Ефимыч

Глава 1
  В селе Несветай светало. По графику, по уставу небесной канцелярии, по всем законам астрофизики и даже по отрывному календарю за прошлый год, висевшему в сортире у бабки Нюры, должно было светать. Но не рассвело.

  Ошибка ли природы, сбой в матрице или какая другая блажь высших сфер, но сбылось пророчество, начертанное кривыми буквами на дорожном указателе: «Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт». Назвали бы селуху «Светай» или, скажем, «Лучезарное» — глядишь, и жили бы как люди, в Сочи или в Ницце. А коли Несветай... то и нечего тут ждать милости от природы.

  Короче, дело было так: ветер в этот день дул особо, с каким-то истерическим надрывом. То ли хотел сдуть солнце с насиженного места, то ли луну, то ли вообще сорвать скальп с земного шара — непонятно, но однозначно ему это удалось. Несветай накрыло такой плотной, вязкой чернотой, что хоть ножом её режь и на хлеб мажь вместо гуталина.

  Тракторист Ефимыч проснулся не от того, что его боднула корова Зорька в бок (обычный её метод пробуждения, сопровождаемый влажным «му-у» прямо в ухо), а от гулкой, ватной тишины. И от темноты.

  Ефимыч открыл один глаз. Темно. Открыл второй. Темнее не стало, но и светлее тоже.
— Та-ак, — протянул Ефимыч, чувствуя во рту привкус медной проволоки и вчерашнего «Спотыкача». — Ослеп? Или солнце пропили?

  Это был знак. Непонятно какой, но он был. Однозначно. В воздухе пахло не навозом и не прелой соломой, как полагается честному сельскому утру, а озоном, ладаном и почему-то жареными семечками.

  Радио на стене, старый советский «Маяк», переделанный местным умельцем под ловлю инопланетных сигналов, натужно хрипело. Сквозь треск пробивался шансон. Певец с голосом, прокуренным до самой селезёнки, пел о том, как хорошо, трогательно и душевно сидеть в тюрьме, как нежно чифирь ласкает гортань и как мама ждёт у ворот.

  Ефимыч сплюнул на пол. Этому он не верил. То ли потому что старый был, то ли потому что отсидел полжизни за кражу колхозного дизеля, непонятно. Но романтики в баланде он не находил, а «Владимирский централ» вызывал у него лишь изжогу.
— Врут, — констатировал Ефимыч в пустоту. — Везде врут. И тут врут.

  Но мысли его, обычно прямые и незамысловатые, как борозда от плуга, кружились вокруг другой темы: почему нет солнца? Ведь на дворе не просто тучи там какие, свинцовые или кучевые, или ещё что затемняющее. Нет, этого не было. Просто не было источника света. Словно кто-то Там, Наверху, выкрутил лампочку, чтобы сэкономить на электричестве, а новую вкрутить забыл.

— Не бог весть какая потеря, — пробурчал Ефимыч, нащупывая ногами пол, — но всё же... непорядок.

  С такими мыслями Ефимыч и встал. Встал он с не пойми откуда взявшегося в коридоре длинного деревянного ящика. Ящик был удобный, струганый, пах свежей смолой и вечностью.
— И чего я тут прилёг? — удивился Ефимыч, поглаживая гладкие борта. — Вроде до кровати вчера дошел... Или не дошел?

  Он пошарил рукой по стене в поисках выключателя. Щёлк. Ничего. Щёлк-щёлк. Темнота стояла плотная, как кисель.
— Чубайс, собака, опять провода срезал, — привычно ругнулся Ефимыч, но без злобы, а скорее для порядка.

  Он шагнул в кухню. И тут начались странности.
  Во-первых, стол стоял не на полу, а висел в воздухе сантиметрах в десяти от досок. Ефимыч провёл рукой под ножкой. Пусто.
— Магнитная аномалия, — авторитетно решил тракторист. — По телевизору говорили. Полюса меняются. Теперь мы — Северный полюс.

  Во-вторых, он попытался закурить. Спичка чиркнула, вспыхнула, но пламя было не жёлтым, а фиолетовым. И оно не грело. Ефимыч поднес палец к огню — холодно.
— Хм, — сказал Ефимыч. — Холодный термояд. Дожили. Нанотехнологии в Несветае.

  Он затянулся «Примой». Дым вошел в легкие легко, как воздух, и не вызвал привычного кашля. Наоборот, в голове прояснилось так, словно он не пил неделю, а питался исключительно родниковой водой и молитвами.
— Да что ж это делается-то? — Ефимыч посмотрел на сигарету. — Не табак, а кислородный коктейль.

Глава 2

  Выйдя на крыльцо, Ефимыч обнаружил, что мир изменился. Села Несветай не было. То есть, дома-то стояли, но они были какими-то... схематичными. Как будто нарисованными мелом на чёрной доске. И тишина. Абсолютная, звенящая тишина, в которой не было слышно ни лая собак, ни тарахтения тракторов, ни мата соседа Кольки.

  Но самое смешное было не это. Самое смешное началось, когда Ефимыч подошел к колодцу. Он заглянул вниз, ожидая увидеть чёрную воду, но увидел там звёздное небо.
— Глубоко копнули, — хмыкнул он.

  Он опустил ведро. Ведро полетело вниз, но звука удара о воду не последовало. Оно летело, летело, уменьшалось, пока не превратилось в маленькую звёздочку.
— Улетело ведро, — философски заметил Ефимыч. — В космос. К Илону Маску.

  И тут его пробило на ха-ха.
  Сначала это был тихий смешок. Потом — гогот. Потом Ефимыч начал ржать так, что согнулся пополам.
  Он вдруг понял одну простую, до идиотизма очевидную вещь.
  У него не болела спина.
  У него не ныла печень.
  У него не было похмелья.
  Ему не надо было идти на работу.
  Ему не надо было платить за свет (света-то нет!).
  Ему не надо было кормить Зорьку, потому что Зорька, судя по всему, осталась в том мире, где есть гравитация и навоз.

  Ефимыч посмотрел на свои руки. Сквозь них просвечивал забор.
— Ёшкин кот! — восторженно заорал Ефимыч в фиолетовую тьму. — Так я ж помер!

  Это открытие не вызвало у него ни ужаса, ни тоски. Наоборот, волна дикого, щенячьего восторга накрыла старого тракториста.
— Помер! Откинулся! Сыграл в ящик! — он пританцовывал на крыльце, и его валенки не издавали ни звука. — Ай да Ефимыч! Ай да сукин сын! Обманул систему!

  Он вспомнил тот ящик в коридоре. Так это ж гроб! Его собственный, любовно сколоченный кумом Петровичем (или кто там его хоронил?). А он, дурак, на нём спал.
— Счастье-то какое! — кричал Ефимыч, кувыркаясь в невесомости двора. — Никаких тебе кредитов! Никакой прополки картошки! Никакого депутата, который обещает газ провести! Я свободен, мужики! Я свободен, как сопля в полёте!

  Юмор ситуации зашкаливал. Ефимыч всю жизнь боялся смерти, ходил в церковь (когда не пил), ставил свечки, чтоб пронесло. А оказалось, что смерть — это как снять тесные сапоги после долгого трудового дня. Это как выпить сто грамм и не закусывать, и чтоб не тошнило.

— Э-ге-гей! — орал он в пустоту. — Есть кто дома? Или я тут один царь горы?





Глава 3

  Радость Ефимыча была прервана скрипом калитки. Точнее, звуком скрипа, потому что самой калитки не было — она растворилась в сумерках.
  Во двор вошла Фигура.
  Не в балахоне, не с косой. Это всё сказки для бедных. Фигура выглядела как  красивая девушка…
  Она была странная. Бледная, как первый снег на кладбищенской ограде, с огромными глазами, в которых плескалась вечная, ласковая тьма. Одета она была в простенькое черное платьице, но сидело оно на ней лучше, чем корона на императрице.

— Ну здравствуй, Ефим, — сказала она. Голос у неё был тихий, шуршащий, как сухая листва под ногами в октябре.
— Здрасьте, — Ефимыч, неожиданно для себя, пригладил пятерней вихры и спрятал грязные руки под стол. — А вы, простите, чьих будете? Из района?
— Из Вечности, — улыбнулась она. Улыбка была грустная, но такая теплая, что у Ефимыча внутри что-то ёкнуло и перевернулось. — Я — Смерть. Но для друзей просто Маша.

  Ефимыч моргнул. Страха не было. Было странное чувство узнавания. Как будто он всю жизнь ждал именно её, а все эти Зинки, Вальки и трактора «Беларусь» были просто неудачными черновиками перед встречей с оригиналом.
— Маша, значит... — протянул он. — А чего такая молодая? Я думал, старуха с косой придет.
— Коса — это стереотип, тяжелый и неудобный, — фыркнула Маша, доставая тонкую сигарету из ниоткуда. — А молодой я выгляжу, потому что ты в душе ребенок, Ефимыч. Недолюбленный, капризный, старый ребенок. Прикурить дашь?

  Ефимыч щелкнул зажигалкой. Огонек осветил её лицо, и он пропал. Он смотрел на неё и понимал: вот она. Та самая. Не сварливая баба, которой нужна зарплата, не начальство, которому нужен план по надоям. Ей нужен был он. Целиком. Со всеми его потрохами, пропитой печенью и душой, изъеденной ржавчиной тоски.

  Они разговорились. Болтали так, как Ефимыч не болтал никогда в жизни.
  Они шутили над тем, как нелепо устроены люди, которые тратят жизнь на покупку плазменных телевизоров, чтобы смотреть в них, как живут другие.    Смеялись над тем, как Ефимыч однажды по пьяни пытался доить быка.
— Ты же понимаешь, — хохотала Смерть, запрокидывая голову, — что бык был в большем шоке, чем ты!
— Да я вообще везучий на идиотизм! — подхватывал Ефимыч, чувствуя невероятную легкость.

  Он вдруг понял, что влюблен. По уши. Как мальчишка. И видел по её темным, бездонным глазам, что это взаимно. Ей, уставшей от человеческих криков, молитв и проклятий, понравился этот простой мужик, который не просил бессмертия, а просто травил байки и наливал ей «Столичную» в граненый стакан.

— Слушай, Маш... — Ефимыч накрыл её холодную ладонь своей, мозолистой и горячей. — А давай сбежим?
— Куда? — шепнула она, придвигаясь ближе.
— Да к черту отсюда! На край земли. Или за край. Туда, где нет ни колхоза, ни плана, ни похмелья. Построим шалаш из звездной пыли. Я тебе там... я не знаю... огород вскопаю на Млечном Пути!
— А ты авантюрист, Ефим, — её глаза засияли. — Я согласна. Побежали? Прямо сейчас. Пока Начальство не видит.

  Они встали. Ефимыч чувствовал себя молодым, сильным, готовым свернуть горы. Он сжал её руку. Она кивнула. Они сделали шаг в манящую, бархатную темноту, готовясь раствориться в вечном счастье...

  И тут его дернуло.

Глава 4

  Рывок был страшный. Словно в пуп вкрутили рыболовный крюк размером с якорь и рванули наверх, сквозь толщу воды, сквозь слои ваты, сквозь бетонные плиты.

  Свет ударил по глазам — не ласковый лиловый, а резкий, белый, хирургический свет, выжигающий сетчатку.
  Звуки обрушились лавиной: писк приборов, лязг металла, чьи-то громкие, раздражающие голоса.
  И боль.
  Боль вернулась мгновенно. Она была везде: в переломанных ребрах, в раздробленном тазу, в голове, которая раскалывалась на части.

— Есть ритм! — заорал кто-то над ухом. — Завели! Синусовый! Давление растет!

— Фух, ну и живучий мужик... — выдохнул другой голос, усталый и злой. — Восемь часов штопали. Думал, всё, ушел на радугу. А он, смотри-ка, вернулся.

  Ефимыч с трудом разлепил глаза. Сквозь мутную пелену он увидел не звездное небо, не любимую Машу, а кафельный потолок и потные лица в масках.
  Он вспомнил.
  Трасса. Гололед. "КАМАЗ", вылетевший на встречку. Визг тормозов, удар, темнота.
  Кома.
  Всё это время — этот дивный Несветай, летающие столы, философские беседы, эта чудесная, неземная любовь — всё это было бредом угасающего мозга. Сном на грани.

  Теперь он лежал привязанный к столу, весь в трубках, катетерах и бинтах.
  Ему было шестьдесят лет. Он был одинок. У него не было ни Маши, ни шалаша на Млечном Пути. Была только пенсия в двенадцать тысяч, протекающая крыша в реальном доме и тело, превращенное в фарш, которое теперь будет болеть до конца дней.
  Одиночество навалилось на него гранитной плитой. Старость, грязная и беспомощная, дыхнула в лицо запахом лекарств и хлорки.

  Врач, молодой парень с красными от усталости глазами, склонился над ним и бодро, как дебилу, сказал:
— Ну что, дедушка? С возвращением! Вытащили мы тебя. Будешь жить. Долго... ну, насчет счастливо не обещаю, но скрипеть будешь.

  Ефимыч посмотрел на врача. Потом перевел взгляд в угол, где, как ему показалось, мелькнул черный подол платья и грустный, зовущий взгляд.
  Жить? Вот так? С уткой под кроватью, с болями, без Неё?
  Внутри Ефимыча поднялась волна такой яростной, такой вселенской обиды, что приборы вокруг зашкалило.

  Он набрал в истерзанные легкие воздух. Собрал последние силы, которые врачи восемь часов закачивали в него вместе с физраствором. И хрипло, но отчетливо, на всю операционную произнес:
— Да пошли вы все на хер!

  И закрыл глаза.
  На кардиомониторе зеленая кривая дернулась, выпрямилась в струну и протяжно, монотонно запищала.

— Остановка! — взвизгнул анестезиолог. — Разряд! Адреналин!
— Бесполезно, — тихо сказал хирург, стягивая перчатки. — Ты посмотри на его лицо. Он сам выключился. Отказался. Время смерти — 06:15.

Эпилог

  Ефимыч открыл глаза и зажмурился от солнца.
  Но это было не злое больничное солнце. Это было настоящее, весеннее светило, теплое и живое.
  Он стоял посреди поля.
  Оно уходило за горизонт — бескрайнее море ромашек. Белых, крупных, пахнущих медом и летом. Легкий ветерок шевелил траву.
  Никаких тракторов. Никакого навоза. Никаких покосившихся заборов. Никаких квитанций за свет. Никаких очередей в поликлинику. Никакой старости.

  Он посмотрел на свои руки. Мозоли исчезли. Кожа была гладкой, молодой. Ничего не болело. Тело было легким, как пушинка, словно он мог взлететь.

— Ну что, долго тебя ждать? — раздался звонкий смех.

  Ефимыч обернулся.
  Маша стояла в десяти шагах. Только теперь она была не в черном, а в легком белом сарафане, и венок из ромашек был у неё на голове. Она была прекрасна, как первая любовь.
  Она протянула ему руку.
— Мы же договаривались, Ефим. На край света.

  Ефимыч расхохотался — громко, счастливо, полной грудью. Он сорвался с места и побежал. Он бежал по ромашковому полю, вдыхая полной грудью воздух свободы, и с каждым шагом он становился всё легче, всё счастливее. Она бежала рядом, держа его за руку, и их смех сливался с шумом ветра.
  Они бежали туда, где время не имеет значения. Туда, где всегда весна.

***

  А в это время в коридоре районной больницы к заплаканным родственникам (приехала племянница из города, узнав об аварии) вышел усталый хирург.
Он снял шапочку, вытер лоб и виновато развел руками.
— Мы боролись восемь часов. Сделали невозможное. Запустили сердце, вернули сознание...
— И что? — с надеждой спросила племянница. — Он жив?
  Врач помолчал, подбирая слова, потом махнул рукой и сказал как есть:
— Нет. Он очнулся, посмотрел на нас, оценил обстановку, послал весь медперсонал, включая заведующего отделением, в пешее эротическое путешествие... и умер. Волевой был человек. Принципиальный.

  За окном больницы, над поселком Несветай, вставало огромное, красное, ослепительно яркое солнце. Тьма рассеялась. Жизнь в селе продолжалась — с курами, коровами и грязью.
  Но Ефимыча это уже совершенно не касалось…