Дома

Анвертик из зеленого дома — большого, с белыми наличниками, лежащего широкой татарской улыбкой на лазоревом просторе. Гуля — из того же дома, его младшая сестра, с носом-каплей и смоляно-черными волосами, губы блестят, глаза мелки, руки быстры, бабушка далека, но слышна: «Гульнара, яки к;ндезге ашка!» — «Не хочу, ба!» — «Татарча!» — «Не хочу!» — «;йг; хазер ук, я сказала!» (К концу фразы переходит на визг.) Гуля идет домой.

Ксюша из желтого дома, наполовину ярко-желтого, где живет она, наполовину выцветше-осеннего, где другая семья, с которой они (по каким-то запутанным юридическим причинам) делят дом, и про которых никто ничего не знает — чужие какие-то, странные. Ксюшин дом глянцевый, блестящий, папарацциевый, почти кукольный, откуда глядят кукла-мать и кукла-брат, родившийся вчера, зовут Илья, где-то в темноте маячит отец, трехдневная щетина, тонкая шея, майка поверх татуировок, стрижка ежик, зрачки-точки, голос хрипловат, говорят, сидел, мама, Ваня нас обливает, мама смотрит с крыльца, в ее взгляде много виденного, ее голос густ, она пышна, она говорит, Ваня, прекращай, отец говорит из пахнущих ароматическими палочками недр залы, может, мне ружье вынести, она говорит, Виталик, из темноты звенят китайские колокольчики, она уходит, Ксюша уходит.

Саша из синего дома, синего, как зима, как морозы и как наледь на грунтовой улице Сквозной, ведущей на речной пляж, как воющий безлюдный февраль, который у тебя не получается вообразить в этом сотканном почти из одного только яркого света и тонких контуров месте, как ни стараешься, несмотря на то, что знаешь, как это — темно, холодно и безлюдно, знаешь, как это — звездно, каменно и далеко-тускло, но не выходит совместить все это с солнечным, кисельно-голубым, бесстыже-жарким, удушливо-крапивным летним пейзажем. Сашина семья единственная на переулке живет здесь круглый год, Саша ходит в местную школу, ездит на мопедах с местными парнями, учится на женщину, знает что-то еще, чего не знаешь ты, городской.

Артем из желтого, утонувшего в акациях дома, совсем маленького, почти потерянного между гигантских сосен с приклеенными к ним умывальником, тазом с еловыми иголками и пустотой, которая застряла между веток, потому что вроде бы что-то еще было, но не вспоминается, вроде бы, выпил, или еще что-то, или авария, или упал откуда-то, не вспоминается, пустота, пустота.

Катя из бревенчатого дома, высокого, далекого, без цвета, крива, как свой нос, крива, согнута, как гриф скрипки, которая сильнее строк Чехова, читаемого в сетчатой тиши между клубничных грядок мамашей веснушчатой в отпуске, в отпуске, но Катя безжалостна, она продолжает, и облака закручивают свои белые барашки, накатывая на сияющую, неприступную лазурь.

Олег из кирпичного, уродливого дома, похожего на коробку, с единственным окном в стене и гигантским гаражом, нувориш, как говорил дед, когда наблюдал за стройкой, но потом подружились, общаясь через изгородь, дед с позиции долгого высокого и курящего художника, он — снизу вверх, по-торгашески, с рябиновой улыбкой на кудрявящем бровями заскорузлом загара полном лице.

Витя из зеленого, но в то же время как бы бурого бревнами дома, где клубник ряды и мать полет грядки, отчаявшись читать, где велик огород, бородат отец и в веранды оригами узнаваемы платье и коса. Кухня полна ключиц тусклых и чаинок, чердак тяжел досками и удочками, крыши скат прячет привезенный из города непроходимый Doom II.

Ася из того же, но уже не зеленого дома, может быть, белого, прозрачного, где рассыпаются на мелкие блестящие кусочки редкие проезжие велосипедисты и цыганские повозки и откуда видна под другим углом и уставшая мамаша, вернувшаяся к книжке, и уставшая Катя, положившая скрипку и качающаяся в гамаке под огромным дубом, и пустота, и лазурь, и неуклюжий кирпич, и высокий сутулый дедушка, и крепкий приземистый Олежек, и Москва, и Питер, и девушка в чердачном окне дома напротив, примеряющая найденные в сундуке платья из 50-х и думающая, что никто не видит, смотрящая вниз и видящая тюльпаны и рябины, может быть, и совсем не из дома, может быть, из его пепелища, зияющего на том же месте десять лет спустя, из будущего, где все надломлено, где все немножко того, но каждый выруливает кое-как, может быть, из того же места, что и ты, смотрящая в чердачное окно и думающая, что никто не видит, читающая Маяковского и отвлекающаяся на черноту, холод и безлюдье, может быть, из той же точки майской тоски, откуда начинает сочиться сладкое ожиданье лета, может быть, из того же самого источника, где начинаются чистые чувства и куда лезут с литровыми канистрами и железными кружками жадные мужики и бабы, желающие друг другу любви и счастья на двадцать третье и на восьмое, топча имевших неосторожность всплыть золотых головастиков, может—

Аня, из красного домика, высокая, длинноногая, длиннорукая, лопатки торчат, бледнолицая, многословная, запоздалая, читала Онегина и смотрела в окно, где скручивалась листва и скрючивалась мамаша, полющая грядки, скручивалось облако в гигантский глаз урагана, косились заборы, кренились фасады, смещался Олег, отрывался от изгороди дедушка, отрывалась область от Ленинграда, облако от небосклона, ох, Ваня, говорила воспитательница, ну куда налепил-то, от прошлого отнималось сейчас, от любви отваливалось счастье, от глагола отклеивалось окончанье, от имени буква то включалась, то выключалась, от слов оставались только «я» и «тебя», и, чтобы точно никто никогда не нашел третьего, они ложились по разные стороны разделительной полосы на сельском шоссе, и, сцепившись долгими, прозрачно-нездешними пальцами, ожидали, пока ветер, стирающий с лица Земли округ Макондо и переулок Дачный, не поднимет их обеих в стратосферу и не расшвыряет по противоположным концам света, оставляя в прошлом только цвета, только жаркий прозрачный воздух и только ворох тишин, оставшийся от неназначенных свиданий и кажущихся такими нелепыми и избитыми и потому никогда не сказанных слов.