Мысли неврастеника, 31. От Розы до Набокова

Год назад.

Когда цивилизация достигает своего апогея, она неизменно являет миру свои самые утончённые творения.
 Сегодня мне выпала честь лицезреть (вернее, «лицеслышать») один из таких шедевров — передачу, где два светила ведущего состава, подобно паркам, ткут нити судеб современного Эроса.
 А точнее — собирают в студии его печальные, недоразвитые окаменелости. Особый шарм процессии придаёт голос соведущей — пронзительный тембр, способный не то что стекло резать, а саму мысль в зародыше дробить.
Это не просто звук, это — диагностический инструмент.
После двадцати минут просмотра становится ясно: у зрителя два пути — стремительная эвакуация рассудка или срочные реанимационные мероприятия для собственных извилин.

Выбираю реанимацию.
 Первый шаг — техническая медитация. Выключаются «малоговорящие» приборы (о, ирония: самое «говорящее» устройство только что источало первичный хаос!). Второй — создание святилища.
 Плотные шторы, подобно векам, смыкаются над ярким безумием внешнего мира.
Остаётся лишь островок разума под абажуром старой лампы, где свет не кричит, а тихо беседует со страницей.

И вот он, антидот.
 «Бледный огонь» Набокова — не книга, а лабиринт, где каждая фраза выверена до гениального абсурда.
Читаешь его не глазами, а умом, переводя зашифрованные послания из одного измерения в другое.
И перевод Веры Евсеевны — это не работа лингвиста, это подвиг алхимика, супруги и гения, сумевшего переплавить бриллиантовую прозу мужа, не расколов его.

Ирония судьбы вопиюща: чтобы спастись от примитивного шума, созданного для миллионов, нужно укрыться в сложнейшей тишине текста, созданного для немногих. Но в этом и есть соль.
Пока там, в ящике, разыгрывают плоский фарс про «любовь», здесь, в луче лампы, разворачивается бесконечная трагикомедия про всё на свете.
 И кажется, Набоков, едва уловимо усмехаясь где-то в литературных эмпиреях, именно этого и ждал.