Игра в жизнь. Гл. 20

20.

И снова город. Фейерверк цветет,
Предпраздничье гудит, как улей.
Стреляет в небо обезумевший народ,
И свищут пули...
И никому нет дела до меня,
И мне до них нет дела тоже!
Здесь все прохожие на линии огня.
И я прохожий...

     Как же я мечтал там, в Чечне выпить кружку холодного нефильтрованного зеленокумского пивка! Иногда у меня даже скулы сводило, когда я, грязный, насквозь пропотевший, пропахший кровью, порохом и толом, представлял себе запотевший бокал на столе и пару воблочек рядом с ним…
     И вот «сбылась мечта идиота»!
     Открыв дверь кафе, я сразу увидел его на привычном месте. Егор сидел, понурив голову, покуривая, как обычно, свое черное «sobranie», а перед ним стояли в ряд, словно солдаты в шеренге, пустые бокалы из-под пива…
     - О-о, Андрюха! – заорал Егор, едва я ступил за порог «Уюта». – Как же давно тебя не было здесь! Я уж, грешным делом, подумал…
     Он осекся, прикрыв рот рукой.
     - Что я погиб в чеченских горах, не простившись с тобой?! - продолжил я, его мысль, усаживаясь напротив. – Не дождешься! Двадцать суток на спецоперации были в горах. Без передыха. Устал, не передать словами…
     Я кивнул головой буфетчице Ольге, и она, выудив из морозилки заиндевелый бокал, зажурчала пивом из сверкающего бронзой краника. Я с вожделением, глотая тягучую слюну, смотрел на наполняющийся пивом сосуд, предвкушая удовольствие, с которым сейчас опорожню его до дна.
     - Тебе снился дурной сон! – палец Егора вдруг обличающе уперся в мою грудь, ломая мой пивной настрой. – Тяжелый сон! Но ты…
     - Да, старик! – я перебил его, опасаясь, что он очень быстро сведет весь разговор к своей ноге. А мне нужно было выговориться. – Это было там, в горах, за пять суток до того, как нас, уже потерявших надежду вырваться из цепких объятий смерти, удалось эвакуировать вертолетами. В тот день после затяжного боя с преследовавшим нас отрядом духов, мы каким-то чудом  оторвались от них, уйдя в глухой отросток ущелья, который даже на карте не был обозначен. Выставив боевое охранение, мы рухнули на спальники, проваливаясь в сон, как в омут. И вот тут-то мне и приснилось…
     - Расскажи! – потребовал Егор. – Ты же знаешь, я могу толковать подобные вещи. У меня есть способности…
     - Тебе не придется ничего толковать, - сказал я, - ибо все, что мне приснилось, не могло не оказаться пророческим. Я увидел… На пороге старого бабушкиного дома, где прошло мое детство, со свечой в руках стояла моя мать в белых одеждах. Ее тень протянулась вверх по стене и, перегнувшись, легла на потолок, но потолочные балки сломали ее, будто перебили ей кости. Она протянула ко мне руки, и пламя свечи затрепетало, забилось в конвульсиях.
      - Мама, уйди, пожалуйста! – взмолился я. – Мне и так тяжело, а тут еще ты…
      - Ах, как нехорошо!..  – тихо, словно разговаривая сам с собой, произнес Егор.
     Но я не слышал его…
     - Она шагнула ко мне, и свеча, дернувшись слабеньким язычком пламени в последний раз, погасла, Я больше не видел маму, видел только смутно белеющий во тьме силуэт. Но я слышал!  Слышал, как мама заплакала. Она плакала, и плач ее вплетался в шелест дождя. Потом где-то далеко стали отбивать бой куранты. Они били беспрерывно, снова и снова, будто между ударом и ударом не пролетало и секунды. Понимаешь?
     Егор, напряженно глядевший на меня во время моего рассказа, утвердительно кивнул головой, хотя мне вовсе не нужно было от него подтверждения. Или соболезнования…
     - Потом я понял, что они отсчитывали – эти куранты… Когда мы уже вернулись в пункт временной дислокации… Там… Там меня ждала телеграмма от родственников. Мама умерла в тот день и час, когда приснилась мне. Я подсчитал. И на похороны я не попал, как ты уже понял. Ее похоронили, когда я еще был в горах Чечни. Командир дал мне пять суток отпуска, и я побывал на ее могиле через неделю после того, как ее гроб опустили в землю. Там стоит простой деревянный крест и было много цветов – мою маму любили, она всю жизнь проработала учительницей. И я подумал… Если бы я не прогнал ее тогда… Во сне… Могло ли статься…
     - Не могло, Андрюха! – твердо сказал Егор. – Не могло! Выбрось эти глупости из головы! Она приходила к тебе проститься. В последний раз посмотреть на тебя. Ты не мог ничего изменить. Потому что мы другие, и наши сны другие. Пророческие. Но как же, наверно, счастливы те, чья жизнь проходит без страха, без ужасов войны, для которых сон является благословением ночи и не приносит ничего, кроме сладких сновидений! Но не стоит им завидовать, Андрей! Мы не выбираем свою жизнь, мы приходим в нее солдатами. И это она нас выбирает.
     - Да?! А я всегда считал, что это я сам выбрал профессию офицера – защитника Отечества! – я подивился тому, как ловко Егор сменил тему разговора, уводя его от смерти моей мамы…
     - Да, нет же! – горячо воскликнул Егор. - Многие полагают, будто суть состоит в том, что можно однажды выбрать профессию офицера и обучиться ей. И выбирают, клянусь тебе, сам видел не раз. Но что из этого получилось? А?! Пшик! Разве можно выбирать между спокойной жизнью, скажем, бухгалтера и ежедневным риском офицера, уходящего на смерть?!   Разве наш выбор — это не молния, которая поражает тебя вдруг, пригвождает к земле посреди двора?! Не выбирают же ливень, который обрушивается на головы людей, выходящих из кинотеатра, и вмиг они уже мокрые до нитки! Нет, дорогой мой друг, это выше нас, и это кто-то решает за нас. Мы уходим воевать, и погибаем там, на войне, и калечимся, и теряем друзей. И, все равно, гордимся собой! И я горжусь тобой, Андрей! И завидую тебе!.. Ведь что я теперь?.. Вместе с моей ногой ушла и моя жизнь… А ведь многие вообще не ценят то, что имеют! Будь у меня сейчас две ноги – я ого-го! Я бы!.. А тут, блин, только и слышишь — у кого-то хлеб черствый, а у кого-то бриллианты мелкие. Ну, надо же! Цените что имеете, черти!
     Егор ухватил сильными пальцами кружку и долго пил пиво, выцеживая его маленькими глотками. А я молча смотрел, как мерно двигается в такт глоткам его кадык…
     Господи, ведь то, что говорит Егор, перескакивая с мысли на мысль,  – этот бессвязный бред… Порой мне кажется, что это речи сумасшедшего. Ну, или полусумасшедшего… Иногда его речи просто утомляют меня, раздражают своей сумбурностью. Но иногда я чувствую, как его слова елеем наполняют мою душу, утешая и успокаивая. Может, я уже и сам стал полусумасшедшим?..
     - И это все город – о-о, как же я ненавижу его! – Егор с грохотом опустил на стол пустой бокал. – Город страшен, Андрей, хоть ты, наверно, будешь со мной спорить по этому поводу. Но, поверь! Он страшен, ибо разрушает все и всех, и меня, в том числе. Он пожирает меня потихоньку, сладострастно, перетирает меж своих ярких огней и бумажных скатертей, заляпанных винными и пивными пятнами и жиром от шашлыков; он меня сжигает своим смрадным огнём, что вырывается в ночи из съеденных временем и непогодой подъездов и провонявшихся мочой подворотен. Поскольку ничто, Андрюха, так не тяготит нас - воинов, как наступающий вслед за бурей страшных военных событий мертвый покой бездействия — та спокойная ясность, где уже нет места ни страху, ни отваге, ни надежде… Все, братишка, заканчивается для нас в тот день, когда мы думаем, что пришли с войны!
     - Мы думаем? – переспросил я. – Или мы приходим? Ты же вот пришел с войны когда-то! Или думаешь, что пришел?
     - Нет, черт тебя забери! – Егор в ярости заскрипел зубами. – Я думал, что я пришел! Но я не пришел! Я остался там! В Афгане! Более того, я мертв! Что ты так удивленно смотришь на меня?! Да, я мертв! И ты мертв! Мы - офицеры погибаем вместе с первым нашим подчиненным, павшим в бою. Только до поры не знаем об этом. Ты, Андрюха, сейчас можешь этого не понять, прости. Ты поймешь, когда снимешь офицерский китель навсегда и повесишь его пылиться на вешалку. И изредка, протирая пыль с золотых погон, ты будешь думать о том, что погиб еще тогда, в своем первом бою… Вот ты, Андрюха, ты боишься?!
     Я удивленно воззрился на Егора, - настолько неожиданно прозвучал его вопрос…
     - Ну, чего молчишь? Скажи, ты хоть чего-нибудь боишься?!
     - Да, наверно боюсь, - отвечаю я. — Я боюсь потерять близких людей. Теперь, правда, только одного человека – мою Наташку. Боюсь воспоминаний, которые, словно петля на шее, постепенно убивают. А еще я боюсь обнять человека, даже знакомого… А вдруг он, пока я его обнимаю, вонзит мне нож в спину…
     - А я что говорю! – вскричал Егор. – Ну, теперь ты понял?! Ничего же не изменилось, Андрей! Толпы чужих людей вокруг, и все учат тебя, как жить и что делать. И все при этом лгут. Мы лицемеры, Андрюха! Мы требуем бескорыстия от других, но это ведь чудовищная провокация: мы хотим, чтобы они пожертвовали своими желаниями ради наших. С какой это стати?! Мы смотрим друг на друга, как бы со стороны… Мы отстраненные созерцатели! Понимаешь?! А мне порою кажется, что между двумя людьми, разбивающими друг другу морды в кровь, больше взаимопонимания, чем между теми, кто смотрит друг на друга вот так, со стороны. Но так же не должно быть!
     Егор снова грохнул кулаком по столу, благо Ольга успела до этого убрать порожние бокалы.
     - И вот, мы приходим к тому, что у тебя, Андрюха, нет подходящего человека, у которого можно поплакать на плече. Ну, кроме меня, конечно! У тебя есть я, Андрей, но ведь другие плачут, прислоняясь к деревянной двери! Дверь хотя и не утешает, но зато не сует в нос рецепты, как надо жить, и не читает морали. У двери куда больше такта, чем у некоторых людей. Понимаешь, о чем я?!
     - Егор, иногда тебя трудно понять, - я решаюсь сказать правду, чтобы хоть немного приостановить трудноперевариваемый словесный поток собеседника. Я ошибся…
     - Ты никогда ничего не говорил мне о своей личной жизни! – Егор бесцеремонно перебивает меня. – А зря! Я должен открыть тебе глаза: опасность таится в том, что порой мы обожествляем боль, даём ей имя человека, и потом думаем о ней непрестанно. И страдаем, и болеем ею,  начиная сходить с ума! Потому что тот, кто несет в себе солнце, способен зажечь всех вокруг. Тот же, в ком пылает костер, хотя бы и яркий, зажигает лишь тех, кто рядом. И они, в итоге, сгорают дотла! Ты не должен играть в этом пионерском костре роль сгоревшей головешки, Андрюха! Не пытайся выяснять отношения с людьми, которые тебя разочаровали. Молча оставь их - вместе со всем их барахлом наедине! Тебе же станет легче! Я понимаю, что тебе трудно забыть боль, причиненную твоей возлюбленной. Но ведь еще труднее вспомнить радость. Счастье – оно, брат, не оставляет памятных шрамов.
     - А есть у тебя, господин всезнайка человеческих душ, имеется рецепт, как это сделать? Забыть! – я начинал злиться.
     - А ты думаешь, это трудно? Да все кладбища забиты людьми, свято верившими в то, что они незаменимы, что их некому заменить!
      - А я думаю, что никто не имеет права играть жизнью людей, даже ты, Егор! Нельзя просто так вторгаться к ним в душу, потешаться над их чувствами. Пойми ты - твое слово, взгляд, или просто даже нахмуренные брови не проходят бесследно, они будят в другом человеке какие-то ответные эмоции. И не всегда они положительные. Иной раз, скажу тебе честно, твои словоизлияния вызывают у меня отвращение.
     - Это потому, Андрюха, что невозможно, ну, или почти невозможно пронести факел истины через толпу, не опалив кому-то бороду! – спокойно ответил Егор. – Вот и ты, братишка, придумал себе, что я болтаю лишнее. Я тебе уже как-то говорил, что не надо ничего придумывать. Принимай погоду такой, какая она есть, ветер таким, каким он дует, дождь, таким, какой льет, а женщину - такой, какова она на самом деле. А ты любишь придуманный тобой же образ. Избавься от него, и ты увидишь, насколько легче тебе станет жить. Есть, пить, любить, ненавидеть — вот основные инстинкты, двигающие человечеством, все остальное — выдумки!
     Я ушел домой, попрощавшись с Егором кивком головы. И всю дорогу думал над его словами, все больше и больше убеждаясь, что я схожу с ума вместе с ним… Но вдруг подумал, что его бессвязные порой речи всё-таки несут в себе какой-то странный заряд, какую-то смесь положительных и отрицательных эмоций, которые не перевариваются сразу - нужно время, чтобы понять суть его словоизлияний. Почему-то вспомнились слова Егора: "... мы обожествляем боль, даём ей имя человека, и потом думаем о ней непрестанно. И страдаем, и болеем ею..." Наверно, он прав - этот одноногий доморощенный философ - моя безответная любовь сродни болезни. Она похожа на предгрозовую ночь, в которой небо плотно затянуто тучами, и на небосклоне нет звезд...