Силезские пересуды. Пан Лещиньский. 2

Продолжение.         

Пока первая, Элишка, раскладывала на моём столе приборы я успел рассмотреть обеих. То же самое, полагаю, делал и пан, о котором я от собственного смущения за неожиданный презент чуть было не забыл. Обе особы были лет что-то около двадцати трёх, стройны, заметно выше среднего роста, но лишены скованности и угловатости, свойственных нередко молодым в таких случаях. И необычайно милы.
          По первости всё моё внимание поглотила тёмноволосая улыбчивая Элишка, всей своей натурой доказывающая безусловную слабость, а лучше сказать- беззащитность мужчин перед её природным обаянием и живостью.  Её негромкий задорный смех и блестящие глаза требовали отклика у всех, кто только способен был откликаться на женскую красоту и молодость. Она ещё при приближении к нам отклонила помощь официанта, разложила приборы, с прононсом произнесла «Prenez-la, je vous en prie!» и уступила место второй участнице мизансцены.
           Ею была такая же по возрасту недавняя курсистка с длинными светлыми волосами, о которой я знал так же немного, как и о первой. Она, как я слышал от кого-то из моих практикантов или от самого Мочалова, была, вероятно, из польской колонии в Гатчине. Об этом косвенно говорили её манеры поведения и речи          -«Прошу, сударь. Не побрезгуйте!» - и  безупречный русский слог. Впрочем, в языке чувствовался прелестный акцент и за один только этот её акцент я отдал бы многое, будь я хотя бы на десять лет моложе. Моё внимание тотчас переключилось на Агнешку. Элегантным движением корпуса она склонилась над нами,  поклоном обратилась сначала в мою, затем в сторону хозяина столика, двумя руками разместила тарелку на столешнице ротангового стола, придвинула к ней приборы, которые до этого положила Элишка. 
          -Какая прелестная барышня! -вдруг напомнил о себе Лещиньский и тут же обратился к Агнешке. - Позвольте поинтересоваться, как Вас звать?
          -Вы о моём имени, пан?- безошибочно определила польскую природу моего соседа Агнешка.
          -Простите, я о Вашем имени и имени Вашей спутницы, -спохватился Лещиньский и привстал, отодвигая стул, а заодно. ненароком, и столик с десертами в моём направлении.
          -Пан Лещиньский, Герберт Лещиньский, - поклонился девицам смущённый сосед.
          Пришлось встать и мне, хотя делать это между столами и стульями на тесной веранде было неудобно. Это привело к ещё большему смущению нас с поляком.
           -Господин Оленич, если сочтёт уместным, сообщит Вам и наши имена, и наше положение. Прошу извинить.
Обе девицы выразили каждому из нас почтение в книксене и, не зацепив ничего в нас даже полузглядом, удалились к остальной компании.
           -Яка пенькна пани,- вымолвил всё ещё смущённый оплошностью пан и чуть было не промахнулся мимо стула, усаживаясь за стол.
           -Да, панночка хороша. Но я её мало знаю. Она только недавно прибыла и я её толком не знаю, -повторил я. -А что же Вы так смутились, пан Лещиньский?
           -Видите ли, господин....э-э-э,- запнулся Лещиньский.
           -Оленич, -помог тому я. -Так что же?
           -У нас в Силезии по большей части установления на прусский манер. Нет такой раскованности, я правильно говорю? -я кивнул. - С некоторых пор. Мы отвыкли, что среднее общество тоже может быть представлено людьми с элегантными манерами. Здесь всё это закреплено только за аристократией.  В Варшаве и Кракове там каждый себе аристократ, а тут нет.
            -Но она вовсе не из Кракова. Личные дела я смотрел мельком, и то на предмет благонадёжности и для понимания уровня подготовки, сами понимаете. А что до манер, так поезжайте к нам в Петербург, да хотя бы в Варшаву, -заметил я.
            -Право, полезный совет. И всё же я там бываю. Но я очень воодушевлён, и, прошу понять правильно, хотя знаю, что выгляжу несколько глуповато...помогите познакомиться,э-э-э, - он опять замялся, -познакомить меня с этой панной.
Лещиньский бросил взгляд в мою сторону, тут же отвёл глаза в сторону и снова посмотрел мне прямо в лицо.
             Скорость, с которой произошли знакомство с паном, презент от практиканток и смущение Лещиньского, ввергла и меня самого в неловкое состояние  и мне ничего не оставалось, как пообещать при малейшей возможности, но не в ущерб нашей лечебной практике, познакомить Элишку, Агнешку и Лещиньского более официальным образом.
            С боем часов в кондитерии, а было это через несколько минут после моего опрометчивого обещания, мы раскланялись и направились каждый в свою сторону- Лещиньский  в сторону ратуши, а я со своими спутниками в сторону буковой рощи под замком. Надобно пояснить уважаемому читателю, что в прогулках в рощу мы нуждались и по причине, неведомой доселе нам в Петербурге. Край силезский был карбоновый, уголь во всех проявлениях был повсюду в Валденбурге- от тяжёлого запаха  в нижних частях улиц, а башня дома, где я остановился в наёмной квартире была как раз внизу кривой узкой улочки и я в полной мере осознавал несчастливую судьбу горожан, до следов сажи на стенах домов, которой не было разве что на домах большой рыночной площади. 
 
          Пока я всё это рассказывал все ушли далеко вперёд, и нам, дорогой читатель, пора бы и поспешить. Молодые люди и девушки уже, наверное, забыли, что только что потчевали себя плотным образом- поскольку у Шеделя в лакомствах себя никто не ограничивал- резво бегали вверх и вниз по очаровательной алллее, петлявшей по склону большого холма. В отдельных местах все они вдруг резко останавливались и со смехом принимались обхватывать парами какой-нибудь огромный бук. Через полчаса все оказались на видовой площадке с великолепным видом на замок.
          У кого-то оказалась подзорная труба, что вызвало особое оживление группы. Тут только обратил внимание, что Агнешка не торопилась присоединяться к остальным. Девушка стояла у края парапета над самым обрывом и тоже взирала на замок. Но делала это без всякой радости или какого-то оживления. Другое дело Элишка. Та была в центре любого эпизода на всём нашем маршруте к площадке. По дороге назад к нашим домам  (молодые люди и девушки с вопитательницей жили в разных зданиях) я дважды или даже трижды  в закатном свете искал глазами Агнешку. Всё повторялось- Агнешка сторонилась шума и веселья и шла позади всех.
По возвращении к себе я как-то быстро позабыл обо всём и не вспоминал ни о каком пане целую неделю. Но в следующий выходной оказавшись у той же кондитерии вдруг вспомнил о Лещиньском, о его просьбе, а заодно и об Агнешке с Элишкой.
          “Леший меня подери!” -корил себя я за свою необязательность.
Я вошёл заведение Шеделя, уселся за тот же ротанговый столик на веранде и стал поджидать официанта, который всё не появлялся. Вскоре стало понятно почему. Через какое-то время подошёл сам хозяин в сюртуке с серебряным подносом, на котором помимо изысканно оформленного прейскуранта было и письмо. Как оказалось, оно было адресовано мне. Шедель поклонился, передал слонового цвета картонку с прейскурантом  и письмо и отошёл с явным намерением не мешать.
Распечатав конверт и вынув небольшой лист с замысловатым вензелем вверху с претензией на гербовый знак прочёл содержимое. В письме осторожным почерком на русском автор уверял меня в дружеском расположении, намерении на всяческую помощь в моих делах, но в содержании письма, против ожидания, не было ни слова о курсистках.
           Заканчивалось письмо так: “Буду счастлив, если окажете любезность и обстоятельства позволят Вам, далее зачёркнуто (очевидно, само послание  писалось в последний момент) милостивый государь, видеть Вас ровно через две недели у славного Шеделя. Если не сможете быть в полдень в субботу (далее зачёркнуто) готов ждать Вас в воскресенье в то же время. Неизменно Ваш друг Герберт Лещиньский”.
           Пока я обдумывал назначение послания, хотя думать тут было нечего- пан Герберт был очарован нанной Агнешкой, молоденький официант успел  принять заказ от меня, а я сам сам что-то даже успел отправить в желудок.
Пана я понимал, понимал и едва сдерживаемое им собственное нетерпение - ведь он же мог приехать и сам, зачем откладывать ещё на неделю? Но тогда мне в голову не ложилась мысль, что Лещиньский если и берётся за что-то, то делает это наверняка. Знакомство- дело серьёзное, и тут наобум идти нельзя. Вот и понадобилось ему моё амурное содействие.
            Пока рассчитывался за кофе и десерт, а в заведении Шеделя всегда ломали голову как давать сдачи за рубли, которые  в отличие от соседней русской Польши принимали не повсеместно, пришлось призадуматься и о другом.
           Как бы, и тут же её опережала другая мысль -а стоит ли?- помочь Герберту Лещиньскому  устроить всё таким образом, чтобы при знакомстве в новых обстоятельствах рядом с ним оказались и Агнешка и Элишка? А там пусть пан сам соображает. Агнешка вряд ли захочет оставаться даже на ужин наедине с поляком. Про чешку того не сказать: бойкая и весьма сметливая. И, потом, хоть и ценится рубль в этой Силезии, а у наших практикантов они водились, но лишний ужин за счёт гостя для моих подопечных только во благо. Пусть даже и при свечах.
Прошло два дня. Моционом для меня в этой местности всегда были прогулки по буковым аллеям, а в таких прогулках даже для моего возраста было характерно и помечтать, чему я не замедлил, как может легко меня понять читатель, предаться.
          “Ну, если Элишка не приглянулась Лещиньскому, может та обратит своё внимание на меня? А что? Их воспитательница -надменная мымра, умная дура. Мымра-дура, дура-мымра! От её вечных вопросов нужно куда-то деться, хотя бы и в переживания. Ну, подумаешь, доложит в Петербург, что ухаживаю за курсистской. Уже бывшей, сейчас уже практиканткой. Старшими на всю поездку назначили Мочалова и меня. Не убудет. Хотя Агнешка - вот та, та обворожительна.”
           Так, словно женщина с предоставленным ей случаем всё своё свободное время  проводить самым вредным способом, а именно - выдумывать всякие возможные пути отношений с заинтересовавшим её  предметом нечаянной любви, так и я всё придумывал и придумывал основания для знакомства. Изрядно промучившись я уже начал жалеть о своём согласии помочь пану. В надежде на совет одиночества я до самого ужина, а в отдельные дни и после  понуро волочился в сопровождении упомянутого советчика, чувства долга, профессорского обременения в виде статуса и потрёпанной совести до всё той же площадки супротив замка через ложбину и обратно на свою улицу.

           И вот за день до треклятой субботы в этой странной компании и ещё с палкой вместо трости вконец изнурённый уже и физически я  поднимался сухой и пыльной аллеей от площадки с видом в свою сторону, пока меня не окликнул голос:
           -Добрый вечер, герр Оленич!
           В темноте с трудом угадывалась чья-то высокая тощая фигура. На фоне растительности из мощных буков по склону холма не сразу удалось разглядеть лицо приветствующего.
           -Герр Оленич! Не узнаёте, ай-я-яй!- раздалось совсем близко.
           -Ах, это Вы, герр профессор? - с трудом узнал я местного доктора из немцев, с которым когда-то, очень давно, познакомился в Гейдельбергском университете.
           -Изволите гулять? Похвально,- завязывал разговор немец. -А Вы и в Гейдельберге гуляли один, помнится. Тогда Вы только оставили службу и выбирали себе место учёбы.
           -Да не то чтобы выбирал. Получил дозволение на учёбу, но, сами понимаете- после военной службы-с  сразу в аудитории. Нет, не усидеть... Так, ездил присмотреться, - поддержал раговор я не в силах вспомнить имени профессора.
           -А нам говорят, что Вы колонизуете Шлёнскую долину. Целый, как это у вас говорят, табор молодых лекарей привезли.
           -То не табор, то чудная молодость. Беззаботная, звонкая и почти для всех безответственная. Простите, не припомню Вашего имени.
           -Герр Шлютер,- поклонился немец.
           -Весьма рад встрече, герр Шлютер! -облегчённо выдохнул я. -Нам и свои курорты развивать надо. Крым, Марциальные воды, Кисловодск. Чужого нам не надо. Здесь только практика в долине.
           -Скажете тоже, герр Оленич! Молодость. Это у вас там, в России молодость равносильна безумию. А у нас порядок. С детских лет каждый знает чему будет учиться.
            Хотелось сказать этому немцу о своих соображениях насчёт немецкого воспитания, но, хоть и с большим усилием, сдержался.  Пользуясь тем, что мяч в беседе был на моей половине, задал воскресшему из давних моих гейдельбергских будней знакомому вопрос:
            -Скажите, герр Шлютер, а с кем бы Вы советовали сблизиться в порядке делового общения и просто из людей приятного общества?
            -Вы это спрашиваете из целей делового знакомства, как я понимаю?
            -Ну, не только, -честно выложил я. –Не хотелось бы, чтобы у моих молодых людей, кроме атмосферы местной клиники да безнадёжных пациентов, ничего не отложилось в памяти. Приличное общество, надеюсь, есть и здесь?
            -О, да! Тут Вы правы. Тут даже польское население не такое как в Вашей Варшаве или, того хуже – в Галиции.
            -А что в Галиции? Что-то не так? –насторожился я на его замечание.
            -А Вы, сударь, вашего Лескова, писателя не читаете.
            -Нет-с, не доводилось.
             Я действительно никогда не читал модных писателей потому как не любил гоняться за модой, а этот Лесков тогда был очень даже в моде в Великороссии.
             -Но откуда Вы, герр Шлютер, знаете такие тонкости галицийской жизни? –заинтересованно спросил я собеседника.
             А пойдёмте назад, расскажу, коли, любопытствайте…любо…любо…
             -Любопытствуйте,- напомнил я ему забытое слово. –Пойдёмте-с.
             -Вот-вот.

             Мы двинулись спокойным шагом к городу и весь наш путь немец рассказывал и рассказывал. Я не перебивал его.
Начал он с модного Лескова. Оказывается, писатель по просьбе одного из редакторов русофильской то ли журнала, то ли газеты, коих было немало в Галиции, свёл русского литератора с местным обществом, где тому настоятельно советовали сменить полонофильство, а им, как и большинство людей из среды петербургской интеллигенции, был безнадёжно болен писатель, на осторожный взгляд и на поляков и на жителей всей правобережной территории от Днепра. Лесков рьяно отстаивал свою точку зрения и норовил написать целую оду угнетённым народам. Но его тамошние оппоненты были столь же тверды и настояли на год-другой, если у того серьёзные намерения держаться истины и если тот свободен в передвижениях, задержаться во Львове. Одним из мест притяжения для просвещённых людей в той неофициальной третьей польской столице был, разумеется, университет. Литератор посещал лекции, которые велись и на немецком, и на польском, и на русском языке. Не удивительно, что занятия немецких профессоров, одним из которых был предшественник по кафедре моего Шлютера посещались всеми господами студентами аккуратно. Этот профессор и обратил внимание молодого тогда Шлютера на недостойное поведение польских студентов. Позже его преемник Шлютер, как и Лесков годом ранее, был тоже удивлён нахальством и непочтительностью молодых поляков. Лекции на немецком вся аудитория всегда слушала с вниманием. Тоже было и тогда, когда с кафедры читали польские преподаватели. Но лекции на русском, независимо от того, читал ли их немец или русский, слушали только студенты из русин, немцев и русских. Поляки по очереди с шумом вставали, выкрикивали лозунги и делали всё возможное, чтобы сорвать занятие и показать своё пренебрежение.
           -Но, к счастью, здесь общество иное. И, опять же, здесь нет …как это вы выражаетесь… австрияков. В Силезии от таких давно избавились. А именно от них и получают поддержку те, кто не хочет быть с Россией. И тех и тех мало даже во Львове. Но, знаете, если в омнибусе оказался хоть один нетрезвый господин, всем остальным попутчикам это не в сладость, -завершил рассказ профессор.
          Мы были уже у ратуши, где на прощание немец пообещал меня и Мочалова, на первых порах только нас, свести с местным обществом.
Весь этот рассказ, выслушанный мною с большим вниманием. Навёл меня на такую мысль: знакомство знакомствами, дело полезное, но разум должен быть начеку. Мне не удалось за свою прежнюю воинскую карьеру побывать в Маньчжурии, да и вообще в настоящем ратном деле, но сознание подсказывало: в незнакомой обстановке, особливо на чужбине, надейся только на себя.
          К приезду Лещиньского мы уже перезнакомились с местными людьми нескольких достойных семейств. Все они хотя бы малой степени были знакомы с владельцами замка куда обещали в день больших встреч ввести и нас. Обо всех таких встречах управляющий замком уведомлял местного предводителя, а уж тот сам распоряжался насчёт круга приглашённых. Дейзи с супругом проявляли известную степень демократичности и это было на руку всем.
           Непонятно почему, но встреча, которую обозначил управляющий произошла раньше нам известной. Но местный директор гимназии из наших новых знакомых и, опять же, с подачи Шлютера замолвил за нас предводителю и тому ничего не оставалось делать, как прислать нам пригласительные. Оба пригласительных были на меня и моего патрона и ещё по одному лицу по усмотрению. К моему ожиданию приехавший намедни из Петербурга Мочалов сослался на занятость и усталость и предложил выбрать спутников на вечер в замок мне самому.    Второе моё ожидание также оправдалось: воспитательница, которую я не рискнул не позвать, развела руками, откинула корпус и назидательно объявила:
          -У Вас нет ни фунта такта, молодой человек! И мне ваши рауты ко всему прочему ни к чему. У меня иные обязанности.
Менторский тон «мымры» и её намёк на неподобающее моему возрасту поведение в этот раз меня устроили как никогда, а её нежелание отправиться в замок я объяснил испугом картинками в модном тогда у девиц в журнале «Дамскiй мiръ», отдельные номера которого при мне были куплены молодыми докторами на Гатчинском варшавском вокзале.
           Это была удача! Путь к исполнению моего обещания пану был расчищен.
               
           До приёма оставалось менее двух недель. Ни в первый день, ни во второй с того момента, когда я обнаружил возможность пригласить Агнешку и Элишку на вечер мне не удалось перебороть сомнения по поводу того, как же объявить девицам о моём предложении. За помощью я решился обратиться к пану. Решение оказалось верным. Поляк сам взялся уладить дело, но попросил меня быть с молодыми из католиков у городского храма в ближайший .
            Как мне это самому не пришло в голову!? Ведь католиками среди наших медиков были только мои чешка и полька! Мне оставалось только объявить в конце дня на сборе у местной главной лечебницы всем желающим о предложении и связать с именем нашего друга Лещиньского всем желающим провести праздник Вознесения Девы Марии. Задумка пана была гениальной. В этот августовский день выходной был только у католиков.
           Всё шло как нельзя лучше. Агнешка в сопровождении Элишки в назначенный час пришли пешком к новому городскому костёлу. На одной из скамей по предварительному уговору их должен был  поджидать пан. Как всё произошло неизвестно, я из-за дел подошёл к порталу храма после полудня. Мне, несмотря на мою расположенность к барочной архитектуре, никак не хотелось опростоволоситься неуклюжим действием перед польскими верующими и местным священником. Я только лишь трижды входил в храм, чтобы обнаружить своё присутствие кому-нибудь из троих. На треть моё появление меня увидела Элишка и знаком пригласила присоединиться, что я и сделал, несмотря на то, что до места, где сидела наша троица пришлось пробираться через суровые взгляды коленнопреклоненных женщин. Те молились в проходе центрального нефа и их надо было как-то обойти. Но проход был почти весь занят молящимися. Тут можно сказать читателю так: чего боишься, то и случиться. Для части прихожан я за одну минуту обнаружил свою невоспитанность и невежество.
           Но Лещиньский был трижды прав: для девиц за время мессы он стал уже совсем своим, стал вызывать доверие к своей особе. Окончательно это стало заметно уже в городе, где праздник продолжался. Более того, он стал позволять себе подшучивать надо мной и в союзники стал привлекать Агнешку.
           «Пусть куражится, -соглашался я. –Теперь моя совесть чиста. Пусть пан всё и улаживает».
           А  пан тем временем пригласил нас к своему приятелю по почтовым делам. Во дворе небольшого дома, куда настойчиво завлекал нас под многозначительные поклоны его приятеля хозяин, под огромной яблоней уже был накрыт стол и пока хозяин с хозяйкой бегали за угощением и остальными домочадцами пан и объявил:
           -А у пана Оленича есть для Вас новость.
           «Вот так да! –озадачился я на слова поляка. -Моими руками…»
           Но делать было нечего и я, поднявшись из-за стола, собрав остатки храбрости объявил о приглашении на приём  к фон Плесси. Видно, это был день пана и мой день тоже. Девицы поблагодарили и дали понять, что отказать господину Оленичу они не могут. Мы с Лещиньским в свою очередь заключили, что поход в замок дело решённое.