Бездомный пришёл погреться 31 декабря, через час..

Я поставила последнюю тарелку и отступила на шаг. Двенадцать приборов. Двенадцать бокалов. Двенадцать салфеток, сложенных треугольниками – как мама учила. К восьми подтянутся Петровы, позже – Марина с мужем. Полный дом, как мама любила. Скатерть белая, с вышитыми по углам снежинками – тоже мамина, ещё из её приданого. Я разглаживала складки и думала о том, что вот уже третий Новый год накрываю этот стол одна. Без неё.

– Баба Нина, а тринадцатый стул?

Я вздрогнула. Соня стояла в дверях кухни, прижимая к груди стопку дополнительных тарелок. Щёки раскраснелись с мороза – наверное, бегала во двор за чем-то.

– Какой тринадцатый? – я сделала вид, что не поняла.

– Прабабушка всегда ставила. Для случайного гостя.

Я отвернулась к окну. За стеклом падал снег – крупный, неторопливый, похожий на клочья ваты. Мама любила такой снег. Говорила, что он приносит гостей. Я никогда не спрашивала, каких именно гостей она ждёт. Думала – просто поговорка. Просто старая привычка.

– Прабабушки нет уже три года, Сонь.

– Именно поэтому.

Внучка смотрела на меня так, как умела только она – прямо, без упрёка, но с вопросом. В свои десять лет она была единственной в семье, кто помнил мамины рассказы. Кто слушал их по-настоящему, а не кивал из вежливости. Я-то давно перестала слушать. Всё некогда было, всё дела, всё бухгалтерские отчёты. А теперь мамы нет, и спросить уже некого.

– Хорошо, – сказала я. – Принеси из кладовки. Там, у стены, деревянный.

Соня улыбнулась и исчезла. А я подошла к комоду и открыла верхний ящик. Там, в бархатной шкатулке, лежали мамины серьги – янтарные капли в серебряной оправе. Единственное её украшение, которое я ношу. Виктор говорит, что они мне идут. Я ношу их не поэтому. Я ношу их, потому что когда трогаю мочку уха и чувствую холодок серебра – кажется, что мама рядом.

Я надела серьги и посмотрела в зеркало. Пятьдесят два года. Морщины у глаз, седина у висков. Мама в моём возрасте выглядела моложе. Или мне так казалось?

Тринадцатый стул появился у торца стола. Соня поставила его так, чтобы он смотрел прямо на входную дверь. Я хотела сказать, что это неудобно, что гостю придётся сидеть спиной к окну – но промолчала. Мама ставила его именно так. Всегда.

– Прабабушка рассказывала, – сказала Соня, расправляя скатерть вокруг нового прибора, – что у неё был брат. Дядя Гриша. Он ушёл, когда ей было двадцать семь. И больше не вернулся.

Я остановилась с салатницей в руках.

– Откуда ты это знаешь?

– Она рассказывала. Когда я была маленькой и оставалась у неё ночевать. Мы лежали в темноте, и она говорила про старые времена. Про дом, про детство, про брата. Говорила, что однажды он придёт. Поэтому и ставила лишний стул.

Сорок лет. Сорок лет мама ставила тринадцатый стул, а я думала – просто традиция. Просто гостеприимство. Просто странность пожилого человека. А на самом деле она ждала. Каждый Новый год ждала кого-то конкретного.

– Почему она мне не говорила?

Соня пожала плечами.

– Может, ждала, что ты спросишь.

Я не спросила. Ни разу за пятьдесят два года. Ни разу не поинтересовалась, почему мама так упорно ставит лишний прибор. Ни разу не спросила про её детство, про семью, про то, что было до моего рождения. Я принимала её как данность – мама есть мама. А теперь её нет, и я не знаю о ней почти ничего.

В прихожей хлопнула дверь. Виктор зашёл с мороза, отряхивая снег с воротника. За ним – Павел с женой Леной. Дом наполнился голосами, смехом, звоном посуды. Лена принесла свой фирменный пирог, Павел – шампанское. Виктор обнял меня, поцеловал в висок.

– Красиво накрыла.

Я улыбалась, принимала пальто, разливала чай, слушала рассказы о пробках и погоде. Но глаза возвращались к тринадцатому стулу. Пустому. Ждущему.

Мама ждала кого-то. Кого-то конкретного. Сорок лет ждала. А я даже не знала.

Звонок в дверь раздался в шесть вечера.

Мы как раз закончили с холодными закусками. Павел рассказывал что-то про работу, Лена смеялась его шуткам. Виктор открывал вторую бутылку. Соня сидела тихо, ковыряла вилкой салат – она вообще была задумчивой сегодня. И тут – звонок. Резкий, неожиданный.

– Я открою! – крикнула Соня и вскочила из-за стола.

Я вытирала руки полотенцем, когда услышала её голос:

– Бабушка, тут человек.

Что-то в её тоне заставило меня выйти в прихожую.

На пороге стоял старик. Седая борода, спутанная и неухоженная. Потрёпанное пальто, когда-то, наверное, хорошее – теперь засаленное и с оторванной пуговицей. Шапка, из которой торчали клочья ваты. Ботинки стоптанные, один – с верёвкой вместо шнурка. Бездомный. Обычный бездомный, каких полно на вокзалах.

Но он смотрел не на нас. Он смотрел на дом. На окна с резными наличниками, на крыльцо с облупившейся краской, на ёлку во дворе, которую мы украсили гирляндой. Смотрел так, будто пытался что-то вспомнить. Или узнать.

– Добрый вечер, – сказал он. Голос был тихий, надтреснутый, но не грубый. – Простите. Я просто... замёрз. Можно погреться?

Виктор появился у меня за спиной. Я почувствовала, как он напрягся.

– Мы не подаём, – сказал он негромко, но твёрдо. – Но могу вынести горячего чаю. Подождите здесь.

– Пусть войдёт, – Соня встала между нами и дверью. Глаза блестели. – Баба Нина, ты же сама поставила стул. Тринадцатый. Для случайного гостя.

Я посмотрела на старика. Он не просил. Не канючил. Не бормотал про тяжёлую жизнь и голодных детей – как делают попрошайки у магазинов. Просто стоял и смотрел на дом. На мой дом. На мамин дом.

И тут я заметила его руки.

Он снял перчатки – вязаные, с дырой на указательном пальце – чтобы потереть озябшие ладони. И я увидела: ногти чистые, ровные, аккуратно подстриженные. Кожа обветренная, в трещинах от мороза, но сами руки ухоженные. Пальцы длинные, с характерными мозолями на подушечках. Не руки бродяги. Руки человека, который привык к тонкой работе.

– Заходите, – сказала я, прежде чем успела подумать. – Сегодня Новый год. Не мёрзнуть же человеку на пороге.

Виктор хотел возразить – я видела, как дёрнулся его подбородок. Но я положила ладонь ему на предплечье. Тот же жест, которым мама успокаивала отца. Он работал безотказно.

– Ладно, – сказал Виктор. – Но ненадолго.

Старик вошёл и остановился в прихожей. Огляделся. Медленно повернул голову направо – туда, где был коридор на кухню. Потом налево – где гостиная и ёлка. Что-то промелькнуло в его глазах. Узнавание? Или мне показалось?

– Кухня справа? – спросил он, ни к кому не обращаясь.

– Да, – Соня кивнула. – А вы откуда знаете?

– В таких домах обычно так, – он помолчал. – Извините. Я давно не был в настоящем доме.

Мы провели его в гостиную. Павел смотрел с явным недовольством – он вообще не любил непредвиденных ситуаций. Лена отодвинулась к краю стола, прижалась к мужу. Только Соня улыбалась и суетилась вокруг гостя.

Я усадила его на тринадцатый стул. Он сел осторожно, будто боялся сломать. Положил руки на колени. Спина прямая, несмотря на возраст и усталость.

– Я принесу вам поесть, – сказала Соня.

– Спасибо. Вы очень добры.

Голос у него был... странный. Интонации правильные, речь чистая. Не похоже на человека, который годами живёт на улице.

Соня поставила перед ним тарелку с салатом, горячей картошкой, куском буженины. Он взял вилку – и я снова обратила внимание на его руки. На то, как он держит прибор. Правильно. Не по-мужицки, сжимая в кулаке, а как положено – легко, уверенно. Ел медленно, аккуратно, не чавкая, не торопясь. Так едят люди, которых учили этому с детства.

– Как вас зовут? – спросила Соня, усаживаясь напротив.

Он поднял голову.

– Григорий.

Я едва не уронила бокал. Пальцы дрогнули, вино плеснуло на скатерть. Григорий. Дядя Гриша, о котором говорила Соня. Я смутно помнила: какой-то родственник, который уехал, когда я была совсем маленькой. Мне было девять, но он и до этого появлялся редко – жил на другом конце города, работал допоздна. Лица не помнила. Только мамины слёзы после его отъезда. Совпадение. Должно быть, просто совпадение. Григориев в России – миллионы.

– А по отчеству? – не унималась Соня.

– Андреевич.

Руки сами потянулись к маминым серьгам. Пальцы нащупали холодный янтарь. Андреевич. Мамин отец – мой дед – был Андрей. Андрей Степанович. Он умер задолго до моего рождения, я знала его только по фотографиям.

– Вкусно, – сказал старик, отодвигая пустую тарелку. – Давно не ел домашнего.

– Ещё положить? – спросила Соня.

– Нет, спасибо. Достаточно.

Он сидел, сложив руки на коленях, и смотрел на ёлку. На игрушки, на гирлянду, на звезду на верхушке. Глаза у него были выцветшие, серо-голубые. Что-то знакомое мелькнуло в их глубине. Что-то, что я видела каждый день на протяжении пятидесяти двух лет. В маминых глазах.

– Ниночка, – сказал вдруг старик, глядя прямо на меня, – вы не передадите соль?

Ниночка.

Так звала меня только мама. И то – в детстве. «Ниночка, иди кушать». «Ниночка, пора спать». Никто больше так не говорил. Виктор называет меня Нин или Нинуля. Павел – мам. Соня – баба Нина. На работе – Нина Андреевна.

– Откуда вы знаете моё имя?

Он замер с вилкой в руке. Что-то дрогнуло в его лице – испуг? Или растерянность?

– Я... услышал, как вас называли.

Никто не называл меня Ниночкой. За весь вечер – ни разу.

Я промолчала. Передала соль. Отвернулась к окну, где всё так же падал снег – крупный, неторопливый.

Но весь вечер я смотрела на его руки.

Без пятнадцати двенадцать мы подняли бокалы. Виктор произнёс тост – что-то про семью, здоровье, счастье в новом году. Все чокнулись. Старик – Григорий – пил молча, маленькими глотками. Шампанского он почти не тронул, только пригубил для приличия.

Куранты пробили полночь. Соня закричала «С Новым годом!», Лена бросилась обнимать Павла, Виктор поцеловал меня. А я смотрела на старика. Он сидел неподвижно, глядя на ёлку. Губы шевелились – будто он говорил что-то беззвучно. Молитву? Или просто считал удары курантов?

После боя часов Соня включила музыку. Павел с Леной ушли танцевать в соседнюю комнату – оттуда доносился смех и звуки старых песен. Виктор задремал в кресле, утомлённый суетой и шампанским. Соня убежала звонить подругам – поздравлять.

Я осталась убирать со стола.

Гость сидел всё так же – прямая спина, руки на коленях. Смотрел на ёлку.

И тут я услышала тихий скрип.

Григорий встал. Медленно, осторожно – берёг суставы, как делают все пожилые люди. Подошёл к ёлке. Протянул руку и тронул звезду на верхушке. Старую, ещё бабушкину, с облупившейся позолотой.

И повернул её. Чуть влево. На пару сантиметров.

Внутри меня что-то оборвалось.

Этот жест. Это движение. Мама делала так каждый Новый год. Каждый раз, когда мы украшали ёлку, она в конце подходила и поправляла звезду – поворачивала на два сантиметра влево. Ровно на два. Я спрашивала – зачем? Она улыбалась и не отвечала. «Так надо, Ниночка. Так правильно».

Я подошла к нему. Сердце колотилось так громко, что казалось – он должен услышать.

– Зачем вы это сделали?

Он отдёрнул руку. Обернулся. В глазах – испуг.

– Привычка.

– Чья привычка?

Молчание. Он смотрел на меня – выцветшие серо-голубые глаза. Морщины, седая борода, усталость. Но глаза... Те же глаза, что смотрели на меня из зеркала каждое утро. Те же, что были у мамы.

– Вы знали мою мать, – это был не вопрос.

Он опустил взгляд.

– Зинаиду Андреевну? – он качнул головой. – Да. Знал.

– Откуда?

Долгая пауза. Он отвернулся к ёлке, словно искал там ответ.

– Мы выросли в одном доме.

Сердце пропустило удар. Выросли в одном доме. Это может значить что угодно. Соседи. Друзья семьи. Дальние родственники.

– В этом доме? – спросила я, хотя уже знала ответ.

– Да.

Мне стало трудно дышать. Я сделала шаг ближе.

– Кто вы?

Он молчал.

– Здесь была детская, – сказал он вдруг, глядя куда-то в сторону коридора. – Маленькая комната в конце коридора. С окном во двор. Зимой на стекле были такие узоры – мы с... мы любили их рассматривать. Придумывали, на что похоже.

– Там теперь кладовка.

– Я знаю. – Он помолчал. – Мы с Зиной... – и осёкся.

– Что?

Он покачал головой.

– Ничего. Простите. Мне нужно на воздух.

И вышел на крыльцо, не взяв пальто.

Я нашла его через полчаса.

Он сидел на старой лавке у забора, смотрел на окна дома. Снег засыпал его плечи, шапку, бороду. Он не шевелился. Просто сидел и смотрел.

Я накинула на себя мамин пуховик – старый, ещё советский, но тёплый – и вышла во двор.

– Вы замёрзнете.

– Не в первый раз.

Я села рядом. Лавка была холодной даже через пуховик. Снег падал на лицо – мокрый, щекотный.

– Расскажите.

– Что?

– Всё. Кто вы. Откуда знаете маму. Почему пришли.

Долгое молчание. Он смотрел на свои руки – те самые аккуратные руки с мозолями на подушечках.

– Зина была моей сестрой, – сказал он наконец. Голос дрогнул. – Младшей. Я ушёл, когда ей было двадцать семь. Мне – тридцать.

Земля ушла из-под ног. Я схватилась за край лавки, чтобы не упасть.

– Вы – дядя Гриша?

Он вздрогнул. Повернулся ко мне.

– Она рассказывала обо мне?

– Внучке. Сонечке. Та пересказала мне сегодня. Говорила, что прабабушка ждала вас. Поэтому и ставила лишний стул. Каждый Новый год. Сорок лет.

Он закрыл лицо руками. Плечи затряслись.

– Сорок три года. Сорок три года я боялся вернуться.

– Почему?

Он убрал руки от лица. Глаза были красными, мокрыми. Старик плакал – беззвучно, только слёзы текли по щекам и замерзали в бороде.

– Отец, – сказал он. – Мы поссорились. Сильно. Я сказал слова, которые нельзя говорить. Сказал, что он испортил мне жизнь. Что ненавижу его. Что ноги моей больше не будет в этом доме. – Он выдохнул, облачко пара растаяло в воздухе. – И уехал. На Север. Завербовался на стройку. Думал – вернусь через год. Остыну, помирюсь. Год стал пятью. Пять – десятью. Десять – двадцатью. А потом... – он развёл руками. – Потом стало стыдно. Слишком много времени прошло. Слишком много всего случилось. Я решил – лучше пусть думают, что я умер. Так всем проще.

– А Зина? Мама?

Он скривился, будто от боли.

– Я думал, она тоже меня ненавидит. Думал, она на стороне отца. Я ведь даже не написал ей ни разу. Ни одного письма. Боялся, что она не ответит. Или ответит – и скажет, чтобы я не возвращался.

– Мама ждала вас, – прошептала я. Горло перехватило. – Сорок лет ставила лишний стул. Каждый Новый год. Ждала, что вы придёте.

Он поднял на меня глаза.

– Я узнал, что она умерла, год назад. Случайно. Увидел некролог в газете на вокзале. Старая газета, кто-то выбросил, а я подобрал – для подстилки. И увидел фотографию. Имя. Зинаида Андреевна Громова. Моя Зина, седая и старая. – Голос его дрогнул. – А внизу написано: «скончалась после тяжёлой болезни». И я понял – всё. Опоздал. Сорок три года собирался с духом – и опоздал.

– Тогда почему пришли?

– Потому что она ждала. Сорок лет ждала. Ставила стул. Ждала, что я вернусь. А я... – он замолчал. – Я должен был хотя бы увидеть её дом. Тот дом, где мы выросли. Где были счастливы. Где я... – голос сорвался. – Где я всё разрушил.

Мы сидели в тишине. Снег засыпал нас, и мне было всё равно. Мамин пуховик пах её духами – «Красной Москвой», которую она любила всю жизнь.

– Я не верю вам, – сказала я наконец. – Простите. Но не верю. Любой может прийти и назваться братом. Рассказать историю.

– Понимаю.

– У вас есть доказательства?

Он помолчал. Долго смотрел на окна дома.

– В детской, – сказал он тихо. – В той комнате, которая теперь кладовка. Мы с Зиной, когда были маленькими, нацарапали надпись на стене. Под обоями. Гвоздём. В шестьдесят втором году. Мне было одиннадцать, ей – восемь.

– Обои переклеивали пять раз.

– Знаю. Но надпись должна быть там. На штукатурке. На уровне детского роста. У правого угла окна. Мы стояли на табуретке, чтобы дотянуться.

Я встала. Ноги не слушались.

– Идёмте.

Кладовка пахла старыми вещами – мамиными шалями, отцовскими книгами, пылью и временем. Я включила свет – тусклую лампочку под потолком – и подошла к окну.

Правый угол. Уровень детского роста. Примерно метр от пола.

– Здесь?

– Примерно. Чуть выше. Мы стояли на табуретке.

Я огляделась в поисках инструмента. На полке лежали старые ножницы – тупые, ржавые. Подойдут.

Подцепила край обоев. Первый слой – бежевые, мы клеили пять лет назад, когда делали ремонт в коридоре. Под ними – зелёные, из девяностых, с мелким цветочным узором. Голубые – из восьмидесятых, я помню их с детства. Жёлтые – из семидесятых, ещё до моего рождения. Красные – из шестидесятых, совсем выцветшие.

И под ними – штукатурка. Серая, потрескавшаяся от времени.

Я достала телефон и включила фонарик. Руки дрожали.

Буквы. Неровные, детские, процарапанные гвоздём. Глубокие борозды в штукатурке.

«Здесь жили мы. Гриша и Зина, 1962».

Рука дрогнула. Телефон выскользнул, покатился по полу. Я опустилась на колени и коснулась надписи кончиками пальцев. Шестьдесят два года. Эти буквы пролежали здесь шестьдесят два года. Под пятью слоями обоев. Скрытые от всех. Наш секрет – его и мамин.

– Это я вырезал, – тихо сказал Григорий за моей спиной. – Зина боялась, что мама увидит и отругает. А я сказал – заклеим обоями, и никто не узнает. Наш секрет на всю жизнь.

Я обернулась. Он стоял в дверях – старый, потрёпанный, чужой. И родной. Мамин брат. Мой дядя. Человек, которого она ждала сорок лет.

– Вы и правда дядя Гриша.

– Да, Ниночка. Я и правда дядя Гриша. – Он помолчал. – Ты была совсем крохой, когда я уехал. Девять лет. Но я помню, как качал тебя на коленях. Зина так и говорила: «Ниночка, иди к дяде Грише». Вот и вырвалось сегодня.

Мы просидели на кухне до рассвета.

Я заварила чай – крепкий, с чабрецом, как мама любила. Достала из шкафа варенье – малиновое, ещё мамино, с того последнего лета. Она успела сварить его за месяц до того, как слегла.

Григорий рассказывал. Про Север – Воркуту, Норильск, вахтовые посёлки. Про тюрьму – три года за глупую кражу, по молодости и дурости. Про бездомные годы – вокзалы, ночлежки, подвалы. Про страх вернуться – который рос с каждым годом, пока не стал непреодолимым.

– Я был часовщиком, – сказал он, глядя на свои руки. – До отъезда. Работал в мастерской на Советской. Чинил часы, будильники, механизмы. Руки помнят до сих пор. Видишь мозоли? Это от инструментов. Пинцет, отвёртка, лупа. Столько лет не работал, а руки всё равно помнят.

Он поднял ладони, показывая. Те самые аккуратные руки, которые я заметила ещё на пороге.

– Знаешь, почему я боялся вернуться? – спросил он под утро, когда за окном начало светать. – Не потому что стыдно было. Хотя и стыдно тоже. А потому что думал – Зина меня не простит. Столько лет молчания. Ни одного письма. Ни одного звонка. Я ведь мог найти её. Мог написать. Мог приехать. Но не сделал этого. Боялся.

– Чего боялся?

– Что она скажет: уходи. Что она скажет: ты для меня умер. Лучше было не знать – чем услышать это.

– Она бы не сказала.

– Откуда ты знаешь?

– Она ставила стул, – я положила ладонь на стол между нами. – Каждый год. Сорок лет подряд. До самой смерти. Даже когда уже не вставала с кровати – просила меня поставить. Я не понимала, зачем. Думала – причуда. А она ждала тебя.

Он долго молчал. За окном розовело небо – первое утро нового года.

– Серьги, – сказал вдруг. – Янтарные. В серебряной оправе. Это я подарил ей на восемнадцатилетие. Купил на первую зарплату – работал учеником часовщика, платили копейки, но я откладывал три месяца. Она так радовалась. Сказала, что будет носить их всю жизнь.

Я коснулась серёг. Янтарные капли в холодном серебре. Мамин подарок. Теперь я знала – от кого.

– Она их не снимала, – сказала я. – Никогда. Даже в больнице носила. Медсёстры говорили – снимите, мешают. А она не снимала.

Григорий заплакал. Тихо, без звука – просто слёзы текли по щекам в бороду.

Я встала. Открыла шкаф. Там, на верхней полке, лежал мамин шарф – серый, шерстяной, связанный её руками. Он до сих пор пах её духами – «Красной Москвой» и чем-то ещё, неуловимым. Запахом дома. Запахом детства.

Я накинула шарф ему на плечи.

– С Новым годом, дядя Гриша.

Он схватил мою руку и прижал к щеке. Ладонь стала мокрой от его слёз.

– Она не дождалась, – прошептал он. – Три года не дожила. Три года. Если бы я пришёл раньше...

– Ты пришёл. Пусть поздно. Но пришёл. Мама ждала именно этого.

Он поднял на меня глаза – красные, опухшие.

– Она бы хотела, чтобы ты остался.

– Остался?

– Здесь. В этом доме. С нами.

Он молчал. За окном поднималось солнце – бледное, зимнее. Первое солнце нового года.

Утром, когда свет пробился сквозь морозные узоры на стекле, я зашла в гостиную.

Дядя Гриша сидел на тринадцатом стуле. Перед ним – чашка чая, ещё дымящаяся. Рядом – Соня. Она что-то рассказывала ему, размахивая руками, а он слушал и улыбался. Впервые за всю ночь – улыбался по-настоящему.

Звезда на ёлке была повёрнута влево – на два сантиметра. Ровно так, как делала мама. Теперь я знала, почему. Это был их знак. Брата и сестры. Секрет, который она хранила сорок лет. Ждала, что однажды он вернётся и повернёт звезду сам.

Павел сидел в углу, смотрел на гостя с недоверием. Он так и не понял до конца, что произошло. Лена возилась на кухне – гремела посудой, делала вид, что всё нормально. А может, для неё и правда было нормально. Чужой старик – чужие проблемы.

Виктор подошёл сзади и обнял меня за плечи.

– Значит, он остаётся?

– Да.

– Нина... – он помолчал. – Ты уверена? Мы его не знаем. Мало ли кто...

– Он знает про надпись, Витя. Под пятью слоями обоев. «Здесь жили мы. Гриша и Зина, 1962». Это невозможно подделать.

Виктор вздохнул. Он был хорошим человеком – осторожным, практичным, но хорошим. И он любил меня достаточно, чтобы принять мои решения.

– Ладно. Но если что – я предупреждал.

Я посмотрела на дядю Гришу. Он держал чашку обеими руками – аккуратно, бережно. Руки часовщика. Руки, которые когда-то царапали надпись на стене. Руки, которые дарили сестре янтарные серьги.

– Мама ставила этот стул сорок лет, – сказала я. – Он пустовал три года. Хватит.

Соня заметила меня и помахала.

– Баба Нина! Дядя Гриша говорит, что умеет чинить часы! Представляешь? У меня на стене висят бабушкины ходики, которые сто лет не работают. Он говорит – может починить!

Я подошла к столу. Положила руку дяде Грише на плечо – тот же жест, которым мама встречала гостей. Тот же, которым она успокаивала отца. Тот же, которым она касалась меня, когда я была маленькой и боялась темноты. Теперь этот жест был моим.

– С новым годом, – сказала я. – С новой жизнью.

Он накрыл мою ладонь своей. Рука была тёплой.

– Спасибо, Ниночка. – Голос дрогнул. – Спасибо, что пустила.

За окном шёл снег – крупный, неторопливый. Мама говорила, что такой снег приносит гостей.

Она была права. Как всегда.

Сорок лет она ждала. Три года спустя – он всё-таки пришёл.

И тринадцатый стул больше не пустовал.