Опасные улыбки. Глава 17

Глава. Кислый мёд перемирия

Спустя пару месяцев удалёнки Татьяна вернулась. И Павел, к её удивлению, вёл себя подчёркнуто мило. Осада была снята, мосты разведены. Так они сосуществовали почти год в режиме хрупкого, прохладного нейтралитета.

Утром она стояла на остановке, ожидая его синюю машину. Он подъезжал свежий, бодрый, довольный началом дня. В салоне пахло кофе и его одеколоном. Они болтали, как хорошие приятели одного пола — о работе, новостях, абсурде корпоративных решений. Но Павел постоянно пытался вывести общение на другой, женственный уровень. Ставил томные песни о любви и близости, показывал на телефоне видео, где его молодые подруги танцевали танец живота. Искал хоть какую-то щель.

Тщетно. Татьяна была готова играть роль — но только роль заинтересованной им госпожи, наблюдающей за фаворитом. Он же, словно заклялся, навсегда похоронил в себе того уязвимого мальчика с поднятой футболкой. Теперь он пытался доказать ей, что она как женщина несостоятельна — из-за отсутствия кокетства, ужимок, дешёвых приёмов. Она же транслировала обратное: как мужчина, достойный настоящей женской любви (не путать с влюблённостью), желания открыть себя — он не годится. И уж тем более, как объект страсти. Об этом она цинично, будто разжёвывая учебный материал, говорила Алене:

«Поймите же, наконец. Ему ничего, кроме его игры, не нужно. И уж конечно, в этом смысле ему не нужны вы".

«И даже я», — тоскливо думала она про себя, но держала эту мысль при себе.

Её тщеславию, однако, льстило другое: немой, жгучий интерес Алены. Та следила за ней глазами жалкой служанки, наблюдающей за великосветской госпожой. В этом был свой яд, свой допинг. Но тщеславие в таких играх — худший из советчиков.

Павел, со своей стороны, не давал при Алене реальных поводов для ревности. Лишь пару-тройки «погрешностей»: взгляд, задержавшийся на секунду дольше; шутка, понятная только им двоим. А ещё он стал «забывать» её по утрам на остановке. Проезжал мимо, якобы задумавшись, а потом дико извинялся, когда она, уже на маршрутках, добиралась до него пару пропущенных остановок. Всё выглядело как случайность. Для неё же это был чёткий, циничный расчёт.

А Алена не прекращала свою работу. Татьяна с раздражением наблюдала, как из интеллигентного мужчины, думающего своей головой, Павел под её влиянием превращался в какого-то мужичонку из глубинки. Хотя, думала она презрительно, русская интеллигенция — та же суть. Лишь тонкий слой лака на той же грубой древесине.

«Он для вас всё сделает, — пела Алена, словно заведённая пластинка. — Попросите его добросить вас до магазина, вы там с ним и закупите подарки детям».

Татьяна смутно чувствовала ловушку, но Алена била метко, как и её господин, — мелкими, едва заметными уколами, которые накапливались и тлели.

И в один из дней пороховая бочка взорвалась.

Речь шла о судьбе котёнка, которого они приютили на работе. От решения генерального зависело, останется он или нет. Павел, по мнению Татьяны, мог повлиять. Но он поговорил о судьбе малыша формально и словно глупому ребенку мягко сообщил Тане вердикт: котенка надо срочно убрать.

На неё нахлынула волна ярости — не столько из-за котёнка, сколько из-за всех этих месяцев мелких унижений, «забытых» остановок, томных песен и танцовщиц, этого всего фарса. И она сорвалась. Грубо, громко, как отчитывают ленивого мужика на конюшне, она накричала на Павла прямо при Алене. Выложила всё: что он жалкое ничтожество, трус, безответственный позёр, прячущийся за женщинами.

Он не мог поверить своим ушам. Стоял, побледнев, и в его глазах мелькнуло не гнев, а сначала шок, а потом — что-то холодное и мертвенное. Стёртое.

«Я наорала на Соколова, — сухо сообщила она вечером мужу. — Теперь сама буду добираться. Не думаю, что он простит».

«Молодец, — мрачно и насмешливо заметил муж. — Он будет тебе мстить. Ты готова?»

«Ну и пусть, — капризно буркнула она. Но внутри всё сжалось от ледяного страха. Она слишком хорошо знала, что такое нарциссическая утилизация. Это не просто месть. Это процесс, где тебя разберут на запчасти с хирургической холодностью, чтобы доказать — ты никогда не была ни госпожой, ни царицей. Ты была всего лишь инструментом, который посмел затупиться.