Ангел Таша. Гл. 58. Роковой ноябрь 1836

                ХРОНИКИ РОКОВОГО НОЯБРЯ

     В СТЕПИ МИРСКОЙ, ПЕЧАЛЬНОЙ И БЕЗБРЕЖНОЙ
   
                ПУСТЫНЯ  ОДИНОЧЕСТВА

                ГЕНИЙ  И  ЗЛОДЕЙСТВО

                Документально-художественное повествование о Наталье Николаевне и Александре Сергеевиче,
           их друзьях и недругах.
   
    Попытка субъективно-объективного  исследования.
           «Вступление» на http://proza.ru/2024/06/15/601
                ***

                О чем ты воешь, ветр ночной?
                О чем так сетуешь безумно?
                Что значит странный голос твой,
                То глухо-жалобный, то шумный?
                Понятным сердцу языком
                Твердишь о непонятной муке,
                И роешь и взрываешь в нем
                Порой неистовые звуки!..
    
                Ф.И. Тютчев
                ***

                «И чем дальше я углубляюсь в эти исторические «сумерки»,
       тем сильнее меня охватывает трепет от того, что я там вижу, от того, что видел он,
       а другие или не хотели или не умели увидеть…»

                Т.А. Щербакова. «А.С. Пушкин и Дантес. Какая страшная игра».
                ***

                «Честь моя мне всего дороже. Покровитель ей Бог».
                Александр Васильевич Суворов
                ***

    — A где же люди? – вновь заговорил Маленький принц. – В пустыне все-таки одиноко…
   — Среди людей тоже одиноко, — заметила змея.

                Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький принц»
                ***


      4 ноября. Утро.
      Притихли сёстры Гончаровы, увидев заплаканные глаза Наташи. Сама она ничего не стала объяснять. Пили кофей молча.  Нахмуренный Александр не добавил ни одного слова. Испуганные неизвестностью, девушки переглядывались, смутно догадываясь, но не решаясь спрашивать. Гулко-тревожно билось сердце Екатерины…

     К счастью, в  детской всё  как обычно. Маленькая Таша  агукает в люльке, бестолково размахивая ручками, ножками. Рядом на стульчике нянька вяжет ей длинное  тёплое платьице: к утру в комнатах уже прохладно.

        Машенька за столиком прилежно рассматривает красивые иллюстрации к сказкам Перро – любимую книгу папа купил ещё летом, и она знает её почти наизусть, а мама подсказывает спрятавшиеся в прихотливой вязи арабесок буквы.
   
       Братья играют в центре ковра. Старший, вообразив себя не менее, чем маршалом, сердито, но не совсем разборчиво выговаривая, показывает младшему, где должны стоять деревянные солдатики и башни. Медлительный Гриша, обидчиво поджав губы, исподлобья смотрит на «командира» и вдруг…, разрушив весь строй и сам тут же свалившись, ревёт басом…

    Лобастый Сашка с презрением отворачивается. Малыша подхватывает нянька. Отбиваясь, он оказывается в руках вошедшего отца.  И сразу умолкает, слыша знакомый голос:

     –  Что за плаксивый Аника-воин? Стыдно. Суворов учил:  воюй не числом, а умением.

      Затихает сын, прижимаясь к надёжной груди. Но его тут же ставят на ковёр, приговаривая:

      –  Где меньше войск, Гриша, там должно быть больше смелости!  Твой маневр…

       Вместе с сыном они строят оборону…  А тут и старший подошёл, и снова бой, победное урааа, и «куча мала»  из полководцев, и смех – беспечная детская радость!

    Как же любит Александр такие минуты с детворой! Обнимая дочь, любуется ими  Наташа.

    Минуту спустя, прикрывая  дверь в детскую, она с надеждой смотрит в глаза мужа:

   – Что ты решил, милый? Что делать?

   – А ничего! Сёстрам – ни слова! Живём – как жили. У тебя дом и хозяйство на руках. У меня четвёртый том «Современника».  Все ждут «Капитанскую дочку», но кроме неё… понимаешь.

      Она понимала, но не всё:

    – А если приглашение на бал или раут?

    – Вези сестёр. Общайся, танцуй, будто ничего не знаешь. Я рядом!
 
      Целуя жену, он, как и прежде, нежен, но сердцем Наташа чувствует  его внутреннее напряжение и понимает: он должен побыть один, чтобы всё ещё раз обдумать.

    Ей остаётся молитва. Падает на колени перед иконами, и тёмные лики святых слышат её горячий, трепетный, умоляющий шёпот:

   –  Господи, Боже мой! на Тебя уповаю; спаси меня от  гонителей моих…  Суди меня, Господи, по правде моей и по непорочности моей. Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи, ибо Ты испытуешь сердца и утробы, праведный Боже! Щит мой в Тебе, спасающем правых сердцем, в Тебе, судия праведный, крепкий, взыскующий, долготерпеливый…               
                ***
            
       А в зале – гостья. Заняв юбкой-колоколом узкое канапе, вольготно расположилась  блестящая Идалия Григорьевна, иронически разглядывая небрежные утренние наряды сестёр. Они выслушивают сплетни о Барятинских, о проделках кавалергардов в театре, о новомодных новинках.

   – А где же Натали? – в голосе нескрываемое любопытство.

   – Французским с Мари занимается.

   – Добродетельная мамаша! А здорова ли?

       Язвительный блеск в глазах дамы. Она переводит взгляд на Катрин.

    – Сегодня Жорж на дежурстве, но завтра мы непременно увидим его на балу. Приходите, наш красавчик участвует в «живых картинах»!
 
    Смуглые щёки собеседницы вспыхивают румянцем. Идалия звонко смеётся:

   – Говорят, на новую скромную фрейлину мадемуазель Гончарофф обратил внимание сам император.  О, между нами, Николай Павлович большой сердцеед, он ещё не смутил ваше сердечко, дорогая?

    Екатерина молчит, не зная, что отвечать…

    А гостья, вскочив с места так же стремительно, как пришла, прощается, расцеловав подруг и оставив запах мускуса. Проходя мимо библиотеки, на миг задерживает шаг. Прислонить бы ушко к двери… послушать… а ещё бы лучше приоткрыть узенькую щель… поглядеть! Но нет, незаметно не удастся: слуги так и шастают по коридору, так и шастают...
                ***

      Александр в кабинете не один. Материалы для «Современника» на столе. Плетнёв перечитывает «Занятие Дрездена. 1813 года 10 марта. Из дневника партизана Дениса Давыдова».  Комментирует:

    – Лихой рубака наш партизан – патриот! Гордо пишет: «Огромна наша мать-Россия! Изобилие средств её  дорого стоит многим народам, посягавшим на её честь и существование; но не знают ещё они всех слоёв лавы, покоящихся на дне её… Ещё Россия не подымалась во весь исполинский рост свой, и горе её неприятелям, если она когда-нибудь подымется!»

      – Уж точно, – соглашается Александр, – поднявшись, она когда-нибудь окончательно утихомирит посягателей! 

      //Через 130 лет русские войска вошли в Берлин, утихомирив европейских захватчиков ещё на 80 лет. Теперь вот снова ей угрожают. Да когда ж успокоятся?!//
 
     Князь Одоевский перечитывает Тютчева и не перестаёт восхищаться:

     – Вовремя Иван Гагарин привёз эту тетрадь! Не знаю, каков Фёдор Иванович  дипломат, но поэт он гениальный!  Ах, как крепко, как сильно написано:

                С поляны коршун поднялся,
                Высоко к небу он взвился;
                Все выше, дале вьется он,
                И вот ушел за небосклон.

                Природа-мать ему дала
                Два мощных, два живых крыла -
                А я здесь в поте и в пыли,
                Я, царь земли, прирос к земли!..

             – Каково, а?!!!
      
     Взмахнув руками, подобно крыльям птицы, он повторяет две последние строки особенно выразительно, но отклика не видит:

    – Почему молчишь, царь земли Александр Сергеич? Ты сегодня сам на себя не похож. Случилось что?

     Нет, не услышат друзья рассказ о полученных анонимных письмах, не хочет Александр перекладывать бремя на чужие, хотя и дружеские плечи. Чем они могут помочь? Сам справится! Но сердцу не прикажешь, и в голосе, как и в стихах Тютчева, невольно прорывается созвучная боль.

     Чуткий князь вздыхает, понимая, что откровения не будет. Обняв друга, хочет развеселить:

    – А знаешь, Тютчев словно тебя видел… Или все поэты так похожи?!

         Хоть свежесть утренняя веет
         В моих всклокоченных власах,
         На мне, я чую, тяготеет
         Вчерашний зной, вчерашний прах!..

    – Долой «вчерашний прах», дружок! Совсем ты мою львиную пещеру забыл! Приходи-ка  сегодня «на соусы». Будут друзья.

       Плетнёв отрывается от «Записок» Давыдова:

     – Евдокия Ростопчина придёт с вашей московской знакомой Екатериной Александровной Тимашевой.

    Наконец-то улыбается хмурый собеседник:

     – Помню, помню  её, нежноголосую, томную поэтессу!
 
  – Она посвятила вам «Послание к учителю»:

          Он говорит, но мыслью чудной
          Как будто вечно поражен.
          Людей и свет, цель жизни трудной -
          Все разгадал, все понял он.
          Холодный взор на все кидает,
          Рассеян, в думу погружен,
          Душа чего-то ожидает…

    – «Рассеян, в думу погружён»  – это сегодня точно о вас, Александр Сергеевич!

    Грустно смотрит поэт на друзей. День завтрашний решит многое для него: он готов и жену защитить, и разоблачить подлого анонима, оскорбившего честь его семьи, и наказать негодяя! Он должен это сделать – ради Наташи, ради справедливости! 
                ***

       Пятого  ноября лицейский друг, директор императорской типографии, Михаил Яковлев подтвердил: бумага иностранного производства. «На такой сорт наложена высокая пошлина, следовательно должна она принадлежать какому-нибудь посольству». Вот ещё одно доказательство правоты его подозрений!

    Вновь Александр меряет шагами пространство кабинета от окна до письменного стола.

     …Книги, книги! Они смотрят с полок блестящими глазами переплётов. Напоминают о мечтах и желаниях. Дают совет, и тогда появляются  «отметки резкие ногтей», как  на 54-й странице тома «Наполеон в изгнании» напротив строк:

     «Это всегда была моя главнейшая мысль – человек должен проявить больше всего истинной храбрости в тех случаях, когда на него обрушивается клевета, и в условиях, когда его постигают несчастья. Это помогает ему избавиться от них». 

    Как же он прав, этот поверженный великий император! А уж африканской натуре не занимать храбрости в борьбе с грязной клеветой!

     После обеда встретился с Клементием Россетом, тоже получившим пресловутый «пакет», и поручик, дублируя услуги почты, согласился отвезти картель Геккернам собственноручно.

      Возмущённые братья Россеты, в отличие от Вяземского,  не остались равнодушными, решив самостоятельно  выяснить личность гнусного пасквилянта.

    Александр предложил Россету быть его секундантом.

     – Э, нет, тут я не смогу вам помочь, – честно ответствовал Клементий. – Дело секундантов - постараться вначале примирить противников, а я этого не смогу сделать.

    Во взгляде Александра недоумение. Улыбаясь, остроумный Россет поясняет:

    – Потому что сам не терплю выскочку Дантеса и буду только рад, если вы избавите от него петербургское общество! К тому же, я не знаток дуэльной переписки на французском… Но быть секундантом на самОм поединке не отказываюсь!
                ***

     Несколько часов  спустя у арки дома Волконской на Мойке  останавливается богатый экипаж голландского посланника. Во всех окнах тут же мелькают любопытные физиономии…

    Словно сама собой, открывается тяжёлая дверь подъезда, проглатывая нежданного визитёра. Сбросив шубу, он уверенно проходит в кабинет, выпрямившись, останавливается у стола. Александр, не вставая, подняв голову от бумаг, с ледяным презрением смотрит на вошедшего.

       Расшитый золотом форменный мундир обтягивает тело пантеры. В холоде узких глаз хищный блеск, тонкие губы надменно кривятся:

      – Господин Пушкин! Мой сын в полку, на дежурстве. Ваш картель из рук Клементия Россета получил я и, как любящий отец, посчитал вправе распечатать его. Дуэль! Но в чём причины?! Извольте объясниться, сударь.

      Голос Александра безупречно вежлив:

      – Поведение вашего сына было мне известно уже давно; но так как оно не выходило из границ светских приличий и я знаю, насколько жена моя заслуживает моё доверие и уважение, я довольствовался ролью наблюдателя.
 
         Голландец бесстрастно слушает. Пауза. За нею – ещё более чёткие, чеканные фразы:

     – Однако в последнее время, господин Геккерн, имя вашего сына стало слишком часто сочетаться с именем моей жены. Он нагло преследует её  фамильярным обращением, оскорбляя её честь.

       Ни грана волнения не видит гость ни в лице, ни в словах. И в этом спокойствии – внутренняя сила, сломить которую (как он понял) так сразу вряд ли удастся. Решил выиграть время:

      – Позвольте в таком случае отсрочить дело, чтобы мой сын по возвращении с дежурства мог сам вникнуть в суть. Я, со своей стороны, не оставляю надежды на пересмотр обвинений и на перемену вашего решения.

    – Согласен отложить встречу с вашим сыном на завтра, но мнения своего не переменю!

     Откланявшись, Луи де Геккерн выходит. В карете, запахнув шубу, подтверждает своё решение:

  – Поединок нельзя допустить! Этот мстительный африканец разобьёт не только мою карьеру в России, но и жизнь любимого Жоржа. Спастись! Спасти жизнь и будущее, но как?!
                ***

        Вернувшись в тот день из казарм в посольскую квартиру, кавалергард был встречен не привычной нежностью, но упрёками, хотя и ласковыми:

     – Ах, Жорж! Доигрался-таки с весёлыми приятелями в пари! и с мадам Пушкиной в романтическую любовь – доигрался до беды. Читай!

     Ни удивления, ни возмущения на красивом лице – азарт:

    – Прекрасно! Дуэль? Хоть завтра! Я готов.

       От такого легкомыслия едва не в обморок падает  папаша, раскрывая  опасность ситуации: по российским законам, дуэлянтов ждёт суд и даже смертная казнь.

       Жорж пожимает плечами:
    – Но не принять вызов – бесчестие! Где выход?

     Привык он надеяться на лисью хитрость и волчий ум дипломата, не единожды испытанного жизнью.

    Обсуждают ходы и возможные выходы в будущей игре… А что, если... Есть ещё вариант – княжна Мари Барятинская!

    Была она очень молода, хороша собой, на первый взгляд, наивна, но главное богата и высокого происхождения – подходящая партия, чтобы отодвинуть неприступную жеманницу поэтшу.

      Жорж раньше  уже узнавал у друзей кавалергардов о перспективах сватовства, а 5 ноября нанес визит. Но барышня оказалась умной, знающей и прозорливой. Судя по записи в её дневнике, она приняла самонадеянного жениха о-очень холодно…
                ***

       На следующий день вновь посольский экипаж подкатывает к знакомому адресу. Барон Геккерн входит в кабинет Александра, но в его манерах уже нет прежней надменности. В голосе – елей:

     – Господин Пушкин! Я разговариваю с вами как глубоко опечаленный, заботливый отец. Мой сын вернулся с дежурства совершенно больным, он поручил мне обсудить это дело вместо него. Ваш реприманд, признаться, озадачил! Как вы можете, основываясь лишь на светских пересудах, делать такие скоропалительные выводы?

      Пристально смотрит Александр на тощую, ничтожную  фигуру.

     – Это не светские пересуды, как вы утверждаете, господин барон, но гнусная манера поведения вашего сына по отношению к замужней женщине, попирающая  всякие дозволенные приличия. Явное стремление оскорбить её!  Как муж, я обязан защитить и её и честь семьи, чтобы передать нашим детям и потомкам незапятнанное имя!

     – Не буду с вами спорить, господин Пушкин! Но вы заблуждаетесь, имея в виду Жоржа. Его поведение – невинный  флирт, распространённый в свете, всего лишь знаки внимания красивой женщине. Их оказывает ей не только мой сын, но многие, в том числе и… и сам император, разве не так?

      Едва заметная нервная судорога исказила черты Александра, но он справился – лишь желваки заиграли на смуглых скулах. Отвернулся от визитёра.

      Голландец, поняв оплошность, поспешил форсировать  жалостливые ноты, повествуя об «отцовских» страданиях, стал просить ещё отсрочки. Неожиданно Александр согласился: две недели. Возможно, надеялся за эти дни найти самые весомые доказательства своих обвинений.

     Покидая дом, старый лис успел наследить. Ему повезло: в гостиной никого, кроме хозяйки. Сторожко оглядываясь, захлёбываясь словами, он жарко шепчет Наташе:

  – Мадам, ваш муж вызвал на дуэль Жоржа. Спасите моего сына, напишите ему, чтобы он не принимал этот вызов!

    Оглушённая услышанным, Наташа на мгновение замерла… Замер и Геккерн, с надеждой глядя на неё, но – увесистая пощёчина была ему ответом. Закрыв лицо руками, Наталья Николаевна скрылась за дверью.

     Сорвалась  ловушка… Скрипнув зубами, посланник поспешил к Жоржу, изнывавшему в одиночестве. Наконец-то и тот понял опасность положения.

     Этот дикий африканец  вместо того, чтобы урезонить, наказать опозоренную  жёнушку, горой встаёт на защиту её чести. Неожиданно для  ревнивого мавра! А посему надо готовиться к дуэли. Секундантом Дантеса согласился быть атташе французского посольства виконт д’Аршиак.
                ***

      Наташа в это время срочно посылает Тимофеича к брату Ивану в Царское Село, где стоял его полк, с запиской немедленно пригласить Жуковского, опекавшего в Царском Селе наследника. Бесстыдное предложение Геккерна открыло ей страшную истину.

     Суета хлопот, подобно карусели, вовлекает в свой круг всё больше людей. И события так переплетены, и воспоминания очевидцев, противореча  друг другу а порой и самим себе (как у графа Соллогуба), запутывают ещё больше! Но я попытаюсь разобраться… хотя бы примерно.

       Жуковский не мог не оповестить самую близкую в Петербурге родственницу Гончаровых, опытную в дворцовых интригах фрейлину Катерину Ивановну Загряжскую.
               
       «Как?!!! Дуэль? Смертный поединок?! Этого нельзя допустить!» – задыхаясь, бормочет бедная тётушка и падает в обморок на диванные подушки. Горничная несёт нюхательную соль. Придя в себя, она причитает совсем не аристократически, но с бесконечной заботой о любимой Душечке:

    – Как можно, Василий Андреевич?! Ведь это смертоубийство! Бедная Наташа! А дети, невинные крошки?! Нельзя ли как-нибудь успокоить Александра Сергеевича?

      Жуковский предлагает план:
     – Надо пригласить  для переговоров… нет, не Александра (знаю его упрямство и принципиальность!), но барона Геккерна. Ко мне нельзя, слишком близка к моим апартаментам императорская семья, но к вам…

       Вопросительно смотрит на тётушку. Обмахиваясь платочком, та согласна на всё:
      – В любое время! 
                ***

         Василий Андреевич, будучи в Царском Селе,  «подмётного письма» не получал. По натуре добрый и мягкий, душой болея за гениального Сверчка, Жуковский, прочитав пасквиль, был не просто огорчён, но почти раздавлен гнусным «дипломом» и реакцией Александра: дуэль!
 
      Понимая его гнев, он был  категорически против любых крайних мер.  Единственное желание – примирить противников и во что бы то ни стало избежать поединка. Не ради волокиты Дантеса – но ради поэта Пушкина!
                *** 

         Вот почему с самого раннего  утра седьмого ноября запыхавшийся Жуковский  у  Екатерины Ивановны, видя море слёз и сам прослезившись, ещё раз выслушивает скорбные предположения о судьбе Наташи и детей, уточняет план…

     И, едва переведя дыхание, спешит в нидерландское посольство. Ох, не молод он уже! Да и размеренная жизнь во дворце поспособствовала накоплению не энергии, но запасов жирка. Отвык торопиться, да ныне приходится – ради спасения великого друга.
 
      Квартира барона сияет роскошью и антиквариатом. Слуга сопровождает в гостиную, на столе в драгоценном фарфоре  кофей, источающий немыслимый аромат.
 
     Входит рыдающий папаша. Стенанья и стоны его могли бы разжалобить самого сатану.

     – Вы известны своим благородством, уважаемый Василий Андреевич! Поймите сердце убитого горем отца, я вынужден открыть вам семейную тайну.

       Изучающий взгляд из-под белоснежного платка, промокающего невидимые слезинки:
    – О, мой Жорж давно уже любит, но не Наталью Николаевну, а её сестру Катеньку, Екатерину!

       Огорошенный Жуковский вместе горячим напитком чуть язык не проглотил от такого откровения:

    – Он ранее умолял меня дать согласие на брак с нею, но я, жестокосердный, посчитал этот союз неподходящим…

     – О! да, – соглашается гость, – девушка на четыре года старше Жоржа. Да и бесприданница, к тому же.
 
      Взмах надушенным платочком, новые стоны:
    – Вижу теперь, что роковая ошибка может привести к непоправимому!  Вчера я решился – благословил этот брак. Но дуэль… она не только разрушит счастье влюблённых, она погубит невинных… Знаю, вы умеете хранить секреты. Мадемуазель Катрин тайком встречалась с Жоржем… ах, девушки так неосторожны в пылких чувствах…

     Геккерн не стал продолжать, а Жуковский расспрашивать. Деликатное молчание прервал звон брегета и деловые пояснения хитрого голландца:

    – Мы готовы объявить о помолвке. Однако необходимо, чтобы господин поэт взял обратно свой вызов. И чтобы при этом он не упоминал о сватовстве Жоржа. Ведь такая ссылка бросит тень на его доброе имя: дескать, заставили под угрозой.

       Что делать добрейшему Жуковскому? Он и верил и не верил Геккерну. Но появился реальный шанс избежать смертоубийства: не будет же Александр стреляться с родственником. 

    В блокноте запись:
        "Я поутру у Загряжской.  От нее к Геккерну. Открытия Геккерна. О любви сына к Катерине. Открытие о родстве, о предполагаемой свадьбе. — Мое слово. — Мысль: дуэль остановить…".

      Ах, как страстно надеялся  Жуковский, что Александр согласится на мир! Как торжественно сообщил новость о любви Дантеса к Екатерине! Готов был услышать в ответ такую же радость и тут же обнять друга. Но…
 
      Ответ – гробовое молчание. Сквозь стиснутые зубы вырвалось подобие рычания. Пальцы Александра стискивают столешницу так, что белеют костяшки пальцев.
Вздохнув глубоко, он, однако, справляется с душевной бурей, лишь в голосе  гнев:

    – Негодяй кавалергард! Как легко вас обвести вокруг пальца, Василий Андреевич! Вы поверили этой продувной бестии?! И потаённой любви прощелыги поверили? А ведь этой уловкой он окончательно себя разоблачил!

    Жуковский пытается оправдать  «жениха», но прерван  устало и  убедительно:

     – Не фантазируйте, друг мой. Вспомните наглость Дантеса, откровенную демонстрацию «любви» к Наташе. И что?!!! Стоило лишь пригрозить, как он тут же отрёкся и от любви и от возлюбленной!

     – Ты всего не знаешь, голубчик, – пытается протестовать Жуковский, – Луи де Геккерн долгое время был против. А теперь он согласен на этот брак. Только ты должен написать о причинах отказа от поединка, не упоминая о свадьбе.

    – Ну, конечно, – саркастически усмехается Александр, – я напишу, а жених через два дня выставит и Екатерину, и  меня, и всю семью на посмешище, отказавшись от сватовства. 

     – Не откажется! – убеждает Жуковский. – Почему ты так противишься счастью свояченицы? Все знают, что она давно влюблена в Дантеса.

     – Она-то влюблена, это все знают, а он?! Ведь опозорит девушку, а я, поселив в своём доме,  отвечаю за её честь и благополучие.

   Так ни о чём и не договорились. Не мог понять доверчивый царедворец праведного гнева Александра, не осознал, насколько унизительную роль он ему предлагает: смириться с бесчестием…
                ***

      Ах, какой же насыщенный день – девятое ноября!
   
        Во-первых, Бенкендорф получает  посланный Виельгорским экземпляр «диплома рогоносца» и тотчас представляет его  императору. Так что Николаю Павловичу  были хорошо известны причины странного поведения поднадзорного поэта.  И наблюдали они вместе с супругой за всеми «героями» событий с повышенным интересом. Словно пьесу занимательную смотрели.

      А ведь мог бы цыкнуть на зарвавшегося повесу и приказать извиниться перед оскорблённой женщиной и её мужем! Честь спасена, справедливость торжествует – великий поэт жив! Но, наверное, не этого хотел великий государь, вовсе не этого…

      Узнал он и о письме Пушкина министру финансов Канкрину: поэт желал немедленно погасить долг 45 тысяч, который он выплачивал ежегодным жалованием. Предлагал министру взять в казну его единственную собственность, подаренную родителями к свадьбе: 200 кистенёвских душ.

        - Как?! – всполошились во дворце. - Что задумал-то? Стать независимым от правительства? Не скандал ли это?  или ещё чего более…?  Резолюция: отказать!
 
       Во-вторых, в этот день Геккерн посылает Жуковскому поистине издевательское письмо. Читать его противно, словно в грязь окунаешься: столько в нём лицемерия!
 
      Дипломат предлагал организовать в присутствии посредника встречу дуэлянтов. Для чего? А чтобы Пушкин объяснил кавалергарду, «по каким мотивам он его вызвал на дуэль». Дескать, бедолага сынок об этом не догадывается. «А после того… сблизить этих двух лиц, которые доказали, что обязаны друг другу взаимным уважением».

    Вот так – и не менее: взаимным уважением! Может, он ещё мечтал и о том, чтобы Александр Сергеевич пожал в знак примирения руку негодяю и наглецу?

     В-третьих, Жуковский тоже пишет письмо – ужасное, на мой взгляд: фактически оно свидетельствует о том, что Александр остался со страшной бедой один на один – без понимающих его душевные муки прежних друзей. Увы…

     «Я не могу еще решиться почитать наше дело конченым, – сообщает Жуковский. –  Еще я не дал никакого ответа старому Геккерну, я сказал ему в моей записке, что не застал тебя дома... Итак, есть еще возможность все остановить. Реши, что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно все кончит. Но ради Бога, одумайся. Дай мне счастье избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления». 
   
         О каком «безумном злодействе»?! о каком «совершенном посрамлении» говорит Василий Андреевич? Не о защите ли женской чести, оскорблённой, опозоренной наглостью светского пройдохи?
               
        Ну и, наконец, ещё одно письмо, написанное  9 ноября 1836 года,  ушло Дмитрию Гончарову в Полотняный Завод. В откровениях Екатерины бесконечная боль отчаяния:

       «Моё счастье безвозвратно утеряно,  я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у Бога, – это положить конец жизни столь малополезной, если не сказать больше, как моя.
     Счастье для всей моей семьи и смерть для меня – вот что мне нужно, вот о чём я беспрестанно умоляю Всевышнего».
                ***

       Близость рокового поединка становится всё реальнее. Владимир Соллогуб, согласившись стать секундантом, уже обсуждает с д’Аршиаком место и условия дуэли: 21 ноября, в восьмом часу утра, на дороге в Парголово, на десять шагов расстояния.

        Но в его сообщении Пушкину есть искры надежды:
      «Барон Геккерн решил объявить о своём брачном намерении, но, удерживаемый опасением показаться желающим избежать дуэли, он может сделать это  только тогда, когда  Вы засвидетельствуете словесно, что Вы не приписываете этого брака расчётам, недостойным благородного человека.    
      …Я прошу Вас, во имя Вашей семьи, согласиться на это предложение. Господин д’Аршиак и я будем порукою Геккерна».
                ***

        Квартира Катерины Ивановны Загряжской.
        Белоснежная кружевная накидка фрейлины колышется на пышной груди. Нарядный чепец вздрагивает на седых буклях. Выпуклые глаза наполнены мольбою.
      
       – Ах, Александр Сергеевич, дорогой мой, бесценный, справедливейший и добрейший! – Катерина Ивановна не жалеет эпитетов, чтобы умягчить сердце собеседника. – Взываю к вашему великодушию. Вспомните, вы же обещали устроить судьбу сестёр, а теперь препятствуете! Умоляю вас не мешать счастью несчастной Екатерины.

      Они разговаривают в её гостиной, а свидетели и собеседники – заплаканная Наташа и удручённый, похудевший от хлопот  Жуковский.

      Александр нервно кусает губы, отвернувшись к окну. Ну, почему они не понимают низости поведения Геккернов?! Будет ли Катя счастлива в этой змеиной семье, где всё построено на лжи и пороке?!

      Наташа, обняв мужа и словно сердцем услышав его вопрос, шепчет:

     – Это её выбор, милый! Ты разобьёшь сердце Кати, она так любит Жоржа, что готова на всё, и с собой может что-либо сделать, грех-то какой будет!

     – Барон заверил меня, – вступает в разговор Василий Андреевич, вытирая пот на высоком лбу, – что если особенное внимание к Наталье Николаевне было принято за ухаживание, не может быть места никакому поводу к скандалу. Вот письмо, – листок бумаги дрожит в пальцах: – «Мой сын делал это с благородной целью, имея намерение  просить руки  сестры госпожи Пушкиной, Катерины Гончаровой».

       Отдаёт листок Загряжской, с надеждой смотрит на Александра, но лицо того темнеет, как перед грозой, морщины резкими чертами ложатся у губ, охрипшее горло  перехватывает  спазм:

    – «С благородной целью…»! Эх вы, так легко всему верящие, всепрощающие, примиряющие! Вы верите в  благородство дьявола во плоти!

     Испуганно крестятся тётушка и Наташа.

       И в этот момент понял Александр, что не сможет их переубедить… Сердце его превратилось  в сплошную рану, исходящую кровью. Но… никто из присутствующих этого не почувствовал. Кроме Наташи: она ещё крепче обняла мужа, и слёзы ручьями хлынули из её прекрасных глаз.

   Усилием воли одолел Александр душевную боль. Пристально взглянув на Жуковского, прижался щекой к шёлковым душистым прядям Наташиной причёски и, склонив голову перед Катериной Ивановной, согласился на встречу с бароном  Геккерном.
                ***

       Дипломатия и хлопоты Жуковского, мольбы Наташи и Екатерины, уговоры добрейшей тётушки, письмо ли Соллогуба или всё вместе принесло положительные результаты.

          Записку Пушкина читают Геккерны:
       «Я вызвал г-на Ж. Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов как не имевший места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своём намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека».   
                ***

      Между прочим, есть ещё одна версия событий, в мемуарах дочери Николая I Ольги: «Исполняя волю государя, Геккерн-младший объявил, что готов жениться на сестре Натальи Пушкиной Екатерине Гончаровой». Как вам такой вариант «исполнения воли государя»? Может, стоит над ним призадуматься?
                ***

       И снова квартира фрейлины Загряжской. Встреча Пушкина с Геккерном  четырнадцатого ноября длилась не долго. Обе стороны согласились на брак Дантеса и Екатерины. Александр пробормотал, что просит рассматривать его вызов как не имевший места.

         Видя торжество в глазах дипломата, /а тот чувствовал себя победителем,/ боже! как же трудно было Александру сохранить самообладание, но он сумел обуздать темперамент, даже когда обнаглевший барон потребовал сохранения тайны. Представляете: потребовал!

        Не сказав ни слова в ответ, Пушкин покинул комнату. Лишь у Карамзиных и  Вяземских дал волю гневу, впервые откровенно рассказав друзьям всё: о «дипломе», о своих подозрениях, о возмездии за беспримерную подлость.
 
      Надеялся найти понимание и поддержку. Должны же знать правду его лучшие друзья и те, кто восхищался Дантесом – знать, каков на самом деле лицемерный ловелас, согласившийся жениться на нелюбимой, чтобы избежать дуэли, и каков его изворотливый папаша.

        Права С. Абрамович: «…речь шла о публичной дискредитации Геккерна, о громком скандале, который должен был опозорить посланника в глазах правительства и общества. В ответ на удар, нанесенный под маской анонима, поэт намерен был выступить с обвинениями против посланника открыто».

       Ну а что же до-обрые друзья? Испугавшись скандала, они, пеняя Александру на его вспыльчивость, переложили ответственность на Василия Андреевича.

    Или они хотели, чтобы, получив плевок в лицо, Александр Сергеевич утёрся бы, как Нарышкин, и продолжал улыбаться гнусным «шутникам», оскорбившим и его и Наташу?

     Почему никто из них, приняв сторону друга, не выказал хотя бы простейшее – презрение к Дантесу. Нет, они продолжали принимать его в своих салонах и улыбаться в ответ на его улыбку.

    Уверена, если бы рядом был Иван Пущин или Малиновский, была бы другая версия произошедшего! Но истинные друзья были очень далеко…

        Ну а Жуковский, с сердечным приступом, выпив микстуру,  жалуется в письме:

    «Вот что ты сказал княгине: «Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная»… Хорошо, что ты сам обо всем высказал и что все это мой добрый гений (авт.: неужели Вяземский?) довел до меня заблаговременно…  Не говорю теперь ничего и тебе: делай, что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится…»

     «Делай, что хочешь… мне не нравится…»!  Ах, Василий Андреевич! Где пределы вашей наивности?  Или чёрствости? Хотя нет, это не наивность, не чёрствость – скорее всего, душевная усталость...

      Но вы обвиняете и бросаете в беде того, кто, по вашим же словам, надежда и гордость России. Бросаете в самую трудную минуту, когда он вступает в жестокую битву за торжество чести и справедливости. Страшно то, что он остаётся совершенно  одиноким в этой смертельной битве.

       Прозрели друзья лишь после свершившейся трагедии. "Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, – напишет  Вяземский, – но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти".
                ***

       Узнав об устном согласии барона, Катрин Гончарова уже считала себя невестой. В своей книге «Прекрасная Натали» Н.Горбачёва знакомит читателей с письмами Дантеса к любимой Катеньке. «Ах, сколько в них нежности! – умиляется автор книги. –  Вот она, рыцарская любовь!»
    А я «умиляюсь» искусству хамелеона. Но об этих и других известных его письмах, о скандальной книге Серены Витале «Пуговица Пушкина» подробно разоблачительная речь, обещаю, будет в следующей главе.
                ***

     Пятнадцатого ноября – праздничная дата: торжественное Открытие зимнего бального сезона. Императорская чета оповещает царедворцев особыми приглашениями.

     Но вот закавыка: в семье Пушкиных приглашение в Аничков дворец получила лишь Наталья Николаевна. А Пушкин? – спросите вы. Отвечу: такова была воля императрицы. С ней не поспоришь.

     Наталья Николаевна отказывалась ехать, но Жуковский настоял, уговорил.  Встретила её, опираясь на руку супруга и ослепляя блеском бриллиантов, Александра Фёдоровна инквизиторски кротким взглядом.

       Маркиз де Кюстин объективен: «…Государыня обладает изящной фигурой и, несмотря на  чрезмерную худобу, исполнена грации… У неё глубоко впавшие, кроткие голубые глаза… Но нервные конвульсии безобразят черты лица, заставляя иногда даже трясти головой». 

     А Натали? Она  по-прежнему воплощение идеальной красоты и поэтически нежной женственности.  Император смотрит на неё с восхищением! Ядовитая змея зависти шипит в изнеженной душе, но после бала императрица вынуждена признаться Софи Бобринской:

    «Я так боялась, что этот бал не удастся. Но всё шло лучше, чем я могла думать. Пушкина казалась прекрасной волшебницей в своём белом, с чёрным платье. Но не было той сладостной поэзии, как на Елагином (острове)»

       Представьте, сколько назойливо любопытных глаз следили за каждым движением Натальи Николаевны! Рассматривали, сравнивали, усмехались… Безупречное   поведение разочаровало. Да и Дантес, думаю, поостерёгся  повторить «подвиги» Елагинского сезона.

        Соглашаюсь с Т.А. Щербаковой: «При дворе был разыгран своего рода спектакль. Его «участники» - сама императрица, ее подруга  Софи Бобринская, офицеры Кавалергардского полка и Жорж Дантес.  Интрига плетется в «красной гостиной», где императрица проводит время с Александром Трубецким, которому передает записки ее подруга Софи. Здесь обсуждаются великосветские сплетни о Натали Пушкиной и ее ревнивом муже».

     Между прочим, после дуэли Николай I разлучил любезных друзей с Александрой Фёдоровной, взяв под личный контроль все развлечения обожаемой супруги. Так, на всякий случай.
   
         Ещё одна знаковая деталь. Когда  Пушкин умирал, Александра Фёдоровна  записывает  в дневнике:
   "Плохо спала, разговор с Бенкендорфом, я полностью за Дантеса, который, мне кажется, вёл себя как бедный рыцарь, Пушкин как грубиян".               
                ***

       Вспоминает Клементий Россет:
     «Я обедал у Пушкиных.  Пришла почта. Получив её и вернувшись в столовую, Пушкин обратился к Екатерине, зная, с каким мучительным нетерпением ожидает она развязки. "Поздравляю, вы невеста! — сказал он ей. — Дантес просит вашей руки".
    В ответ на это Екатерина бросила салфетку и побежала к себе. Наталья Николаевна — за нею. "Каков…!" — сказал Пушкин про Дантеса".
                ***

      На рауте у Фикельмонов весь посольский и дипломатический состав. И великосветский бомонд поспешил  присоединиться. Дамы в черных платьях по случаю объявленного  траура: отошёл в мир иной Карл X.

      Но что это за яркое белое пятно? Шепчутся с недоумением, шуршат вопросами:

    – Неужели мадам Пушкина?
    – О, Пушкиной нет, не вижу нигде. А это сестра её, Катрин Гончарова!
    – Она?
    –  Она! Одна в ослепительно белом изысканном наряде среди траурных платьев и скорбных лиц…
    – Оригиналка!  Впрочем, как все Гончаровы. А рядом кто с нею?
    – Дантес-Геккерн любезничает. То-то она сияет от счастья.
    – Вот и мавр Пушкин! Только что прибыл, встревожен чем-то!
    – Уводит Катрин от Дантеса.
    – И Жоржу выговаривает отнюдь не ласково! Уж не скандал ли назревает? Подойдём поближе.
    – Эх, опоздали. Увёз Пушкин Екатерину…
                ***

          Александр встревожен до предела. Помолвка в обществе ещё не объявлена, а глупая свояченица, не сдерживая радости, откровенно льнёт к Жоржу. И это белое платье среди траура…

     А тем временем Дантес уже нарушил шаткое равновесие, решив вырваться из-под опеки папаши и проявить личную инициативу. Ах, этот поэтишка не выполняет требований? Напомним ему о них в жёстком письме:
   
"Милостивый государь!
Когда вы вызвали меня, не сообщая причин, я без колебания принял вызов, так как честь обязывала меня к этому; ныне, когда вы заверяете, что не имеете более оснований желать поединка, я, прежде чем вернуть вам ваше слово, желаю знать, почему вы изменили намерения, ибо я никому не поручал давать вам объяснения, которые я предполагал дать вам лично. Вы первый согласитесь с тем, что прежде чем закончить это дело, необходимо, чтобы объяснения как одной, так и другой стороны были таковы, чтобы мы впоследствии могли уважать друг друга. Жорж де Геккерн".

      Каждая строка через край пенится фанаберией, глупейшим бахвальством и самодовольством безнаказанности:

   «…прежде чем вернуть вам ваше слово, желаю знать, почему вы изменили намерения…».
    – Он желает знать?!! О, несомненно, узнает – на поединке!

         …Две строки Жуковского в дневнике: «Письмо Дантеса к Пушкину и его бешенство. Снова дуэль…»
                ***

      Шестнадцатое ноября – день рождения Катерины Андреевны Карамзиной. Пушкины приглашены и не могли не прийти. И вновь воспоминания Соллогуба:

   «Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:

    — Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Hи на какие объяснения не соглашайтесь.

      Потом он продолжал шутить и разговаривать как бы ни в чем не бывало. Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений».
                ***

      Тут я вынуждена сделать отступление, чтобы позже не отвечать на упрёки в «путанице  фактов».

     Дело в том, что самые подробные сведения об этих днях – в воспоминаниях графа Владимира Соллогуба. Рассказаны они вначале устно А.Никитенко, потом П.В.Анненкову. В 1866 году напечатаны П.И Бартеневым. На склоне лет граф  собственноручно переработал воспоминания и кое-что изменил. Так вот, это «кое-что» и мешает верить полной объективности мемуариста.
     Однако есть в его записях и правда, есть!
                ***
   
      «Hа другой день, – вспоминает Соллогуб, – погода была страшная:  снег, метель. Я поехал сперва к отцу моему, жившему на Мойке, потом к Пушкину, который повторил мне, что я имею только условиться насчет материальной стороны самого беспощадного поединка, и, наконец, с замирающим сердцем отправился к д'Аршиаку.

     — Вот положение дела,— сказал д'Аршиак.— Вы понимаете, что Дантес желает жениться, но не может жениться иначе, как если господин Пушкин откажется  от своего вызова без всякого объяснения, не упоминая о городских слухах. Господин Дантес не может допустить, чтоб о нем говорили, что он был принужден жениться и женился во избежание поединка. Уговорите Пушкина безусловно отказаться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы предотвратим, может быть, большое несчастие.

    Потолковав с д'Аршиаком, мы решились съехаться в три часа у самого Дантеса…. Hикогда в жизнь свою я не ломал так голову. Hаконец, потребовав бумаги, написал по-французски Пушкину. Д'Аршиак прочитал внимательно записку; но не показал ее Дантесу, несмотря на его требование, а передал мне и сказал:

   — Я согласен. Посылайте.

     Я позвал своего кучера, отдал ему в руки записку и приказал везти на Мойку, туда, где я был утром…
    Около двух часов мы оставались в мучительном ожидании. Hаконец ответ привезен. Он был, в общем смысле, следующего содержания:

     «Прошу г.г. секундантов считать мой вызов недействительным, так как по городским слухам (par ie bruit public) я узнал, что г. Дантес женится на моей свояченице. Впрочем, я готов признать, что в настоящем деле он вел себя честным человеком».

    — Этого достаточно,— сказал д'Аршиак, ответа Дантесу не показал и поздравил его женихом.
                ***

        Обратите внимание, как хитро поступает виконт: фактически Пушкин написал то же самое, что и в первый раз, но д'Аршиак скрыл это от кавалергарда, а тот уже не был так категоричен.
    
   — Ступайте к господину  Пушкину, – в голосе Жоржа снисходительная усмешка, – и поблагодарите его, что он согласен кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться как братья.

     Разогнался, кавалергард: "как братья"! Может, что-то другое имел он в виду?

       Секунданты  застали Пушкина за обедом.  Он извинился перед дамами, прошел в кабинет. Молчаливый, бледный, выслушал слова благодарности. 

    – С моей стороны, — добавил доброхот Соллогуб, –  я позволил себе обещать, что вы будете обходиться со своим зятем как со знакомым.

   — Напрасно! – вспылил Пушкин. — Никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Геккернов ничего общего быть не может.

     Вечером на бале у С. В. Салтыкова помолвка была объявлена, но Пушкин Дантесу не кланялся. Свадьбе он не верил.
                ***

      Ещё три важных события заключили этот тяжёлый для Александра Сергеевича месяц – ноябрь 1836 года.

   Он пишет  большое письмо Бенкендорфу.

  Луи де Геккерн передаёт Наташе письмо Дантеса.

   Пушкин пишет, но не отсылает (рвёт) письмо Луи де Геккерну.

   23 ноября на аудиенции разговаривает с императором.

              Но об этом – в следующей главе, название которой  "Умножение зла".