Пыль на ключах

Мне тридцать четыре, и я до сих пор держу на связке ключ от квартиры, в которой не живу. Он плоский, с тупым зубцом, старый — его делали ещё в той мастерской у рынка, где пахло железной стружкой и валерьянкой (кот там жил, кажется, вечный). Ключ не открывает ничего, я проверял. Дверь давно сменили, дом перекрасили, подъезд теперь с домофоном, а я всё равно ношу его, как будто это не ключ, а жетон, пропуск в какую-то версию меня, которая не успела… не знаю, не успела стать таким человеком, который всё выбрасывает без церемоний.

Сегодня я пошёл туда пешком, хотя можно было на метро. Мне нужно было идти медленно, иначе я бы развернулся. Я так делаю: если дать себе скорость, я начинаю жить как будто правильно — пункт А, пункт Б, кофе по дороге, наушники — и всё, и никакой мысли не остаётся. А мне как раз хотелось, чтобы мысль осталась, пусть даже она неприятная и тупая.

Дорога была обычная, но в ней всё время что-то цепляло: запах дешёвого табака возле остановки, женщина, которая ругалась в телефон так, будто это ребёнок, и снег, который не падал, а лежал по краям, как забытая простыня. Я всё время ловил себя на том, что ищу глазами витрины, которых уже нет. Там раньше был киоск с пирожками — я помню, как в девятом классе мы брали по одному на двоих и делали вид, что нам не стыдно. Сейчас там аптека с яркой вывеской, и мне почему-то стало смешно: аптека на месте пирожков. Как будто город тоже взрослеет и выбирает лекарства вместо теста.

Я не позвонил заранее. Вообще никому не позвонил. Я просто пришёл во двор и встал, как дурак, возле детской площадки, которой тоже не было — вместо неё парковка, и машины стоят ровно, как зубы после брекетов. Во дворе всё стало слишком аккуратно. Это раздражает. Старые дворы должны быть с перекошенными качелями и лавочкой, на которой кто-то обязательно оставил семечки. А тут — плитка, камеры, кусты подстрижены. Даже воздух как будто под наблюдением.

Подъезд я узнал по ступенькам: третья чуть треснутая, на неё всегда наступаешь неуверенно. Я наступил — и она всё равно треснула под подошвой, как раньше. И вот от этого у меня внутри что-то дёрнулось, как будто мне дали маленькое доказательство, что я не совсем выдумал прошлое.

Домофон был новый, с экраном. Я нажал наугад номер квартиры — ту, где мы жили. Пальцы дрожали не от холода. Я стоял и смотрел на свой ноготь, на грязь под ним (утром ковырялся в велосипеде соседа, помогал ему с цепью — да, я такой человек: могу час возиться с чужой цепью, чтобы не писать важное сообщение).

— Кто там? — голос был женский, незнакомый, но с той же усталостью, которую я слышу у всех, кто отвечает в домофон.

Я хотел сказать: «Извините, ошибся». Я даже вдохнул для этого. Но вместо этого сказал:

— Я… раньше тут жил. Можно я на минуту зайду? Я ничего. Просто… на минуту.

Слова получились липкие. Я ненавижу, когда прошу. Мне кажется, в этот момент я становлюсь человеком, которого можно оценивать: достоин/не достоин.

Пауза была длинная. Я успел подумать, что сейчас она пошлёт меня, и это будет правильно, и я пойду обратно, и по дороге куплю что-нибудь ненужное, чтобы занять руки.

Домофон щёлкнул.

— Заходите. Только быстро, — сказала она, и в этом «быстро» было не «я добрая», а «мне некогда с вашими странностями».

Внутри пахло подъездом, но другим: не сыростью и кошками, а моющим средством и чем-то сладким, как освежитель. На стене висели новые почтовые ящики, блестящие, без вмятин. Я сразу почувствовал себя лишним, как пальто в офисе летом.

Я поднялся на наш этаж. Лифта не было, и это тоже было приятно: хотя бы лестница осталась честной. На площадке стоял коврик с надписью «WELCOME», и мне захотелось пнуть его. Не потому что я против английского, а потому что он слишком радостный для этого места.

Дверь была другая — металлическая, тяжёлая. Я вынул свой старый ключ, просто чтобы подержать его в руке рядом с новой дверью. Он выглядел смешно, как игрушечный. И я вдруг понял, что я не за дверью пришёл. Я пришёл проверить, что я всё ещё умею стоять перед чем-то закрытым и не ломать это.

Дверь открылась, и на пороге появилась женщина лет сорока пяти, в домашней кофте, с мокрыми руками — видимо, мыла посуду. На пальце у неё был след от кольца, но кольца не было. Я почему-то сразу это заметил и тут же пожалел, что заметил.

— Вы кто? — спросила она уже не в домофон, а вживую. Вживую всегда сложнее: голос становится объёмным, и ты слышишь, где человек устал, где он раздражён.

— Я тут… жил раньше. Давно. Я не буду заходить, — сказал я слишком быстро. — Можно просто… посмотреть?

Она посмотрела на меня так, как смотрят на человека, который говорит «я не буду заходить» и уже стоит на пороге.

— Смотреть что? — спросила она.

Я хотел сказать: «Смотреть, как вы живёте». Но это было бы совсем плохо.

— Коридор, — сказал я. — Простите. Это глупо.

Она вздохнула и отступила на полшага. Я вошёл, но не снял ботинки. Это тоже было стыдно, но я не мог разуться. Разуться — это уже как остаться.

Коридор был другим. Пол другой, шкаф другой. Но пространство — то же. Вот здесь раньше висела наша куртка, которая всегда пахла мокрой собакой, хотя собаки у нас не было. Вот тут я в детстве прятал под коврик мелочь, потому что мне казалось, что так она «копится». Я посмотрел на коврик — он был новый, серый, без рисунка. Никакой мелочи там, конечно, не было.

Из комнаты донёсся звук телевизора или, может, просто видео на телефоне — кто-то смеялся. Детский смех. У меня внутри что-то сжалось так быстро, что я даже не успел понять, что именно.

— У вас ребёнок? — спросил я и сразу пожалел. Это было не моё дело.

— Да, — сказала она. — А что?

— Ничего. Просто… — я замолчал. Я не умел объяснять «просто».

Она смотрела на мой ключ в руке.

— Это от этой двери? — спросила она.

— Раньше был, — сказал я.

— Ну, теперь нет, — сказала она ровно.

И вот в этом «теперь нет» было всё, что мне надо было услышать, хотя я и так это знал. Не про ключ. Про всё.

Я стоял и пытался придумать, зачем я вообще пришёл, кроме того, что мне было тесно в собственной жизни последние месяцы. Я работаю удалённо, у меня созвоны, таблицы, какие-то задачи, которые никто не помнит через неделю. Я научился говорить «давайте вернёмся к этому позже» таким тоном, будто я взрослый. А потом вечером я могу десять минут выбирать, какую кружку взять, потому что в голове пусто и страшно, и кружка — единственное решение, которое я контролирую.

Я хотел сказать ей что-то нормальное: «Спасибо, извините». Но вместо этого спросил:

— А вы… давно тут?

— Три года, — сказала она. — Слушайте, вы точно ничего не ищете? У нас ничего вашего нет.

— Нет, — сказал я. — Я ничего не ищу.

Это было почти правда. Я не искал вещи. Я искал ощущение, что где-то есть место, где меня помнят без усилия. Где не надо объяснять, почему ты молчишь.

Из комнаты выбежал мальчик, лет шести, в носках, с пластмассовым мечом. Он остановился, увидел меня, и сразу спрятал меч за спину, как будто это оружие настоящее.

— Мам, кто это? — спросил он.

— Никто, — сказала она слишком резко, и тут же смягчилась: — Это человек, который раньше тут жил.

Мальчик посмотрел на меня внимательно, без страха, просто как на предмет.

— А где вы теперь живёте? — спросил он.

Я открыл рот и понял, что не хочу отвечать. Потому что если я скажу адрес, это будет звучать как «вот моя новая клетка». А если скажу «рядом», это будет звучать как «я не ушёл». Я сказал:

— Далеко.

Он кивнул, как будто это объяснение.

— У вас меч есть? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

— Плохо, — сказал он и убежал обратно.

Женщина посмотрела на меня уже иначе — не как на угрозу, а как на странного гостя, который сам не понимает, зачем пришёл.

— Всё? — спросила она.

— Да, — сказал я. — Спасибо.

Я вышел, и на лестничной площадке вдруг стало легче дышать. Как будто квартира держала воздух для своих, а мне отдала только то, что осталось.

На первом пролёте я остановился и посмотрел на ключ. Он был тёплый от ладони. На нём действительно была пыль — не настоящая, конечно, а такая, которая появляется от времени, от того, что вещь слишком долго лежит в кармане вместе с мелочью и старыми чеками.

Я мог выбросить его прямо там, в мусоропровод. Даже не мусоропровод — теперь у них контейнеры внизу, всё цивилизованно. Я представил, как ключ падает, звякает, исчезает среди пакетов. И почему-то стало страшно не от потери, а от того, что ничего не произойдёт. Мир не заметит.

Я сунул ключ обратно в карман.

На улице было ярче, чем когда я входил. Солнце вылезло на минуту и сразу сделало всё плоским: машины, окна, людей. Я пошёл обратно, уже быстрее, и телефон завибрировал — рабочий чат, кто-то спрашивал про «статус задачи». Я не ответил сразу.

На остановке стоял мужчина и ел шаурму, капая соусом на перчатки. Рядом девочка держала в руках огромный воздушный шар, и шар тянул её вверх, как будто ему хотелось уйти одному. Я смотрел на это и думал, что у меня в кармане лежит кусок металла, который не открывает дверь, но открывает во мне что-то другое — не дверь даже, а привычку возвращаться.

Я сел в автобус, и когда он тронулся, у меня в голове мелькнула мысль: надо было всё-таки снять ботинки, хотя бы на секунду. Просто чтобы почувствовать пол. Но мысль была уже поздняя, как многие мои мысли.

Я достал ключ, покрутил его между пальцами и убрал обратно. В чате снова что-то написали. Я набрал: «Сейчас посмотрю», — и отправил, хотя смотреть я не собирался ещё минут десять. Мне нужно было доехать до своей остановки и не думать о коврике с «WELCOME», о детском смехе за стеной, о том, что слово «никто» может быть сказано так, будто это защита.

Автобус ехал, и я вдруг поймал себя на том, что прислушиваюсь к звуку ключей в кармане, как будто они могут подсказать, где я на самом деле живу.