутствии она слаба, надо, чтобы никого рядом не было. Одному для этого остаться нужно. 
   - А сам уйти для этого он не может?
   - Нет. Это значит – бросить их. Дом, сад. Ответственность, взятую на себя когда-то на помойку выбросить, а это трусость, по его меркам. Он хочет, как средневековые рыцари: в своей крепости, пока она ещё его собственная, на её стенах погибнуть. Это наше, мужское. Так с врагами, что на твой дом покушаются. Если я не достоин своего владения – ты меня или превзойди и выгони, или сам признай, что слабее меня и уйди. И с женщинами так же. Я не выберу первым. Я - рыцарь, а ты - женщина, мать, сестра, королева, тебе решать.
   - Мы разве ещё на такое способны?
   - Не говори ерунды. Это в генетике сидит, с эпохи мамонтов. Время, когда уйдет сильный, определяют слабые; им держать оборону, если не станет защитника, и они должны быть полностью готовы - кому же, как не им, знать этот момент.
   - Хотите пойти ему навстречу? Упростить задачу? Ведь сын всё-таки ваш…
   - Нет, милый мой. Наоборот. Я не верю, что он этого всерьёз хочет. Не хочу верить. Но иногда спасти человека от прыжка в окно, можно только сказав ему: «прыгай». Поэтому хочу ему задачу усложнить. Тот, кто и вправду решил – прыгнет в любом случае, не сейчас, так завтра, послезавтра, через год. А если это временное, блажь сиюминутная – одумается. Но мне, знаешь ли, кажется что-то там ещё есть. Что-то грызёт его помимо павлинов. И давно это. Очень.
   - Думаете, если Зденек останется один – оно проявится?
   - Думаю, да. Подождём. В любом случае, матери его поездка точно на пользу будет, я её по всем врачам тут отправлю, пусть посмотрят, подлечат. Пусть здесь отдохнет.
   Зять помялся. Открыл рот, закрыл.
   - Спросить хочешь? Спрашивай.
   - А если они захотят здесь остаться? Здесь ведь лучше, чем там. Я понимаю, это не моё дело, но я не спрошу сейчас, остальная семья всё равно начнет спрашивать.
   - Захотят – значит, останутся. У меня хватит средств их содержать. И здесь мой дом, что бы там кто из  моей большой семьи ни думал.
   - Вы её очень любили? Первую свою жену?
   - Про очень – не знаю, не скажу. Но любил. Образ, идею, мечту. Сам придумал, сам и любил, и в этом смысле – до сих пор люблю. Но в жизни, увы, всё по-другому. Она не виновата, что в жизни не была такой, как я хотел – это я был виноват. Но вина без покаяния ведёт к смерти, я тебе говорил - а я так не мог, да и сейчас не могу. Я хотел жить: у меня была семья, работа, планы мои честолюбивые, потом появились дети, внуки, ученики – я всем был нужен, нужен и сейчас. Вот я и помнил её, не отказывал в просьбах, приезжал, со Зденеком виделся, помогал. И теперь готов помочь, чем смогу. В каком-то смысле, она по-прежнему часть меня: дева моих мыслей, богиня с золотыми волосами. Нет у мечты возраста. Так что поезжай, Франци, и привези её ко мне. Только не гоняй, как ты любишь, когда вырываешься от своих фолиантов, езжай аккуратно. 
 
   Вопреки опасениям тестя всё прошло гладко. Зденек не возражал, не мешал собираться. Он молча присутствовал, изредка помогая что-то поднять, перенести. Глаза он прятал, руки держал в карманах или за поясом. В последний только день он встрепенулся как-то, начал невзначай попадаться матери и сестре под ноги. Вставал на пути и стоял, пока его не отводили рукой в сторону. Он будто хотел их задержать, остановить – но не сопротивлялся, когда отталкивали. «Будто прощения просит, - думал Францишек, - собаки так иногда. Понимают, что провинились, с ласками лезть не лезут, но у ног вертятся всё время, и аккуратно так, чтобы не дай Бог, не пнули в сердцах».

   Уехали они рано поутру. Францишек сознательно подгадал, подумал, Зденеку легче будет приноровиться. Хозяйство, хоть и было скудным, но требовало заботы и ухода, а он болел недавно, да и теперь, кажется, ещё болен.  И что-то грызёт его, помимо этой разлуки и павлинов умерших, что-то, видать, давнее. Прав тесть,  даже Францишеку, это со стороны заметно.
   И, кажется,  до этого дня  Зденек один вот так никогда не оставался. Поэтому лучше с утра. Вечер смутен, а ночь тяжела для одинокого. Утром же всегда светло, тем более, сейчас, когда на дворе август и дел на дворе невпроворот. Некогда тут унывать.
   «На это, видно, у тестя и был расчет, - мелькнуло у Францишека, – ну Бог в помощь, глядишь, может, отойдёт. Он, вижу, переживает, что уезжаем, значит, чувствует свою вину, стыдится. Может, наладится со временем. Подождём».

   Они уехали. Зденек долго слонялся по дому, что-то делал неотложное, потом бродил по двору. Было тихо под яблонями. Вечер опускался потихоньку на поля, глохли звуки, в темноте и тишине набирали силу запахи. Жар, накопленный за день, отдавала земля, теплый ток устремлялся вверх, нёс с собой аромат разогретой почвы, в него вплетался звонкий, радостный яблочный дух, кроны добавляли терпких зелёных нот, с озёр прилетал аромат пропитанной илом и торфом воды. С холмов ветер нёс запахи покосов, глины, высушенной солнцем, и поздних полевых цветов. Всё сталкивалось здесь, у дома Зденека, он был словно в центре мироздания, где раствором каменщика к кирпичам, добавлялся запах извести, пыльной дороги и горящих углей в очаге.
   Он сидел на веранде, спиной к дороге, спиной к саду. Там за окном, за стеклом, был обветшалый от времени птичник, который он построил когда-то для павлинов, и амбар, откуда до сих пор пахло кожей и стойлом.  «Хорошо, что кобылы давно нет, - подумал Зденек, - пришлось бы сейчас идти кормить её, обихаживать. А так, можно просто сидеть, куры вот только, да что – куры, чёрт с ними. Никому я не нужен. И яблоки мои не нужны. А у меня самого только мама с сестрой и были, а теперь их тоже нет. Может, оно и к лучшему. Буду тут сидеть. Они вернутся, а я так и сижу, как сидел. Они до меня дотронутся, а я рассыплюсь пеплом. Как в сказке».
   Он понимал, что это детский сад, но не мог остановить дурацких, горьких мыслей.

   «Вот сейчас, - думал он, - скрипнет дверь, я взгляну - а это они с полдороги вернулись. Пусть вернутся сейчас, потому что завтра меня здесь не будет. Они ушли, и я тоже уйду. Куда глаза глядят. Что мне тут делать, кого караулить? Родных нет, кобылы нет, никого нет. Куры найдут себе хозяев, вон на дорогу выйдут, кто-нибудь приберёт. Та же Злата. Она через дорогу, рядом. А яблони – что яблони? Пусть себе растут. Людям останутся. Той же Злате. Она на них давно смотрит, я видел. Последнее время идёт по дороге, встанет и смотрит. Думает, если меня нет на дворе, так я её не вижу. А я вижу. Я думал, она меня глазами ищет. А потом понял: на яблони смотрит. У неё таких нет, а ей не помешали бы. Ей же надо - на лекарства, на хозяйство. С ними хлопот меньше, чем со скотиной или огородом, а выхлоп большой, особенно если они сортовые, редкие – как мои. Они ей, конечно, были бы на пользу. У неё клиентов много, она бы нашла, кому продавать».
   Да, думал Зденек, она бы могла, она общительная, приветливая. А он – бирюк. Особенно с тех пор, как умерли павлины. Он уже давно ничего никому не продаёт. Продавать – надо с людьми встречаться,  разговаривать, а он не хочет никого видеть. К нему никто не идёт – и он ни к кому не пойдёт. И никто к нему не вернётся. Он это понял.
   Так что дверь не скрипнет - даже когда он сам уйдёт. Она не скрипит, когда её изнутри, из дома открывают. Она скрипит, только когда кто-то тянет за ручку снаружи - будто к ней какой-то звоночек-скрипунок приделан. Он, было время, хотел смазать петли, а потом махнул рукой. Слишком уж забавной была эта особенность.
   Не будет никаких скрипов. Никто не вернётся, никто не придёт.

   Зденек понурился ещё сильнее. Потом встал, повернулся спиной к выходу с веранды. Нагнулся, открыл тяжелый лакированный комод, что стоял под окном. Там, среди тяпок и тряпок, стояла начатая литровая бутыль яблочного самогона, с притёртой пробкой как у аптечных флаконов. Он протянул к ней руку.  «Выпить? – мелькнуло в голове. – Или не стоит?»
   И словно ответом его мыслям скрипнула дверь у него за спиной. Он дёрнулся, подскочил от неожиданности, бутыль сорвалась с полки и грохнулась о доски пола. Толстое стекло выдержало, но пробка вылетела из горлышка, резкий запах ударил в ноздри.    
   Он не отреагировал. Он смотрел на вошедшую. Перед ним была Злата.
   Он подумал, что притянул её своими мыслями. Он думал - и она пришла. Почему тогда не приходила раньше? Он же и раньше о ней думал. Может быть, потому что раньше он думал с обидой, со злостью, а сейчас подумал с нежностью. По-доброму. Подумал, что надо поделиться, а не превзойти. Да и что такое «превзойти», особенно тут, в этом маленьком поселке?
   Наказать? Отомстить? За что?
   За то, что полюбила другого? Но ведь и он мог полюбить другую, и тогда уже Злата стала бы мстить ему. Или не стала?
   Нет. Она бы не стала.
 И всё-таки, почему она пришла? Только потому, что он подумал о ней хорошо? С прежней нежностью, с прежней - не может этого быть! - любовью?
   Почему она пришла? Почему именно сейчас?

   Злата прокашлялась. Он видел – ей неловко. Он видел, она боится. Не его, нет, чего-то другого, чего внутри самой себя. Он видел – ей хотелось и быть здесь, и уйти, но быть здесь хотелось больше и она не уходила. И у неё было какое-то дело. 
   - Здравствуй, Зденек, – тихо сказала Злата, - ты прости, что я вот так, нагрянула. Они надолго уехали?
   Он пожал плечами.
   - Не знаю. Сказали, до конца осени. Маме надо к врачам, сестра с ней.
   - К отцу, да?
   - К отцу.
   Запах самогона крепчал, лужа добралась до полотняного коврика, и теперь пахло ещё и грязной домотканиной.
   Злата наморщила нос.
   - Пойдём на улицу.
   Она вышла, он покорно двинулся следом. Она остановилась, повернулась, дождалась, пока он подошёл, и неожиданно взяла за руку.
   - Пойдём в сад. Пожалуйста.

   Он не отнял руки, шел рядом, молча. Он не хотел ничего спрашивать, в конце концов, она – гость, хоть и незваный, нехорошо допрашивать - что да зачем, пусть сама расскажет. А сказать должна, это ведь она к нему пришла, а не он – к ней.
   Но она молчала и только смотрела вокруг, и тогда он спросил:
   - Зачем тебе мой сад?
   Прямо спросил, и вышло резко. Злата вздрогнула. Он вздохнул и сказал:
   - Прости. Я груб. Но я вижу – он поправился, - я видел, что ты часто сюда смотришь, на сад, с дороги, когда мимо идёшь. Вот я и подумал, может, тебе что-то нужно здесь зачем-то, ты скажи тогда…
   Злата подошла к ближайшей к ним яблоне, погладила ствол.
   - Ты их совсем забросил. Поэтому я на них и смотрела. Они всегда были такие ухоженные, лоснились аж. И яблоки словно светились через крону. Как в сказке.
   - Не выдумывай.
   Он рассердился. И на неё, и на себя. Больше на себя. Стоит тут, слушает упреки. Он и впрямь сад забросил, но он был болен, а сейчас ему и вовсе всё равно. Зачем она пришла? Зачем рассказывать ему, какие умелые у него были руки. Ничего не изменить - нет больше рук, нет никого рядом, не для кого стараться. Ладно, пусть скажет, что хотела. А яблони - пусть она их себе заберёт. Мать с сестрой не вернутся, он это уже понял. А и вернутся, яблони сестре без надобности, ей их не поднять. Он напишет бумагу, что сад пусть Злате отойдет, и потом уйдёт потихоньку. Надо только сейчас так себя вести, чтобы она не поняла, что он задумал. Ей, конечно, всё равно, но она женщина, а они любят во всё вмешиваться, переиначивать. Хозяйки ведь. Инстинкт. 
   Он и сам не знал, насколько был прав и неправ одновременно.
   - А что тут выдумывать? Такие были яблони! Да ещё павлины твои. Две Жар-птицы в саду с молодильными яблоками. Думаешь, просто так к тебе народ ломился? Они же к детству своему прикоснуться хотели, к сказке, к мечте. Это же было чудо, самое настоящее! Заморское! Два павлина в средней полосе, в забытой среди полей деревушке, где только козы, лошади и коровы. А из птиц – только куры да воробьи. А яблоки твои! За ними даже столичные приезжали! А ты всё забросил.
   Он побагровел.
   - Я с себя вины не снимаю. Но теперь поздно. Нет больше дома с павлинами.
   - Но жив яблоневый сад. С яблоками молодильными, в доме, где жила Жар-птица.
   - Это сказка. А у меня - просто сад с яблоками.
   - Глупый ты, Зденек. В яблоках, особенно в кожуре, витаминов прорва. Люди приметливы. Наши предки всегда важное сохраняли в песнях и легендах. А что было из ряда вон - так в волшебных сказках.
   - «Сказка - ложь, да в ней намек», – ты об этом, что ли?
   - Именно, Зденек, именно!
   - Брось, это же совпадение!
   - Послушай, у тебя такие сорта! Людям хочется верить в сказку, ведь сказка – это самое прекрасное, самое лучшее. Так почему ты не хочешь им помочь? Ну, хорошо, пусть совпадение, но какое красивое! Сам подумай!
   Она очертила рукой круг в воздухе, словно рисуя вывеску:
   - Дом с павлинами. Дом молодильных яблок.
   Он повесил голову. Поёжился. Махнул рукой.
   - Поздно. Мне этого не поднять. Меня все забыли.
   - Я не забыла,– шепнула Злата. – Я помню.
   Он покачал головой.
   - Я уже не тот, каким был.
   - А я помню того мальчика, влюблённого…
   - Зачем ты так, это нечестно...
   - Почему?
   - Потому... - тут он покраснел, сгорбился, смутился. А она улыбнулась.
   - Потому что любишь меня до сих пор? Я знаю, я вижу.
   Зденек вскинулся всем телом в отчаянии, отступил на шаг и – сорвался:
   - Я, старый дурак, всю жизнь, а  ты меня никогда…
   Она зажала ему рот рукой, заставила сесть на маленькую узкую скамеечку, стоявшую тут же, под яблоней.
   - Послушай меня. Выслушай. Только не перебивай, пока не кончу, не говори ничего. Родители, его и мои, заставили нас пожениться. Мы с тобой поругались перед выпускным, помнишь? Я ушла домой одна. Ты остался у кинотеатра. А он подкараулил меня. Пригласил пройтись, просто погулять. Я согласилась, я была очень зла на тебя. Мы решили пойти на озеро, развести костер, пожарить хлеб на углях. Пошли в магазин на площади, я купила хлеб, а он купил шампанское. Целую бутылку, представляешь?! У него, оказывается,  тётка работала в этом магазине, она ему и купила. Ну, то есть она как бы себе купила, а ему тайком отдала. Он предложил мне выпить. Но предложил уже там, на озере. Я, пока мы туда не пришли, даже не видела этой бутылки, она была у него в рюкзаке, в куртку замотанная. А на озере было очень красиво, но был уже вечер, а майские вечера, сам знаешь. Он развел костёр, мы жарили хлеб, и пили шампанское. Я опьянела. И… всё случилось.  Я словно во сне была, мне кажется, я поняла, что происходит, только когда… ну… когда всё закончилось. Я разрыдалась, он пытался обнять, я вырвалась, сбежала от него какими-то огородами. Проплакала всю ночь, а утром он пришел просить, чтобы я вышла за него замуж. Он говорил, что ничего страшного не случилось, он всё равно меня любит. И это всё правильно случилось, потому что мы должны быть вместе. Я сказала, что не люблю его – а он сказал, что расскажет всем обо мне. И тебе тоже. И ты меня бросишь. И все от меня отвернутся. Я его выгнала.
   Она помолчала. Зденек не шевелился, он, казалось, слушал её не то что ушами, а всем телом.
   Злата сцепила руки под грудью и продолжала:
   - Он пошёл к своим родителям, а они к моим, наши семьи дружили. И они все вместе начали меня уговаривать. И я подумала, что должна сказать тебе. Потому что если он и вправду всем расскажет, по крайней мере, ты узнаешь об этом не от него. Ты, если что, сможешь пожать плечами и сказать – да, я в курсе. И ты сможешь заранее придумать, что ответить. На других мне было наплевать. Мне казалось, это будет честно – сознаться, ведь ты любил меня, и я любила тебя. И я пошла к тебе. Ты был в доме, я увидела тебя через окно. С тобой была какая-то девушка, светленькая, тоненькая, моложе тебя, моложе нас. Вы о чём-то говорили,  смеялись, а потом заспорили. А потом…  ты подхватил её и начал кружить вокруг себя, а она обнимала тебя за шею…
   - Мирна, моя сестра, – кивнул Зденек, - я помню. Дочь отца, от второго брака, она меня младше на четыре года, приехала тогда погостить, буквально на пару дней. Мы когда-то играли вместе, она обожала, когда я подхватывал её и кружил в воздухе. И тут она вспомнила и сказала, что, вот, она теперь уже большая, и я уже не смогу так легко её поднять. Я засмеялся и сказал что-то вроде «ну, в весе пера» и мол,  легче легкого… ну и…
   - Да, а потом…
   - А потом она чмокнула меня в щёку, как делала всегда.
   - И обняла тебя.
   - Да, но ведь она была моей сестрой.
   - Но я же не знала! Я смотрела на вас счастливых,  смеющихся… и вы же совсем не похожи, вот ни чуточки. И ты никогда о ней не говорил, ты не сказал, что она должна приехать, как я могла догадаться?
   - Да я и сам не знал! Она тогда приехала совершенно внезапно. Отец взял её в поездку буквально в последний момент.
   - Вот видишь, как бывает…
   - Так ты решила, что мы…
   - Да.
   - Что было потом? Ты ушла?
   - Я ушла. Я не сказала тебе ничего и вышла замуж за Казика. А через пару лет случилась неприятность. Мы поехали в отпуск, в горы. Там отстали от группы, заплутали. Пока выбирались, на пути попалась речка. Неглубокая, но быстрая. Они там и летом  холодные, а тут - весна, вода после снегов. Мы решили её перейти. Мы думали, нам надо её перейти, это потом оказалось, что не надо было, что мы сделали лишний крюк, потому что когда стали искать группу, пошли не в ту сторону, но тогда мы думали что идём правильно. Казик перенес меня на другой берег на закорках.

   Зденек слушал её со смешанным чувством. С одной стороны, ему было больно (еще бы!), а с другой - радостно. Потому что оказалось, что не так уж виновата была тогда Злата, и не виновен ни в чём был он сам. И что настолько, оказывается, был он ей дорог, что она готова была сознаться ему в собственном грехе, пусть невольном, по глупости и по обману - но в том, в чём взрослые женщины, все как одна, категорически девушкам запрещали сознаваться. Мужчины, мол, такое не прощают, но уж если хочется, так сначала бабкой стань, никому не нужной,  а потом рассказывай, да и то, знаешь ли, с осторожностью. 
   Он даже думал, как хорошо, что она тогда ему не рассказала. Кто знает, как бы он отреагировал. Но ему было неприятно слушать про её мужа, не потому что соперник, не потому что поступил как подлец, а потому что Бог-то, получается, наказал-таки. И так… витиевато… сразу и не разберёшь. Ему не хотелось злорадствовать, ведь соперник был ещё жив, лежал там, на втором этаже, в доме через дорогу. И Злата была по-прежнему с ним, с мужем, а не со Зденеком. Кощунством было бы сказать, что он победил Казика, что вновь завоевал любимую, но, тем не менее, он чувствовал - что-то произошло, что-то очень на то похожее. Ему вспомнился их школьный учитель, историк, любивший повторять: «В каждом наказании скрыта награда, в каждой награде – наказание, и в этом главный урок царицы наук Истории».
   - Ты меня слушаешь? Устал? Ты дослушай, пожалуйста! Ну вот, он меня перенёс, а сам застудился. Начался ревматизм, боли, стали лечить. А он всё отнекивался, не хотел по врачам бегать, молодой же, хотел быть героем, железным человеком. Ну и запустил. Начали отниматься ноги.
   Надо же, думал Зденек, как вовремя он про своего учителя вспомнил. Злата-то сейчас ведь говорила о том же самом.
   - Я слушаю тебя. Продолжай, пожалуйста.

   Темнело. Синий купол над головой вспыхивал серебряными искрами, ветер шуршал в ветвях, какие-то зверьки возились в зарослях по краю сада, у изгороди. Где-то перекликались мужские и женские голоса, смеялись дети, пахло молоком и хлебом. Туман стлался над землей, смягчал краски и звуки.
   - Он как-то сказал мне, что это Бог так наказал его за обман. Не за то, что взял силой,  тогда, на озере, а за то, что случилось после. Я его поняла. Потому что сама так же думала о себе. Что меня Бог наказал. За лицемерие.
   Зденек взглянул недоверчиво. Пожал плечами, словно говоря – объясни, не понял. Злата чуть подалась вперед, заторопилась:
   - Понимаешь, мне показалось тогда, он специально всё сделал. Ну, то есть, он знал, что я его не люблю, но решил, что если он меня … испортит, то я соглашусь стать его женой, ну потому что куда деваться, кто ж, мол, тебя порченную возьмёт... Это было так низко. И так практично. И его родители думали также. Но ужас был не в этом, а в том, что и мои родители тоже так думали. И, в конце концов…
   Голос её снизился до шёпота, руки бессильно легли на колени:
   - В конце концов, я и сама подумала так же. И сдалась. Я не смогла тебе сознаться, вот так, сразу, не получилось, но я могла, должна была попробовать ещё раз…
   Зденек покачал головой.
   - Ничего ты не могла. Тебе бы проходу не дали. А я тебя, скорее всего, не понял бы.
   Он тоже понизил голос.
   - И не простил бы.
   Она заглянула ему в лицо.
   - А сейчас?
   Он взял её руку, пожал.
   - Я же тебе уже ответил. Сказал, что я – старый дурак.
   Злата заплакала. Он ждал, пока она успокоится и держал за руку – большего он пока не смел, не имел права.
   - Знаешь, я всю жизнь думала, что Бог меня наказывает, а выходит, берёг. У меня был муж-инвалид, но были двое сыновей, дом полной чашей, и я сама себе хозяйкой. И ты был рядом. Я… я видела, что ты меня все ещё любишь. И я тебя  специально задевала, понимаешь?
   И тут у Зденека словно пелену кто-то с глаз сдернул. И мир вокруг изменился. Ночь просветлела, линии стали четче, краски ярче, звуки - чище, полнее. Он громко рассмеялся.
   -  Это ты все время так о себе напоминала?!
   Теперь рассмеялась и она. Свободно, легко, полной грудью, всем телом. Так умела только она, Злата. В юности, когда она радовалась чему-то, Зденеку всегда казалось, что у неё смеются даже кончики пальцев на ногах, даже коротенькие волоски на шее, под косами. Она умела смеяться вся, целиком. Она словно светиться начинала в эти моменты, и тогда все говорили: посмотрите, какая красавица, недаром родители Златой назвали, вон, она как солнышко золотое светится!
   - Я была очень жестока, ты не находишь? Я не могла допустить, чтобы ты женился. Это было бы как смерть для меня. А так – мы словно говорили друг с другом. Всё время были вместе. И мы до сих пор рядом.
   
   Он хотел её обнять – и вновь не посмел. Но они сидели так близко и смотрели в глаза друг другу. Это было больше, чем любовь, они были единым целым, всем миром сразу. Необъятной Вселенной, вдруг открывшейся, взорвавшейся в одном-единственном существе, слитом из них двоих.
   - Давай теперь вместе? – только и сказал Зденек.
   Она покачала головой, не отрывая от него взгляда.
   - Как я смогу? Он ещё жив.  И он по-прежнему мой муж.
   Зденек отвернулся, прикусив губу. Зря он так. И ей больно сделал, и себе. Зачем? Злата коснулась его руки. Легко, ласково.
  - Я же рядом, Зденек. Давай пока так, как получается. Пусть яблоневый сад будет нашим. Будем вместе в том, что делаем собственными руками, это важно, это ведь самое важное. А остальное, даст Бог, приложится.
   - Я согласен, Золотинка.
   Её глаза вспыхнули радостно. Он когда-то так называл её, когда они ещё были вместе, по-настоящему, и думали, что так будет всегда.
   - Ты зайди как-нибудь, Зденек. Зайди к нам. Я буду знать, что ты меня простил. Тогда и я себя прощу. Мне это важно. Зайди когда-нибудь, как сможешь.

   Он пришёл на следующий день. Злата вышла к нему.
   - Первый раз, - сказала она. – Первый раз за... сколько? Двадцать, тридцать лет? Страшно подумать.
   И засмеялась счастливо. Он тоже улыбнулся.
   - Ты хорошо выглядишь, - сказала она. – Побрит, причёсан. Рубашка эта тебе идёт, вышитая, тебе очень красиво, правда.
   - Это всё твоя идея с молодильными яблоками. Я вчера даже съел парочку кальвилей. Очень вкусные. То ли на пользу пошло, что я их забросил, то ли давно не ел и соскучился.
   - То есть ты согласен?
   Он пожал плечами.
   - Да, но я не понял на что, и не знаю, что делать.
   Она ласково провела рукой по его плечу, и его бросило в жар. Он покраснел. Злата отдернула руку.
   - Не сердись.
   Он смутился. Как ей сказать, что он не от раздражения, что это совсем другое, из давних пор, внезапно воскресло и напомнило о себе.
   А она внимательно взглянула вдруг и, кажется, поняла, потому что очень медленно просунула руку ему под локоть и тихонько прижала его к своему боку. И погладила, вновь  погладила его по плечу, по рукаву, легко так, будто ветерком повеяло.
   - Я знаю, что делать. У меня - репутация, имя, друзья, клиенты. Очереди – сам видишь. Я всё сделаю. Ты только доверься.
   Он улыбнулся.
   - А что ещё делать? После стольких лет – что мне осталось? Когда ты так долго рядом с кем-то, остается одно: быть вместе. Потому что получается, что вы и так вместе, даже если не сознаетесь. 
   - А у вас всегда так было, – заметил, вдруг вошедший на веранду, старший сын Златы. - Добро пожаловать дядя Зденек, я рад, что ты теперь бросишь пить и не будешь ругать маму. А то всё слышно же через дорогу!
   Зденек раскрыл рот и, не найдясь с ответом, зажал себе рот рукой.  И они все втроём рассмеялись.
   Зденек поздно вернулся домой  в тот вечер. Он не знал, как повернётся жизнь дальше, он боялся об этом думать, но предчувствовал - что-то хорошее было там на горизонте. Конечно, могли быть еще всякие невзгоды и сложности, но главное, в его одинокой жизни затеплился, наконец, крошечный огонечек смысла. Глядишь, может и раздуется в костерок, согреет на старости лет.
   Годы для любви, возможно, всё ж таки были позади, но время для долгой дружбы никуда не делось, и оно всё было в его распоряжении. А там – как Бог даст.

   Утром следующего дня Злата, как обычно, понесла завтрак наверх, к мужу.  Он спал. Она поставила поднос рядом с кроватью. Наклонилась, хотела разбудить, передумала. Спустилась вниз.
   Зайду попозже, подумала она.   
   Последние годы он почти не ел сам. Его нужно было кормить, тогда он подчинялся, нехотя, медленно пережёвывал пищу, делая остановки, паузы. Он всё время капризничал, отсылал её, требовал подогреть, переделать, сварить что-то другое. А ей было всё время некогда, ей не хватало времени сидеть рядом с ним, но она боялась, что если так его оставить – он просто умрёт с голоду. Иногда ей казалось, что он к этому и стремится, но она не хотела позволить ему вот так уйти от неё и детей.
   Сыновья не осуждали ни его, ни её, помогали, чем могли. Жена старшего сына Сайна, была единственной, с кем он не капризничал, и она приходила так часто, как могла, правда, старательно обставляла это какими-нибудь хозяйственными хлопотами. Они все боялись, что если он вдруг поймет, что она приходит специально ради него, чтобы его кормить с ложечки, он откажется есть и из её рук. Тогда его пришлось бы перевести на внутривенное питание. Мысль об этом вызывала ужас у всех в семье – к этому не был готов никто абсолютно.   
   Пару лет назад Злата обнаружила интересную закономерность. Если она приходила и просто оставляла тарелки с едой около его кровати, а потом возвращалась через какое-то время – он становился более покладист, лучше поддавался уговорам. Как будто полная тарелка с едой, стоявшая у изголовья, будила в нём аппетит слишком сильно, а то, что никто не шел помогать, задевало и мучило - и  ему становилось неловко за свои капризы, и он решал,  что в этот раз он будет вести себя хорошо. А может быть, он боялся, что к нему никто не придет - в конце концов, у него же не работали ноги, а не руки, поесть же он мог. Или ему становилось стыдно. Когда жена по часу сидела около него - он волен был думать, что у неё куча свободного времени, но стоящая у кровати тарелка и отсутствие Златы говорили: я занята, ешь сам. А занята она была тем, что зарабатывала на жизнь. На его лекарства, врачей, уколы и прочее. Он-то ведь не мог.  Кстати, думала иногда Злата, возможно, помощь Сайны поэтому и была так успешна. Он ел из её рук без капризов, потому что она была посторонним, очень занятым человеком. Она жила на другом конце деревни,  у неё был свой дом, муж, дети, она совершенно не обязана была им заниматься, но делала это – из симпатии, из уважения. Он не мог её подвести, не мог ей отказать.
   Через час, когда она вспомнила вдруг, что так и не зашла к нему, Злата бросила развешивать белье  и поднялась на крыльцо. Дернула дверь, за ней стоял Виктор, младший сын. Лицо у него было белое. Он ткнул пальцем вверх.
   Она изумленно посмотрела на него. И вдруг поняла.
   И одновременно накатило – и чувство свободы, и чувство тоски. Радость, печаль, восторг и боль – всё вместе. Одно пришло, другое ушло. Словно чья-то рука сменила картинку на стене, чей-то голос сказал – вы свободны. Ты - от долга, он – от наказания. Теперь живи.
   Она прижала руки ко рту и слезы хлынули ещё раньше, чем она услышала голос Виктора.
   - Мам, папа умер.
   - Он… - её голос прервался.
   - Он поел, мам. Сам. Он всё съел.
   - Ну и хорошо, – только и сказала она.   

   Странно, но всё действительно было хорошо. Он так долго мучился сам, мучил их – и наконец, обрёл покой. И она теперь могла успокоиться. Можно было перестать бесконечно сажать эти чёртовы цветы, огурцы, помидоры, тыквы и прочую садово-огородную публику. Продать одну корову, продать Жигуль, подновить дом. И срезать этот чёртов телефон, или предложить номер кому-то из соседей. Она так устала от него. Они завели его из-за Казика, но это оказалось лишней тратой сил и денег. Вместо пользы для них самих, телефон принёс им только хлопоты и беспокойства. Сюда бегали со всей деревни звонить все кому не лень, но что самое ужасное – эти все давали их номер своим дачникам, родственникам, коллегам и знакомым, и вся эта толпа звонила сюда и бесконечно просила что-то узнать и передать.
Она пробовала отказывать, но они начинали ныть и жаловаться, соседи начинали дуться и грубить, и говорить гадости о ней тем, кто приезжал за молочкой, овощами и цветами.
   Теперь Казика не было, и от телефона можно было избавиться.
   «А что если перенести его к Зденеку?» – мелькнуло у неё.
   Он один, ему будет веселее. И она точно знала:  народ не пойдет к нему навязывать свои нужды – не тот Зденек был человек.

   После смерти Казика прошёл год. Зденек оказался прав – мать и сестра не вернулись, они так и остались жить у профессора Думгартена при доме. Ясинта вела хозяйство, а мать Зденека приглядывала за цветами в саду и слушала, как бывший муж читает ей древних греков и итальянских поэтов Возрождения в оригинале. Она, разумеется, ничего не понимала, но певучесть обоих языков была столь велика, а Алекс читал так выразительно и упоённо, что ей более ничего и не требовалось. За окном менялись погоды и сезоны, шел дождь, град, светило солнце, ветер качал ветви – цветущие или облетевшие, а здесь, в доме, всегда пылал огонь в камине, пахло теплом, свежим хлебом, молоком и вареньем. Пахло травами, бумажными страницами книг и вишнёвым дымом от профессорской трубки. Некуда было спешить, некуда было бежать, дом был теперь здесь, где были забота и покой.
   Зденек не возражал, он знал, что им там лучше, знал, что так лучше и удобнее всем – и матери, и сестре, и отцу, который теперь снова был не один.  И что уж греха таить – так было удобнее и лучше и ему самому, потому что он теперь тоже был не один, потому что Злата сдержала слово, теперь она полностью занималась всем, что так или иначе было связано с продажей яблок из Зденекова сада. И она, как обещала, теперь всегда была рядом, вместе с ним.
   Яблони словно ожили при ней, воспряли духом.  Её любовь к Зденеку, столь долго таившаяся, столь давняя, зрелая, горькая и сладкая одновременно, светлая и тёмная, тихая и томная – как будто вливалась в них, в их корни и ветви с каждым её приходом, с каждым сказанным ею в саду словом.
   Их плоды вновь светились сквозь листву как золотые шары, бока круглились ровными очертаниями, они были как с картинки из книги с волшебными сказками, а на вкус Зденековы яблоки были просто упоительны. От них словно груз с плеч сваливался. Ты кусал – и вдруг неожиданно для себя вздыхал облегчённо. Словно что-то там внутри отпускало. Полной грудью дышать начинал, спина распрямлялась и ты улыбался. И кусал яблоко снова. И как будто и впрямь жило в них волшебство – что-то потом обязательно менялось в твоей жизни. Менялось к лучшему.
   А ещё через год к Зденеку за яблоками приехала девушка. На маленькой юркой машинке голубого цвета. Машинка была какая-то импортная, и девушка вся словно нездешняя - золотые волосы, серые с зеленцой глаза, вздернутый веснушчатый нос. Тонкая талия, тонкие руки. Белое платье ниже колен и легкая виноватая улыбка. 
   - А где павлины? – спросила она и, смущенно покраснев, объяснила. – Мне папа рассказывал. Говорил, что у вас были павлины. Что ваш дом так и называли: дом с павлинами. Вот у вас и вывеска, я вижу.
   - Нет павлинов, - нахмурившись, сказал Зденек. – Умерли.
   Девушка заметно опечалилась.
   - Ой, как жаль!
   А потом добавила:
   - Получается, неправда. Дом с павлинами, а павлинов нет.
   Взяла кошёлку с купленными яблоками и уехала, не оглядываясь. Словно ехала не за яблоками, а за мечтой. И не встретились.
   Зденек ничего не сказал Злате. Идея с вывеской принадлежала ей, он не хотел её расстраивать. «Дом молодильных яблок» он отверг – это было слишком претенциозно, будут смеяться, сказал он, но от «Дома с павлинами» отвертеться ему не удалось. В конце концов, напомнила она, именно так его дом и называли - и здесь в округе, и в других районах и городах – в той же столице. Люди приезжали, привлечённые этим названием. Ну и что, что павлинов нет – но ведь были же!
   Он прокрутился  в постели всю ночь без сна, а наутро, едва дождавшись десяти часов, позвонил своему другу-ветеринару и с ходу, даже не успев толком поздороваться, выпалил:
   - Нет ли у тебя павлинов?
   Тот засмеялся.
   - Есть. Но тут трое. Два мальчика и девочка. И отдам только вместе, иначе оставшийся сдохнет с тоски. Они ведь нежные -  ты теперь сам знаешь.
   Зденек задумался. «Пусть будет трое. Мне всё равно нечем себя занять».
   И согласился.

***
   Я попала туда лет через десять после смерти Казика. Стоял май, яблони были в полном цвету.   Зденеку было уже за шестьдесят, но он до сих пор молодо выглядел, хоть и передвигался по двору, помогая себе тяжелой тростью. Дом по-прежнему радовал глаз белыми боками и жёлтыми ставнями, а на въезде красовалась арка с надписью: «Дом, где живут павлины».
   Павлинов я не увидела – они спали, а ждать я не могла.      
   Перед самым отъездом я зашла к Злате, за творогом и сыром. Она была всё так же мила, хлопотлива и улыбчива. Она посетовала, что я сто лет не приезжала, пригласила на лето, пообещала выделить комнатку - если надумаю. Неожиданно для самой себя я отложила отъезд. Позвонила мужу, мы передоговорились насчет времени моего возвращения. Я сказала ему, что давно не была в этих местах, а с ними столько всего было связано в моей жизни, в ранней юности и позже.
   И мне очень хотелось поболтать со Златой, и я осталась до позднего вечера, мы сидели - сначала в саду, потом на красиво обставленной кухне, и пили чай с пирогами и вареньем. Она говорила о себе, о том, что случилось с ней в эти годы. Она всё время повторяла: у нас мало времени, я расскажу тебе коротко, о самом важном.  А важной, оказалось, была только её любовь к Зденеку  и только о ней и обо всём с ней связанном, мы и проговорили те полдня, что я пробыла у неё в доме. На прощанье Злата вручила мне сетку с кальвилями и золотым ранетом, фирменными сортами Зденека - остатки с прошлого года. Яблоки были сморщенные, мягкие, но я знала - в таком виде они ещё вкуснее, чем только поспевшие.
   Я рассыпалась в благодарностях, мне были приятны и подарок и то, что она доверяет мне, как встарь. Мне это было лестно. И я об этом сказала. Сказала, что мне повезло в жизни - стать свидетелем настоящему чуду. И чудом я считаю, что спустя все эти годы Злата и Зденек – друзья и по-прежнему любят друг друга.  И что они вместе, рядом, пусть и не совсем так, как мечтали когда-то, но всё равно они вместе, по-настоящему. Сказала, что, на мой взгляд, их история похожа на сказку, и павлины этому – живое свидетельство, и я ужасно рада, что они снова живут у Зденека.
   Злата улыбнулась.
   - Ты их видела? – спросила она.
   - Нет, - ответила я. – Зденек сказал, что спят.
   Она порылась в шкафу и вытащила несколько фотографий.
   - Вот, - сказала она, – возьми на память. Скажешь что была, видела, сфотографировала.
   Я удивленно посмотрела. Она покачала головой.
   - Нет уже павлинов. Умерли. Год назад. Зденек никому об этом не рассказывает, всем, кто спрашивает, говорит, что спят. Больные они были, слабенькие.  Не повезло им.
   - Ну, как сказать, – возразила я. – Если больные, так там их усыпили бы, наверное. А здесь пожили все-таки на воле, в холе и тепле. Он же заботился о них, я думаю.
   - Ещё как, – раздумчиво сказала Злата, - они тут, как короли жили. У них троецарствие такое было - только держись! Но мне иногда кажется, это я виновата. Я же его яблоки всем рекламировала. Телефон отдала, чтобы ему звонили и чтобы он звонил, чтобы могли всегда приехать даже издали. А тут эта троица. К нему и ездили толпами. Мне кажется, павлины просто устали от толкотни. Не сдюжили.
   - Слабенькие были, – напомнила я.
   Злата засмеялась.
   - Больше положенного в рот не положишь. А попробуешь – так захлебнёшься. Что Бога гневить? Всему своё место и срок. Но ты права, мы с ним по-прежнему вместе. И если честно, спустя все эти годы, мне и самой это кажется чудом. Настолько, что я всё время себя спрашиваю – достойна ли?
   Я обняла её, расцеловала.
   - Не гони сомнениями прочь чудеса. Если прижились – пусть остаются.
   - Спасибо тебе, милая. Я рада, что мы поговорили. И ты приезжай, пожалуйста, пока мы ещё живы.
   На том и  распрощались.

   Я не вернулась, хотя и мечтала поехать не раз. А теперь уже поздно и никто не ждёт меня там.
   Мне не было и двенадцати, когда меня привезли туда на каникулы. Потом я приезжала ещё несколько лет подряд, и потом – когда окончила институт и решила хорошенько отдохнуть, до того как впрячься намертво во взрослую рабочую жизнь. Тогда я и сблизилась со Златой, и мы стали - пусть и ненадолго, - подружками.
Больше сорока лет прошло с тех пор, как  я впервые увидела дома Зденека и Златы,  и павлинов на крыше дровяного сарая в маленькой деревушке, затерянной среди озёр, холмов и полей. Нет уже в живых их обоих, может быть, нет и деревни, а если есть, то вряд ли она выглядит так, какой я её помню. Но что бы ни случилось, в моём сердце живет ощущение чуда и воспоминание о нём. Синий и зелёный, зеркала озёр, оправленные в густую хвою лесов, и пышные хвосты царственных птиц, их пронзительный крик – там, где их присутствие кажется просто невозможным. И невозможность эта, ставшая реальностью, до сих пор живет в моём сердце и памяти – и это не забыть, не отменить. Весь мир может встать в дыбы, перевернуться с ног на голову, но в этом уголке вашего сердца всё останется, как было в самом начале – до самого конца.
   И где бы, когда бы ни случилось то чудо, что тронуло и разбудило вас, одно несомненно: однажды проснувшись, сердце так и будет жить памятью и ожиданием. И если вы окажетесь чутки и восприимчивы, оно научит вас делать собственные чудеса, своими руками, словами и мыслями.
В любом месте, в любой миг.

Октябрь -декабрь 2025
Санкт-Петербург