Так близко, но так далеко

Мама приехала в начале октября, когда город начинал медленно, с неохотой скидывать с себя летний, пропотевший насквозь наряд. Маленькая фигурка в тёмно-синем плаще, с чемоданом на колёсиках. Со спины она казалась совсем девчонкой — узкие плечи, лёгкая походка, волосы, собранные в небрежный хвост, выбившиеся пряди прилипли к шее от дождя.

Она остановилась оглядываясь, на миг мне показалось, что это молодая студентка, потерявшаяся в чужом городе.

Мама повернула голову, взгляды встретились. Секунда. Две. Улыбка — мягкая, знакомая — осветила её лицо. Но глаза… Глаза не улыбались. В них плавала усталость — не та, что после долгого дня, а копившаяся месяцами. Обида, та самая, тихая и горькая, которую не скроешь ни макияжем, ни улыбкой, — она читалась в едва заметной складке у рта, в том, как быстро дрогнули ресницы. В уголках глаз появились морщинки — или я их раньше просто не замечал.

Она потянулась поцеловать меня, прильнула, прижалась сильнее. Лёгкая, почти невесомая, тёплая — я почувствовал, как её грудь на миг прижалась ко мне. Запах духов, дома, чего-то неуловимого, родного. Чуть сладкий, с ноткой ванили — тот самый. Захотелось вздохнуть глубже. Мама встала на цыпочки, чтобы дотянуться. Раньше я морщился, а теперь… почему-то не хотелось отстраняться. Я замер, позволив её мягким губам ткнуться мне в щеку.

У нас всегда были правильные, почти образцовые отношения. Не то чтобы холодные — нет, завтраки готовились, вопросы об учёбе задавались, подарки на дни рождения вручались. Но и не тёплые. Без лишних объятий, разговоров, вечеров рядышком. Она была матерью. Я был сыном. Точка. Я знал, что брата она любит больше. Я злился, ревновал, а потом стало просто наплевать, отболело.

Всё изменилось после моего отъезда. Тогда мне казалось, что разлука сыграла с ней какую-то странную шутку. Мама стала мягче, иногда казалось, что это будто и не она. Что-то в ней переключилось, будто сорвало предохранитель. Возможно, что это как раз и было нормальным общением. Я списывал это на то, что брат давно съехал, у него своя семья, дети, и у них он почти не бывает.

В мои редкие приезды к родителям мы будто навёрстывали всё упущенное, проводили очень много времени вместе, смотрели кино, гуляли, болтали. Отец почти всё время пропадал на работе, тогда я не понимал причин. Первое проявление нежности с её стороны было неожиданным. Как-то вечером мама обняла меня, прижалась, поцеловала, быстро чмокнула в щеку, я вздрогнул от неожиданности.

После этого она будто открылась мне, смеялась, много говорила — всё, что было невысказанным за многие годы. Иногда её взгляд становился отстранённым, будто тускнел, всего на секунду. Она встряхивала головой, отгоняя наваждение, и улыбка снова появлялась на губах.

— Сашка, вытянулся-то как, — сказала она наконец, голос звучал с лёгкой грустью.

— Тебе кажется, — улыбнулся я. — Мне уже некуда расти. Ну, разве что сбросил пару кило.

— Знаешь, а ты всё-таки на меня больше похож, — продолжила она, и в её глазах вспыхнул озорной огонёк, словно она делилась большой тайной.

— Я на себя похож, — отшутился я, ловя себя на мысли, как странно и непривычно звучит этот лёгкий, живой голос. — Ты как вообще добралась?

— Да что там, — махнула она рукой, и хвост волос мотнулся из стороны в сторону. — Ночь, поезд, и я уже тут. Даже не заметила.

Потек обычный разговор ни о чём — о соседях, друзьях, о родственниках, свадьбах и похоронах. Она щебетала обо всех и обо всём, но старательно избегала говорить об отце.

Машина. Дежурная реплика таксиста. Такой же ответ.

Город плыл за стеклом такси, расплывчатый и безликий. Мама что-то говорила, губы в отражении шевелились. Я смотрел в тёмное стекло, где её отражение накладывалось на мелькающие огни.

— Два года, представь, два года за моей спиной, — рыдала мама в трубку. — Простила… дура… я, а он опять, опять, ты представляешь?

— Мам, успокойся, — я не знал, что ещё сказать. Для меня это было полным шоком.

— Всё, это конец, развод, после стольких лет… — плач превратился в рыдания. Я не люблю женские слёзы, не знаю, как себя вести, теряюсь.

— Хочешь, приезжай, — выпалил я внезапно для себя и осекся, кажется, это удивило не только меня.

— Сынок… — голос мамы стал тише, она чуть всхлипывала, как маленькая. — Правда? Ты не против?

— Конечно, — сказал я, а что было делать? Слово — не воробей. — Приезжай, у меня отпуск через неделю, месяц целый. Отдохнёшь, тебе нужно побыть вдали от всего этого.

Квартира встретила тишиной. Однокомнатная, но просторная. Большая двуспальная кровать у окна и небольшой диванчик напротив телевизора. Лёгкий, недельный бардак. Я отвык, что ко мне кто-то приходит, тем более женщина.

— Саш, что ты, — возразила она. — Ты высокий, у тебя ноги с дивана будут свисать. Тебе будет неудобно, а мне — в самый раз.

Тот самый тон, который в детстве означал конец дискуссии. Я почувствовал странный, знакомый укол раздражения. Спорить было бесполезно.

Отпуск, форс-мажор — пришлось отрабатывать ещё неделю: мелкие проекты, срочные отчёты. Мы быстро, почти не обсуждая, решили: пока я работаю, все культурные мероприятия — музеи, прогулки, кафе — откладываются на выходные.

— Буду следить, чтобы ты был сыт, одет, обут и в целом прилично выглядел, — заявила мама, тепло улыбаясь. — Надо же мне отрабатывать проживание. — она уже успела взять в руки грязную майку. На минуту показалось, что я вернулся в детство.

Потекли первые совместные будни. Мы притирались друг к другу: я показывал, где соль, как не обвариться кипятком в душе, как включается кофеварка. Мама оказалась настоящей хозяйкой — через пару дней квартира преобразилась. Пыль исчезла, футболки аккуратно лежали в шкафу, а на кухне пахло свежим хлебом.

Странно было возвращаться с работы и знать, что дома кто-то ждёт, что кто-то беспокоится о тебе.

Утром мама суетилась у плиты в моей старой футболке.

— Сынок, сейчас оладьи будут горячие, — говорила она, поворачиваясь ко мне со сковородкой в руках.

Я садился за стол, а взгляд сам скользил по её шее — там, где под тонкой кожей билась жилка. Несколько веснушек сбегали вниз, исчезая под вырезом, след от цепочки, маленькая родинка на ключице.

— О чём задумался? — улыбнулась она, ставя передо мной тарелку.

— О своём, о девичьем, — отшутился я.

Она рассмеялась — звонко, совсем по-девичьи — и протянула кофе. Чашка была горячей, наши пальцы на секунду соприкоснулись. Её пальцы подрагивали, она нервничала, почему?

У двери, провожая на работу, она всегда обнимала меня крепче обычного. Вставала на цыпочки, прижималась. Футболка слегка задирались — мелькала узкая полоска кожи над поясом джинсов. Я вдыхал её запах: шампунь, лёгкая сладость духов и что-то еще. Мы замирали на секунду-две дольше, чем нужно. Мама поднимала глаза — улыбка исчезала, взгляд становился серьёзным, почти вопросительным. Потом отстранялась, будто ничего не было.

Вечером за ужином она делилась впечатлениями — глаза горели, как у девчонки.

— Представляешь, в парке рядом есть белки, совсем ничего не боятся, такие милые, — радовалась она, легонько ударяя меня по плечу. Касание было дружеским, но ладонь на миг задержалась.

Я улыбался в ответ, а сам думал: когда она успела стать такой? Она была похожа не на взрослую женщину за сорок, а на мою ровесницу. Ленку с учебы или Дашку с работы, легкомысленная, веселая, что-то постоянно говорит. Я не знал, что мама может быть такой.

Перед сном мы часто включали какой-нибудь фильм. Она сворачивалась на диване калачиком, подтягивала колени, укрывалась пледом. Когда начинала мёрзнуть — придвигалась ближе. Клала голову мне на плечо, тонкие пальцы ложились на мою руку чуть выше локтя. Её волосы щекотали кожу. Я чувствовал, как моя рука слегка касается её груди, каждый раз, когда она глубоко вздыхает.

После фильма — тишина. Я лежал в постели и долго не мог заснуть. Взгляд скользил по комнате, падал на её халат, небрежно брошенный на стул. Хотелось подойти, прижать ткань к лицу, вдохнуть её тепло. На столике — чашка с недопитым кофе, след помады на краю. Её дыхание, ровное, спокойное.

Рабочая неделя пролетела быстро, на носу были наши первые выходные. Мы наконец-то решили выбраться куда-то вместе.

— Завтра погода будет — загляденье! — сказала мама за ужином. — Давай просто погуляем, а потом я приготовлю что-нибудь.

Вечером после работы я решил сделать сюрприз — купил большой букет.

Она открыла дверь. Лёгкое платье обрисовывало фигуру, волосы распущены, губы, кажется, чуть блестели. Стройная, с мягкими изгибами, которые я раньше не замечал. Глаза светились, щёки чуть порозовели.

— Прекрасно выглядишь, — сказал я, протягивая букет. — Просто красавица.

— Спасибо, дорогой, — ответила она тихо, впервые назвав меня так. Румянец на её щеках стал ярче. — Как давно мне никто не дарил цветов...

Мама обняла меня за шею, опять тянулась, опять встала на цыпочки. Поцелуй в щёку — но губы задержались у уголка моих губ, тёплые, влажные от блеска. Я почувствовал вкус помады — сладковатый, приторный. Мои объятия стали крепче, она не отстранилась сразу.

Улица встретила прохладой и редкими фонарями. Мама шла рядом, держа меня под руку — крепко, будто боялась отпустить. Мы болтали обо всём: о листьях под ногами, о старом парке, о глупостях. Она смеялась — звонко, легко, — я ловил себя на мысли, что рядом со мной не мать, а женщина, с которой приятно просто быть.

Вернулись домой замерзшие, но довольные. Дома нас ждал простой, но вкусный ужин.

— Давно не пила, — сказала она, наливая. — За нас?

Звон бокалов. Тепло дома и вино помогли расслабиться. Разговор потёк. О прогулке, о цветах... Потом тише.

— Твой отец никогда не дарил цветов просто так, — произнесла она вдруг, глядя в бокал. — Давно... я чувствую себя ненужной. – Мама замолчала, глаза заблестели, она часто-часто заморгала. – Я сейчас… — сказала, вставая.

— Постой… — сказал я и поймал её за плечи. – Ты чего? – она подняла на меня глаза. В них было столько тоски и боли.

Мама была так близко, что я чувствовал её дыхание и одуряющий запах. Немного духов, немного свежести, немного усталости, немного забитой внутрь страсти, немного…

— Сашенька, — почти прошептала она.

Руки сами легли на талию. Легли и потянули ближе и…

Я наклонился, наши губы встретились — сначала робко, нежное касание — кончик языка скользнул по её губам, будто пробуя на вкус. Мама дрожала, мелко, нервно. Она ответила, её язык ожил, влажный, тёплый. Мы отстранились, её дыхание возбуждённое, горячее.

Я не хотел отпускать её. Целую её жадно, мокро. Она отвечала. Мои руки с талии скользнули ниже, прижимая её сильнее. Поцелуй длился, казалось, вечность. Моя ладонь легла на грудь. Она замерла, но прервала поцелуй. Я был нетерпелив, рука скользнула ниже, еще ниже, низ живота, еще.

Мама вырвалась. Мы стояли, тяжело дыша. Её щёки горели, губы были припухшими, влажными.

— Мамочка… — выдохнул я.

— Саш, это, мы, не… — она не находила слов.

Она казалась растерянной. Волосы немного растрепались. Взгляд казался усталым и… немного грустным.

— Ты нужна, — сказал я. — Мне.

Она посмотрела на меня — слеза скатилась по щеке. Я вытер её кончиком пальца. Наши лица оказались близко-близко.

— Саша, давай оставим всё как есть, – она сделала несколько шагов назад, отдаляясь. – Пока всё не зашло слишком далеко. Спасибо за прекрасный вечер, но уже поздно, пора спать. – Тон был холодным, ни грамма тепла. После чего она вышла, оставив меня одного. Я услышал, как в ванной зашумела вода.

После всё было как обычно. Почти.

С утра мама поставила тарелку с яичницей, не глядя в глаза.

— Вкусно? Соли хватит? — голос участливый, но пустой.

Я кивал. Она садилась напротив. Глаза скользили по столу, по окну, по мне — но нигде не задерживались. Поцелуй в щёку перед уходом был быстрым, холодным. Губы сухие. Для неё это стало просто обязанностью.

— Пока, — говорила она с улыбкой, но глаза оставались усталыми, виноватыми.

Вечера стали продолжением утра. Никаких объятий, никаких фильмов. Я пропадал вечерами, ходил по улице, сидел в кафе, пытался отвлечься, на душе было горько. Домой возвращался поздно, когда она уже спала. Каждый раз, открывая дверь, чувствовал тупую боль в груди — как в детстве, когда знал, что брата любят больше.

Мама тоже старалась не оставаться дома. Куда-то уходила, возвращалась вечером. На щеках — румянец от холода. Мы больше не разговаривали, не шутили, не смеялись. Мы существовали на параллельных орбитах, стараясь не пересекаться. Чтобы не вспоминать вкус помады, дрожь в пальцах, ледяное "спасибо" в дверях. Мой отпуск подходил к концу.

За неделю до конца отпуска. Я вернулся очень поздно.

— Саш, – голос мамы был тихим, неуверенным, – прости меня… – запах знакомый, родной, лёгкое прикосновение к моей руке.

Я остановился как вкопанный.

— Тебе не за что просить прощения, – спокойно ответил я.

— Я ужин приготовила, как ты любишь, – в глазах надежда, – только разогрела.

— Это хорошо, — я не хотел её обижать, да, было горько и обидно. Но сейчас, глядя на маму, как она мнётся, как ей тяжело идти на разговор. Вместо ссоры и скандала я просто улыбнулся. – Спасибо.

— Ты… правда не обижаешься?

— Нет, было и было, – отмахнулся я.

— А давай кино посмотрим? Я уже выбрала, ну тот, что мы хотели, – опять защебетала она, затараторила, будто я мог убежать.

— С удовольствием, – я кивнул, чувствуя, как внутри что-то оттаивает. В ответ она улыбнулась по-настоящему, глаза опять были живыми.

Через полчаса мы устроились на диване в полумраке. Экран телевизора бросал мягкие блики на её лицо. Мама прижалась ко мне, положила голову на плечо, её пальцы осторожно нашли мою ладонь. Переплелись. Пахло её шампунем, духами и чем-то неуловимо родным — тем запахом, который я помнил с детства, но теперь он казался другим.

Мы говорили о фильме, о погоде, о планах на завтра, о пустяках. Но слова казались пустыми, ширмой, пластиком. Я старался не смотреть на неё, мне было тяжело.

Моя рука лежала на её талии. Пальцы чувствовали тепло под тонкой футболкой, лёгкий изгиб тела. Я чуть сжал — не сильно, просто чтобы убедиться, что она здесь. Она не отстранилась. Только вздохнула глубже.

Примерно на середине фильма мама придвинулась ближе, я ощутил её дыхание у самого уха, она тихо шепнула:

— Саш… мне неудобно так сидеть.

— Ложись, — сказал я, показывая на свои колени.

— Тебе же самому…

— Ничего. Ложись.

Я мягко потянул её за плечо, мама позволила. Её голова оказалась у меня на животе. Я провёл ладонью — медленно, от виска к затылку. Волосы были такие мягкие, шелковистые. Она закрыла глаза.

— Мне так хорошо с тобой, — почти неслышно сказала она.

Я ничего не ответил. Просто продолжал гладить — спину, плечи, снова волосы. Я так хотел прикасаться к ней, но боялся. Боялся, что всё снова… опять… как в тот вечер. Всё кончится, а мы снова станем чужими.

Рука сама скользнула ниже — к талии, потом к животу. Кожа под футболкой была горячей. Мама напряглась, но не отодвинулась. Её дыхание стало прерывистым.

— Дорогой… — прошептала она.

Я замер. Медленно провёл ладонью вверх к груди. Она вздрогнула. Её рука накрыла мою — не убирая.

— Саш… пожалуйста…

Голос дрожал. Не “остановись”, а именно “пожалуйста” — просьба, страх или разрешение. Я не двинулся дальше. Вместо этого наклонился и поцеловал её в висок. Потом в щёку. Она повернула голову. Наши губы встретились.

Сначала едва-едва. Касание. Она ответила. Опять этот вкус помады. Её язык коснулся моего — осторожно, будто пробуя. Я почувствовал, как её пальцы сжали мою руку сильнее. Поцелуй длился долго. Мы не торопились. Когда отстранились, она смотрела на меня снизу вверх — глаза блестели.

Моя рука всё ещё лежала под её футболкой — на тёплой коже живота. Я медленно провёл ладонью вверх — до груди. Она ахнула тихо, но не остановила. Я коснулся кончиками пальцев, едва-едва. Мама выгнулась, прижалась ближе.

— Сынок… — выдохнула она.

Я наклонился, поцеловал её снова настойчивее. Она ответила с неожиданной страстью, рука запуталась в моих волосах. Вторая скользнула мне на бедро — осторожно, будто боялась.

Её футболка задралась выше. Я помог маме стянуть её. Она не сопротивлялась. Грудь оказалась передо мной — красивая, чуть тяжелая, с тёмными сосками. Я поцеловал один, потом другой. Мама тихо застонала, её пальцы в моих волосах сжались в кулак.

— Саша… Сашенька…

Я не отвечал. Просто продолжал целовать — шею, ключицы, грудь. Рука скользнула ниже — по животу, к краю шорт. Она задрожала.

— Подожди… — прошептала она и сама потянула мои шорты вниз.

Когда она коснулась меня, осторожно — я только громко выдохнул. Мама гладила медленно. Я чувствовал её дрожь, её страх и желание одновременно.

Губы такие мягкие, горячие, обжигающие. Я видел, как скользят её губы. Меня пьянило от вида. Мама смотрела мне в глаза. Толстый ствол, вены, которые переплетали его, её лицо, её рука, движение, вверх-вниз, вверх-вниз.

Я гладил её волосы, не давил, просто перебирал пряди. Она сама находила ритм — медленно, с паузами, будто давая нам обоим время одуматься. Но мы не одумывались.

Когда я почувствовал, что близко, я тихо сказал:

— Мам…

Она поняла. Ускорилась чуть-чуть. Член напрягается и... струя, вторая, третья, я выпадаю из пространства, в глазах темнеет, ещё струя. Когда прихожу в себя, то вижу, как белая густая жидкость вытекает у мамы изо рта, течет по стволу. Наконец-то всё.

— Прости меня, — прошептала она.

Я притянул её к себе. Поцелуй был жадный, мокрый, она отвечала, ей это было нужно, как и мне. После мы просто лежали. В тишине. Слова были не нужны. Фильм давно закончился, экран погас.

— Саш, мне так хорошо с тобой, — тихо-тихо сказала она.

Я ничего не ответил, просто нежно провёл рукой по животу, груди, мягкая, упругая. Мои руки скользили по её телу, гладили, ласкали, мне хотелось изучить его, я не мог насытиться. Она только смотрела на меня, тёплая улыбка и глаза, глаза были совсем другими. Из них, кажется, исчезла тоска и боль.

Я навис над ней. Мы смотрели друг на друга, долго, изучающе. Поцелуй. Губы. Шея. Я вдохнул. Глубоко. Голова кружилась, внутри было чувство, будто стоишь на вершине Эвереста.

— Дорогой… – прошептала она.

Её волосы разметались по подушке, губы были приоткрыты, блестя от влаги. Дыхание было тяжелым, прерывистым. Воздух пропитан густым ароматом — сладким, мускусным. Спускаюсь ниже. Живот. Еще ниже. Еще чуть-чуть. Я вижу, как она блестит от влаги — розовая, набухшая, с капельками сока. Запах ударяет в нос — острый, женский.

— Саш, не надо... пожалуйста, не надо...

Её руки слабо упёрлись в мои плечи. Не отталкивали, а скорее умоляли остановиться.

— Ты не должен... это...

— Почему? — мой голос прозвучал хрипло. Я уже целовал, чувствуя, как её кожа покрывается мурашками.

— Потому что... — её голос сорвался на шёпот. — Потому что так не делают. Мужчины так не делают. Мне так... никогда…

Мой язык врывается в неё без предупреждения. Мама стонет громко, её тело извивается, бедра толкаются мне навстречу. Запах ударяет в голову. Запах женщины, которую я любил. Вдохнул глубже, чувствуя, как накатывает возбуждение, но сейчас это было неважно, сейчас всё было только для неё.

Губы скользят по гладкой коже. Слышу её прерывистое дыхание, чувствую дрожь. Пальцы проникают внутрь, открывая розовую, влажную плоть. Мама застонала громче, её голос эхом отозвался в комнате — низкий, вибрирующий, полный удовольствия. Она схватила меня за волосы, бедра приподнялись, толкаясь навстречу.

— О да... еще... сыночек… ах… ах.. — её голос дрожал, прерываясь вздохами.

Её тело напряглось, бедра сжали мою голову. Я чувствовал, она приближается к пику — её соки стали обильнее, вкус интенсивнее. Мама выгнула спину.

— Я... аххх… не могу… — её тело содрогнулось, соки хлынули, моё лицо, губы, подбородок. Дёрнувшись ещё пару раз, мама затихла, тяжело дыша.

Моё собственное возбуждение достигло предела. Я вошёл медленно, чувствуя жар, влагу. Я старался сдерживаться, я хотел продлить этот момент. Движения были глубокими, ритмичными.

Мама обхватила меня ногами. Я видел её лицо, ей было хорошо, волосы мокрые, слипшиеся.

Как бы я ни сдерживался, но продержаться больше не мог.

— Я... сейчас… — прохрипел я.

Мама только кивнула, её глаза сияли. Толчок. Еще. Пульсация, я стал заполнять её, я не знаю сколько это длилось.

Я рухнул в её объятия, тяжело дыша, тела скользкие от пота.

— Я люблю тебя… — сказал я.

Мама прижалась ближе, я почувствовал, как бьётся её сердце. Через мгновение её дыхание. Поцелуй, сильный, страстный. Поцелуй любящей женщины, поцелуй той, что слишком долго была одна, той, что слишком долго была недолюбленной.

Холодный утренний свет, стук чашки о блюдце. Запах свежего кофе и… тишины, но не тревожной, а правильной, нежной. Я был счастлив. По-настоящему, мне кажется, что первый раз в жизни. Мама сидела напротив и просто смотрела на меня, будто видела впервые.

— И всё-таки ты похож на меня, – она мягко улыбнулась.

— Нет, я не такой красивый, – пошутил я.

— Глупый, – мама стукнула меня кулачком в плечо.

Мы молчали. Нам было хорошо.

— Знаешь, что самое гадкое? – вдруг сказала она, лицо стало серьёзным, взгляд расфокусированным, она сразу стала казаться старше. — Он не просто спал с ней. Он… с ней разговаривал. Это намного больнее. Понимаешь. – глаза заблестели от влаги.

— Мам, ну что ты, не надо… — попытался я её успокоить.

— Мы не разговаривали просто так, просто о мелочах, о ерунде, наверное, лет десять. Я была просто… просто была. Он смеялся её шуткам. Он делился с ней своими проблемами, не со мной… Я видела их переписку… Это было не про секс. Со мной ему было скучно и пусто. А с ней — интересно. – горькие слёзы текли по её щекам.

Я обнял её, прижал к себе, зашептал что-то нежное и успокаивающее.

— А Лёша… он всё знал. И молчал. – сказала она с горькой усмешкой. Упоминание брата больно кольнуло. — Ты на него не похож. Ты сильнее, мягче. – тяжёлый вздох. — Но вот когда ты вчера… — она замолкает, поправляет прядь. — У него тоже были настойчивые руки. Я… я смогла вовремя… неважно.

У меня всё похолодело внутри.

— Мам…

— Всё пустое, сынок, всё это было очень давно, не будем об этом.

— Ты из-за этого была… была такой холодной со мной? Он…

— Нет, – резко оборвала она. – Я не хотела так же. Я очень, знай, очень тебя любила и люблю. – она потянулась ко мне и мягко поцеловала без вчерашней страсти и напора, нежным поцелуем, той, что действительно любит.

— Я тоже тебя очень люблю. Всегда. Даже когда ты была так близко и так далеко.

Перрон был пуст. Ясное солнце, первый мороз пробирается под пальто. Я не чувствую холода, стою и смотрю вслед уехавшему поезду. Отпуск кончился слишком быстро. Слишком мало времени мы провели вместе. По-настоящему вместе. В душе было пусто. Мне хотелось, чтобы она осталась. Осталась навсегда.

— Саш, я вернусь, правда… — сказала она перед посадкой, глаза грустные, уставшие, но в глубине их что-то было — то, что я видел в ту ночь.

— Хорошо, — тихо ответил я.

Когда объявили посадку, она повернулась ко мне. В этот раз не встала на цыпочки. Медленно провела ладонью по моей щеке, медленно, будто запоминая, пальцы чуть дрогнули.

— Береги себя, Сашенька, — прошептала она.

Поезд тронулся. Она стояла у окна, прижала ладонь к стеклу. Я поднял свою — словно через невидимую стену коснулся её. Она улыбнулась — еле заметно.

В кармане пальто — её забытая перчатка. Казалось, она ещё хранит её тепло, её запах. Её саму.

Я сжал перчатку в кулаке и пошёл к выходу. В груди было пусто, но где-то в самом уголке теплилась крохотная, упрямая надежда: может, она и правда вернётся. Может, не навсегда. Всего на одну ночь.

Ведь мы теперь знали, каково это — быть по-настоящему вместе.